Андрей КОВАЛЕВ

ПРОФЕССОР

1

Галю только вчера перестали привязывать к койке, а сегодня она уже стояла у окна с тяжелой решеткой, глядела на пронзительно-синее морозное небо и, размахивая руками, декламировала:

Mas no pedi de ti

Tu, mundo sin vertud,

Que en el aire e en mi

Un pedazo de azul!

Шишкина сказала:

— Переведи.

— Я тебе не переводчица! — ответила бывшая переводчица Галя.

— А кто ты?

Галя задумалась. Достала из кармана кругленькое зеркальце, посмотрела в него. Поправила прическу грязных волос.

— Кто ты? — спросила еще раз Шишкина из своего конца палаты.

— Ладно, — сказала Галя.

— Что ладно? — спросила Шишкина.

— Переведу.

— Можешь не переводить.

— Девочки, — сказала Таня-художница, относительно новенькая больная. — Не ссорьтесь. У меня голова болит.

— Ты бы вообще молчала, — сказала художнице Галя. — По своему недомыслию... Значит, так. Я переведу, а вы, ты, Шишкина, и вот ты, — она показала пальцем на Таню, — а вы не слушайте. Понятно? Я для Валентины перевожу. Она в любовь не верит. А ей надо. Валентина, слушай! А вы, обе, не слушайте! «Masnopedidetitumundosinvirtud…»

— Ты не переводишь, — сказала Шишкина.

— Я же сказала, не слушайте! Заткни уши, Шишкина! Значит так. «Mas no pedi de ti…»

Валя встала со своей кровати, подошла к подруге и взяла ее за руку.

— Ты не переводишь, Галя, — сказала она.

— Да? — Галя оглянулась на Шишкину и художницу, потом наклонилась к Вале и заговорила шепотом. — Ну вот... "Что мне нужно от тебя, грешный и хреновый мир? Ничего! Абсолютно ничего! Дайте только мне, дайте этому воздуху, то есть этому небу…» ... Вот видишь, а Шишкина говорит, что я не переводчица!..

— Что дайте? — спросила Валя. — Что?

2

После обеда Валю вызвали к заведующей отделением.

Валя пожала плечами.

Она уже была утром у врача, по два раза в день редко кого вызывали, поэтому все в палате насторожились. Шишкина сказала «Оба-на!» Галя начала накручивать на руку полу своего халата, и вскоре накрутила так, что расстегнулась нижняя пуговица, и стали видны трусы. А Таня огненными черными глазами пыталась прожечь красный мягкий халат на спине выходившей из палаты Вали.

Валя была уже опытной больной. Знала все порядки. Среди так называемых адекватных дольше нее в отделении лежала только Галя, ее лучшая подруга. С Галей они ходили везде вместе. Их даже и называли так, одним именем, Валя-Галя. «Где Валя-Галя?» «Кто сегодня помогает полы в коридоре мыть? Валя-Галя?» «Валя-Галя идут в столовую за ужином. Одеваться!»

В то же время Валя была самой молодой, и завотделением, старая маленькая еврейка с усиками и неподходящей к профессии фамилией Банк, жалела ее, хотя и покрикивала, не любила, когда видели, как она размякает.

Когда Валя вошла, Банк сидела за столом и рассматривала какие-то гнутые бумажные листы, которые лежали перед ней неровной стопкой.

— Видела? — спросила она Валю. — Подойди, не бойся.

Валя подошла.

— Да, видела, — сказала она.

Это были рисунки Тани. Банк разрешала художнице рисовать, хотя и не разрешала держать в палате карандаши и бумагу. Все это Тане выдавали на время, а потом отбирали и уносили в кабинет.

— Что скажешь? — Банк стала раскладывать листы на столе.

— Хорошо рисует, — сказала Валя, внутренне сжавшись.

На рисунках были оплывшие бабы в больничной одежде, сидящие на корточках с тупым выражением лица; взъерошенная улыбающаяся Шишкина в бигудях из газеты, сама похожая на бигуди или на пружинку; какая-то худенькая сутулая девочка с длинными и тонкими распущенными волосами; еще кто-то, с прямой осанкой, в красном халатике, сидевший спиной к зрителю, а лицом к решетке окна, — и все в том же роде.

— А я вот вижу, что некоторых рано выписала, — сказала Банк и закашлялась, у нее был бронхит курильщика.

— Сядь, — сказала она Вале, откашлявшись.— Как там художница, говорит про профессора?

Валя вскинула ресницы. Такие разговоры врача с пациентами были не положены.

— Нет, не говорит, — сказала Валя.

— И давно?

— Ну, неделю, наверно. Точно, неделю. А может и больше, чем неделю. Не говорит больше про профессора, нет.

— А это что? — Банк отобрала несколько листов и протянула Вале. — На! Посмотри.

Валя взяла. На всех рисунках был один и тот же человек. Немолодой, с усами. В свитере с красными оленями на груди. В куртке, берете и красном клетчатом шарфе. Один. Вдвоем с черноволосой женщиной с грузинскими чертами лица. В группе каких-то молодых людей. В кресле. На улице. Снова с черноволосой женщиной. Обнимает.

— Ну что? Это, между прочим, на этой неделе нарисовано.

— Не знаю, — сказала Валя тихо.

Каждый раз, когда она видела рисунки с этим человеком, ее охватывала невероятная тоска по невозможному счастью, оставшемуся за стенами больницы. И в то же время почему-то подкатывала тошнота.

— Что не знаешь?

— Не знаю я, что я не знаю.

— Ох ты, вот как! — сказала Банк, сверкнула глазами и закурила.

— Мне можно идти? — спросила Валя. Ей все это не нравилось.

— Точно не говорит про профессора? — еще раз спросила Банк.

— Точно.

— Смотри, Валентина. Она у меня завтра домой до вечера просится. Думаю, отпускать, не отпускать. Смотри! Поверю тебе.

Банк снова закашлялась.

— Иди!

И Валя пошла.

3

На самом деле Таня уже два месяца, с тех пор как ее привезли, не переставала говорить о профессоре. Ни днем, ни ночью. Валя-Галя и Шишкина уже слышать о нем не могли.

Здесь, в психушке, у каждого была своя история. У кого попроще, как у Шишкиной, или у тех баб на корточках с рисунков Тани, которых сама Таня называла консервными банками, впрочем, консервными банками она называла и санитарок с медсестрами. А у кого и посложнее, как у Гали, когда-то блестящей красавицы и умницы.

Но история Тани была какая-то уж слишком сложная. Валя-Галя и Шишкина не могли в ней разобраться ни сообща, ни по отдельности.

Даже Банк, со своим полувековым опытом, не могла понять, где правда, где бред, а где вообще хитрость и намеренный обман.

Валю же эта история художницы просто мучила и изводила.

У нее самой история была и сложная, и простая, в общем, такая, которая была сразу понятна только глупым людям, а всем, кто начинал раздумывать над историей Вали, казалась запутанной как диалектика Гегеля или хуже того — чувства Гамлета.

Простое заключалось в следующем. У Вали не было отца. Она жила с матерью, у матери был любовник, первый секретарь райкома комсомола. В 1990-м Вале исполнилось шестнадцать, секретарь стал обращать на нее внимание, приставать по пьяне; выходя в трусах из спальни матери, останавливать ее по дороге в ванную или на кухню, прижимать к стенке, шептать на ухо. Осенью того же года мать прыгнула с балкона пятого этажа. Мать похоронили, а секретарь остался. Еще через месяц Валя вырезала себе кусок мяса вместе с венами и выбросила в снег с того же самого балкона. Вот и оказалась здесь, в отделении старушки Банк. Вроде ненадолго, а выйти не смогла, да и идти вроде как было некуда.

И вот тут начиналось сложное.

Три года жизни прошли в психбольнице. В эти годы подружки и сверстницы взрослели, влюблялись, проживали золотое время юности. А у Вали никакой юности, получается, не было. Да и не будет, юность, она же неповторима. Поэтому Валя не верила в любовь. Даже можно сказать, не верила изо всех сил. Так ей, казалось, будет легче. Впрочем, она и сама не знала, что ей казалось. Но здесь, в четвертом отделении, где все почти как на подбор подорвались на так называемой любви, только Валин отказ от веры в любовь и помогал ей выжить.

Одну разлюбили, и она, смотрите, — бац! — сходит с ума. Другую изнасиловали, и вот она уже на вязках. Третья мечтала, чтобы изнасиловали, но не сложилось, — результат тот же: аминазин и галоперидол. Четвертая, в возрасте семидесяти лет, начинает вроде как ни с того ни с сего ревновать дочь к мужу дочери, ну ее и привозят. И поделом, думала Валя.

Только Шишкина, простая веселая пружинка, была молодец. У нее на этом фронте все было в порядке. К ней раз в неделю приходил ее парень, на двенадцать лет младше нее, смотрел на нее влюбленными глазами, приносил мороженое, губную помаду, а она к его визитам накручивала волосы на газетные обрывки, готовилась. За это все Валя уважала Шишкину, хотя, с другой стороны, Шишкина как бы оправдывала существование любви, в которую Валя не верила, но тут Валя запутывалась и, на всякий случай, возвращалась к аксиоме «Любви нет» и иногда, если поворот мыслей и чувств бывал слишком резким, снова пробовала вырезать кусок из локтевого сгиба.

А эта Таня, художница, она своими рассказами про профессора и вовсе сносила крышу. Мучила, как мы уже говорили, Валю, но и притягивала ее, погружала наяву в какие-то черно-золотые горячие сны.

Лучше бы ее поскорее бы уже выписали, или перевели куда-нибудь, думала Валя.

Поэтому она, узнав, что художницы не будет завтра весь день, вернулась в палату в хорошем, и даже приподнятом настроении.

4

Таня появилась в отделении два месяца назад.

Она была сухая, поджарая, черная, как бы вся обгорелая, с густейшими волосами, носом с горбинкой и с удлиненными дикими глазами.

Когда прошли первые дни, в которые пичкают инъекциями, и мало кто может что рассказать, стало известно, что Таню изнасиловали. «О боже!» — подумала Валя.

В общем, Таня училась на третьем курсе худграфа и жила в съемной комнатке в девять квадратных метров. Когда бы Таня не упоминала свою комнату, она всегда указывала ее площадь. Девять квадратных метров, да, девять.

И вот в этой комнатке в девять квадратных метров ее изнасиловали. Как это случилось, было совершенно непонятно. Но она перестала ходить на занятия, лежала, потом пошла босиком в метро, какой-то пожилой человек спросил, не холодно ли ей. «Какое вам дело до моих ног! Я художник! На ноги он смотрит!» — крикнула Таня и ударила его. Вмешались люди, потом вызвали милиционера, Таня ударила и милиционера, сказав ему, что он «такой же».

— Я и сейчас думаю, что он был такой же, — загадочно говорила Таня в палате. — А я художник. Что может быть важнее искусства? Я всегда так думала. Поэтому моя сестра всегда называла меня сумасшедшей. Всегда.

— Так ты жила раньше с сестрой? — догадалась Шишкина.

— Ну, да. Но когда меня полюбил профессор, я ушла от нее. Сняла комнату. Девять квадратных метров. Мне же нужно было с ним где-то встречаться.

— Понятно, — смеялась Шишкина.

— Что тебе понятно? Что? — сверкала огненными глазами Таня. — Что тебе понятно? Я художник. И он художник. Он человек с большой буквы! И любит меня больше жизни! Мы с ним сидели, пили чай, вино… И не надо смеяться! Мы пили мало вина. Он приносил прекрасное, дорогое вино. Мы говорили о живописи, о моих картинах. Его фамилия Петров! — торжественно выпрямлялась Таня, сидя на краешке железной кровати. — Он меня никогда не бросит! И если он не приходит, значит у него какие-то проблемы. Может, он заболел.

Прошла неделя, десять дней. Профессор не появлялся. Валя все понимала. Не первый год в психушке. И Галя все понимала, и Шишкина. Все они все понимали, но Тане не говорили ничего.

Никакой профессор не приходил. Приходила к ней несколько раз только сестра.

— Вот человек, который никогда не сойдет с ума! Это моя сестра, — с презрением говорила Таня, появляясь в палате с апельсинами и печеньем. — Ни при каких обстоятельствах!

Потом на коричневом продранном диване в отсеке для посетителей появился какой-то молодой паренек в норковой шапке, принес краски, бумагу, карандаши и пастельные мелки.

— Не профессор ли это? — спросила Галя.

— Ты не видела профессора! — с сожалением, сверху вниз, посмотрела на нее художница. — Когда он появится, ты сразу все поймешь. Это Боречка Розенфельд, мой однокурсник.

Принадлежности для рисования и краски у Тани сразу же отобрали. Однако позже Банк разрешила выдавать ей карандаши и бумагу на несколько часов в день. И Таня сразу же начала рисовать профессора. В берете и красном клетчатом шарфе. На улице и в фойе какого-то здания. Вдвоем с ней, в обнимку, и с группой студентов. В кресле и в проеме двери, в квартире площадью девять квадратных метров.

5

Прошла еще неделя, потом еще две. И три. Никакой профессор не приходил. Но Таня продолжала, мучая Валю, говорить о небывалой любви.

Иногда она говорила такие вещи, которые Валя совсем не хотела бы слышать.

— Девочки, — говорила Таня как-то вечером, оглядываясь на дверной проем, в котором не было двери и который только условно отделял палату от коридора и от медсестер с санитарками, — я тут с вами повзрослела за один день. Я только здесь поняла, что такое ужас, что такое несчастье и что такое ад. Я поняла, как могут страдать люди! Но я выйду отсюда. Профессор меня вытащит, он меня здесь не оставит.

Еще раз приходили студенты однокурсники, принесли мороженое, бумагу. Приходила сестра, кричала на Таню, когда та начинала спрашивать о профессоре. Профессор не приходил. Со временем художница поняла, что не стоит говорить о профессоре медсестрам, так как медсестры после этого писали рапортички, и Тане меняли листок назначения, добавляли препаратов.

Но в палате художница продолжала и продолжала.

Однажды это стало совсем невыносимо, и Валя сказала:

— Послушай, Таня, может ты просто вообразила, что он так тебя любит. У него-то много студенток, а он на них на всех один.

— Ты так думаешь? Да? Ничего. Тебя я, Валя, прощаю, — сделала Таня царственный жест. — Ты не понимаешь, у нас с ним была близость.

— Ах, вот как! — подсела Шишкина. — А можно поподробнее?

— Нельзя, — сказала Таня. — Поподробнее — это то, что он был первый и единственный мужчина в моей жизни. Я сейчас расскажу. Это случилось в моей квартирке, девять квадратных метров. Как раз восьмого сентября, на мой день рожденья, когда мне исполнилось тридцать два года.

6

Интересно, что маньяк, если верить Тане, появился в ее жизни сразу же после этого памятного дня, после дня рождения, после восьмого сентября.

Но Валя не верила.

Похоже, и врачи тоже не верили. То есть в маньяка они верили, а в профессора нет.

Однако в субботу утром Банк все же отпустила Таню домой.

Был декабрь, утром за окном палаты было черно почти до завтрака, но художница ходила от дверного проема без дверей до окна с решеткой и говорила:

— Раньше я не знала, что можно быть такой счастливой. Я увижу солнце! Настоящее солнце! Пойду по улице. Домой.

На завтраке Таня вдруг встала из-за стола, подошла к одной из консервных банок, к безнадежной больной Кривцовой, и обняла ее, прижала ее немытую голову к своей груди, и слезы блеснули в ее длинных кавказских глазах.

— Таня, ты что? — сказала ей Валя. — Сейчас напишут докладную и тебя не выпустят.

— Пойми, она никогда не увидит солнца, — сказала Таня. — Я не знала, что я способна на сочувствие. Это тоже счастье…

— Иди уже скорее, — сказала ей Галя. — Уходи!

— Да, уходи скорее, — сказала Валя.

Хотела добавить еще «к профессору», но подумала, что это будет выглядеть как издевательство.

7

За Таней пришла сестра, подписала какие-то бумаги, и Таня пошла переодеваться в свою городскую одежду.

А Валю-Галю тем временем отправили с медсестрой в лабораторный корпус за ящиками и пробирками для анализов. Они даже не успели попрощаться с художницей.

На улице медсестра оставила Валю-Галю у входа в лабораторию, а сама вошла внутрь.

День был такой же потрясающе солнечный, как и вчера, когда Галя раскидывала руки у окна и декламировала «Masnopedideti…» Валя и Галя, в телогрейках поверх халатов, топтались на скрипучем снегу и подумывали, успеют ли они безнаказанно покурить, как вдруг из-за больничного корпуса вышли Таня с сестрой. Таня была в коричневой приталенной искусственной шубке и симпатичной шапочке. Она была совсем похожа на обыкновенную молодую женщину с городских улиц, на такую, какие сейчас вдали шли по дороге от ворот больницы к разным корпусам навестить своих родственников и друзей, и знакомых, кто кого. Приближался Новый год, и посетителей сегодня было особенно много. Шли, конечно, и мужчины с пакетами, один даже с цветами.

— Наверное, врачу букет тащит, — сказала Галя подошедшим к ним Тане и ее сестре.

Сестра не улыбнулась.

— Как хорошо, что я вас встретила, девочки, — радостно щурясь на морозное солнце, воскликнула Таня. — Что вам принести из города? Хотите, мороженое? Что еще вам нужно? Говорите, пока…

И тут она запнулась. Вдали, наверное метрах в ста от ворот больницы, медленно шел человек в черном пальто. Он шел тяжело, согнувшись, опустив голову.

— Везет же кому-то! — сказала Таня. — Смотрите, как он согнулся. Какое у него горе! Он кого-то очень любит. Как же везет человеку, к которому он идет! Хотела бы я…

Тем временем приближающийся человек поднял голову, и отчетливо стал виден красный шарф в клеточку, точно такой же, как на рисунках Тани. И усы.

— Таня! — не выдержала неожиданно для себя самой Валя. — Это же профессор!

— Пойдем, — дернула за руку Таню сестра. — Вы все сумасшедшие!

Галя захохотала.

Таня вырвала руку, вытянулась в струнку и стала поправлять свою симпатичную шапочку. Теперь она глядела на приближающегося мужчину не отрываясь. Потом она сглотнула и зачем-то вытерла ладони о свою шубку.

У Вали закружилась голова. Это был точно человек с рисунков, которые ей показывала Банк.

— Таня, — сказала Валя хрипло. — Беги!

И Таня побежала, раскидывая ноги на скользкой белой дороге.

— Стой! — крикнула сестра.

Таня подбежала к человеку, он остановился и долго смотрел на нее, а она на него. Потом человек обнял Таню.

Сестра, набычившись, несколько мгновений наблюдала за обнявшейся парой, потом посмотрела на Валю-Галю, хотела что-то сказать, но не сказала. Она переложила пакет с Таниными вещами из левой руки в правую, и тут же снова из правой в левую. У Вали возникло ощущение, что женщина хочет бросить этот пакет прямо здесь, под ноги, в снег. Да и наплевать на нее!

— Это профессор, Галя! — сказала она Гале. — Понимаешь?

— Ну да, — сказала Галя, закуривая. — А что тут такого?

Она выпустила дым и вдруг сказала задумчиво:

— Un pedazo de azul…

— Да что это такое, в конце концов? — спросила Валя. — Что это?

— Кусок голубого, дорогая! Синева. Вот что это такое! — Галя раскинула руки, как бы пытаясь обнять синее морозное небо над больничными корпусами, потом захохотала и, путаясь в полах халата, побежала по заснеженной дорожке куда-то в сторону кочегарки.

— Ты куда? — крикнула ей Валя. — А пробирки?