Литературный четверг
Новые писатели - 2022
Архив - 2021
Архив - 2018
Литобъединение
Архив - 2019
Архив
Литературное агентство
Николай САМУЙЛОВ (г. Москва) ПРИЗРАК
Невозможно забыть полностью человека. Рано или поздно в памяти всплывут моменты с ним, и опять изведаешь это режущее чувство внутри. Л. Н. Толстой
1 В последнее воскресенье августа в деревню Ключи, прилепившуюся к посёлку Семёновка новой улицей, соизволил приехать на могучем «Субару» наш сын Григорий с супругой Елизаветой. Приехали они из Москвы за детьми Романом и Александром, которые лето провели с нами на даче и уже через три дня — первого сентября — пойдут в школу. Ромка в десятый класс, а Санька в первый. А мы с Зиной останемся в Ключах ещё на месяц-полтора. Если начало осени будет тёплым, то в душной столице нам делать нечего. А здесь ещё не весь огород приведён в порядок. Свекла и морковь кудрявятся на грядках, добирают силу и сладость. Осенние яблоки крепко держатся за ветки, румянятся и золотятся, дожидаются своего часа, согласно программе, предусмотренной естеством... Невестка немедля принялась собирать детские вещи, разбросанные по дому. Покрикивает на сыновей. Григорий помог мне перенести к машине банки с маринованными грибами и овощами, и приготовленными из клубники и смородины соками. В этом году урожай ягод, да и грибов тоже, порадовал нас. Зинаида суетилась в кухне и разговаривала сама с собой, упоминая всуе сына и невестку, которые всё лето к родителям и детям «глаз не казали», а тут появились на час и сразу назад, в Москву. То же самое попытался изложить Григорию и я, но уже в глаза. Сын захлопнул наполненный продуктами багажник, обернулся ко мне и неожиданно обнял. Крепко и по-сыновьи нежно. — Ты прости меня, батя! — сказал он. — Работа у меня серьёзная. И проигнорировать её я никак не могу. Завтра начинается инспектирование учебных заведений!.. В семь утра я должен быть в штабе. А там: начальник главка и мэр Москвы — обещали быть. Может и сам министр заглянет. — Министр? Тогда — да! — соглашаюсь я с доводами Григория. — Тогда — конечно!.. Пойди на кухню, мать успокой. А то сейчас Лизавете достанется. — Пойду, успокою. Сын у нас героический мужик. Ходит в полковниках полиции. С виду красив как Бог. И характер как у Бога. Недаром хлеб ест. Может быть, и до генерала дослужится. У меня характер мягче. Не генеральский. Воспитывался матерью. Отца не было. Соответственно, мужская натура дотянула меня лишь до майора. Да, я тоже — мент. Майор милиции в отставке. Когда уходил на пенсию, о полиции ещё не было разговора. Следом за Гришей я вошёл в дом и понаблюдал семейную идиллию со стороны. Плачущая Зинаида трепетала в сильных объятиях сына и что-то с нервными всхлипами шептала ему. Наверное, обиду высказывала. Лизавета прильнула к свекрови сбоку и тоже сверкала покрасневшими очами. Я к этой компании не стал прилипать, постоял рядышком, повздыхал и отправился в гостиную помогать внукам отыскивать затерявшиеся вещи, которые понадобятся в городе. Потом Зинаида накормила нас вкусным борщом. В «Субару» сели быстро, прощались коротко. Лизавета с царственным видом водрузилась на переднее сидение. Зинаида подобрела и с крыльца помахала всем рукой. А мне сказала, чтобы я сходил в ближайший поселковый продмаг за хлебом и солью. Григорий, ещё не севший за руль, велел сыновьям потесниться на заднем сидении и открыл для меня дверь. — Садись, батя, довезу до супермаркета с шиком! На Центральной улице Семёновки меня и высадили.
2 — Иван Татьяныч! — осипший мужской голос раздаётся слева от меня. Оглядываюсь. За столиком у входа в кафе сидят двое мужчин моего возраста. Пьют пиво. Оба улыбаются и изучающе рассматривают мою персону. В их взглядах угадывается любопытство и одновременно сомнение. Они обратились ко мне, но могли принять за кого-то из своих знакомых. Останавливаюсь возле них и здороваюсь. — Ваня? Соколов? — басовито спрашивает второй мужчина. — Иван Татьяныч? — дублирует первый, с осипшим голосом. — Соколов Иван Петрович, — отвечаю я. — Ну, я же говорил, что это Иван! — восклицает первый. — Сколько же лет мы не виделись?! — рокочет второй. — Изменился, не узнать! — Но меня-то вы узнали. А вот я вас... Я внимательно всматриваюсь в лица мужчин. Обоим за семьдесят. Наморщенная от времени кожа, выцветшие глаза, мохнатые брови. Первый лысый и телом обрюзгший —мне точно не знаком. Второй — настоящий сморчок — худой смуглолицый и кого-то напоминает. — Синица?.. Синицын Сергей? — Ага! Узнал! — А меня узнаёшь? — Первый мужчина вращает головой. — Надень на меня парик. Мысленно... Я веснушчатым был и долговязым. — Подберёзовик, что ли? — А! Значит не всё ещё потеряно! Подберёзовиков Матвей! — Ну, здорово, черти! — снова приветствую я одноклассников. — А меня вы как разглядели? — Да ты всё время нос задирал к небу, — сипит Матвей. — Если бы не нос, я бы тебя не признал... Не спешишь? Буханку хлеба и пачку соли я купил в продмаге и следовал в сторону Ключей. — Не спешу. — Присядь, пивка закажи, потреплемся. Я переставляю от соседнего стола стул и сажусь. — А ты чего Ваньку Татьянычем назвал? — спрашивает у Матвея Синицын. — Да я уже и не помню, — бурчит Подберёзовиков и глядит на меня. — А ты, Вань, помнишь? — Помню. — Ну вот, появилась тема для разговора, — Сергей отпивает из кружки. — Пиво классное! Бочковое. Будешь? Я закажу. — Нет. Я буду минеральную. — Завязал, что ли? — усмехается Подберёзовиков. — Да я и не развязывал. А теперь вот: давление, сахар и прочая хрень. Сергей оборачивается к открытой двери кафе и кричит: — Надя, бутылку минералки для гостя! Девушка приносит «Боржоми». — Сто рублей, — говорит она, открывает бутылку и наливает воду в стакан. — Сто рублей?! — восклицает Матвей. — Как за две кружки бочкового! — Импортная, — Надя прячет сторублёвку в карманчик белого фартука. — Ага, — сипит Матвей. — Раньше ею пол мыли, а теперь — импортная! — Грузия теперь — заграница. Сергей вертит бутылку в руках. — И этикетка исполнена на двух языках: на грузинском и на английском. — А мы в школе немецкий учили, — ворчит Матвей. — А теперь ни немцам, ни американцам, ни даже грузинам наш певучий русский не нужен. Давай, Иван Татьяныч, рассказывай, кто ты, что ты и чего ходишь по Семёновке с авоськой? И я рассказываю моим одноклассникам про себя. Биография — как и у всех стариков. Родился, учился, служил, работал, женился, воспитывал сына, теперь — пенсионер. Вместе с супругой помогаем сыну растить его детей... — Только что сына с невесткой проводил в столицу. За внуками приезжали. Жена попросила купить хлеба и соли. Домой вот направляюсь. Вас встретил... — Да, — сипит Подберёзовик. — Ничего необычного. Не космонавт, не учёный, не олигарх. Обыкновенный мент... Да и в наших биографиях ничего примечательного... — Зато у меня сын полковник полиции, начальник управления. И жена у меня — красавица. — Ей что, семнадцать лет? — вопрошает Матвей, погружая нос в пивную кружку. — Шестьдесят семь. Младше меня на пять лет. Но выглядит на семнадцать. — Сберег, значит, своё сокровище. А сам на мальчика не тянешь. — Мотя, — вмешивается в диалог Синица, — не начинай! Сколько тебя помню, ты всегда был задирой. А сейчас чего заводишься? Злишься, что всю жизнь по бабам шастал, а до сих пор неженатый. Ни детей, ни внуков... Вань, про Татьяныча расскажи. — Серёжа, ты ведь Семёновский? Почти городской. А мы с Мотей — сельские уроженцы. Я родом из Ключей. А наш Подберёзовик — из хутора Залесье. В полутора километрах от нас было такое поселение. Теперь там поляна, заросшая бурьяном. В школу ходили вместе. Нас с тобой, Мотя, матери без отцов растили и воспитывали. И появились мы на свет Божий в трудное время. Сорок пятый год. Немцы в Ключах и Залесье в сорок первом и в начале сорок второго немного перезимовали, а когда наши стали наступать, дотла сожгли деревни. Так вот, в сорок четвёртом году правительство решило восстановить сожжённые селения. Чтобы крестьяне вернулись к земле. И пошли по нашим деревням бригады строителей. Лес пилили вместе с женщинами и строили им новые дома. Строили и спали с ними. В конце сорок пятого и в начале сорок шестого года наше поколение, звавшееся «безотцовщиной», а с ним и мы с Мотей, на Божий свет и возникло. В то время матерей-одиночек появилось много. Добрая половина учеников Семёновской школы в голодранцах числилась. Нас можно было определить по ветхой одежде, по худобе. По нашему поведению. Были мы без мужского надзора хулиганистыми. Надо отметить, что наши отцы, те, кто зачал нас, не очень-то беспокоились о потомстве, оставленном по пути следования строительными бригадами. А государство, которое нуждалось в восстановлении народонаселения, по мере возможности матерям-одиночкам помогало. Но не очень щедро. Мы голодали, одеть было нечего. Матери работали в колхозе, получали на заработанные трудодни мешок овса. Жили за счёт своего огорода и домашней скотины. Помню, у нас были козы, куры, иногда мать покупала на Семёновском рынке поросёнка для откорма… Дети, имевшие отцов, жили лучше и выглядели богаче. Как-то мы с Мотей шли из школы и рассуждали о нашей жизни, о том, что одноклассники из Семёновки, в отличие от нас, одеты в хорошие пальто и обуты в приличные ботинки. А мы, нищеброды, в телогрейках ходили. Стыдились своего вида. Однажды идём мы с Мотей домой и философствуем. Зашёл разговор об отцах. Не помню, кто этот разговор начал, но у нас возникла идея поменять наши отчества на материнские имена. Мол, недостойны наши отцы того, чтобы отчества от них наличествовали при нас всю жизнь. Вот так и появился Иван Татьяныч. В честь моей мамы. Давно речей не говорил, от рассказа запершило в горле. Выпиваю разом целый стакан «Боржоми». Хорошая, вкусная вода. — А у Моти какое отчество... то есть… матьчество получилось? — спрашивает Сергей. — Матвей Александрович, — отвечает Подберёзовик. — Александрой звалась моя матушка. Царство ей небесное! — А по батюшке что вышло? — Мефодиевич. — Матвей Мефодиевич! Хорошее, русское отчество, — улыбается Синица. — Но Александрович было бы современнее. — Угу! И я был не против него. А вот у Ваньки получилось красиво, но смешно. — И ты, конечно же, поведал всему классу о нашем разговоре и меня буквально все стали дразнить Татьянычем. Учились мы тогда в классе шестом или седьмом. Сидели за одной партой. Помнишь, Подберёзовик, я подрался с тобой из-за этой дразнилки, и мы долго не дружили? Даже из школы возвращались порознь. — Ну а сейчас-то ты на меня зла не держишь? — Успокойся, не держу. Более того, не прочь вернуться к теме того разговора. Ибо моё отчество — Петрович, хоть и созвучно с Иваном, но мне до сих пор не по душе. Я бы поменял его. Ради моей матушки. — А вы отцов своих хоть видели? — спрашивает Синица. — Я — нет, — бурчит Мотя. — А я видел, — говорю я. — Мне было тогда девять месяцев... — А как ты явился на свет Божий из… мамкиного чрева, не помнишь? — спрашивает ехидствующий Мотя. — Вот этого не помню. — Расскажи про своего батю! — Нет, Мотя, этого я тебе рассказывать не стану.
Мы посидели у входа в кафе ещё минут двадцать, повспоминали о прошлом, о том, кого из одноклассников уже нет на этом свете. Вспомнили Володю Трофимова, погибшего в Афганистане; Мишу Горлова, умершего от белокровия, приобретённого при ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС; Давида Ласкера, уехавшего в Израиль и погибшего вместе с беременной супругой от взрыва мины, заложенной террористами в автобусе. Домой я пришёл с философским настроением и привкусом импортного «Боржоми» во рту. Моя красавица Зина сидела на крылечке и поджидала меня, Ивана Татьяныча...
3 Август сорок шестого года ласкал израненную войной землю... Мама рассказывала, что в тот день была прекрасная погода. У меня, девятимесячного пацана, отложились в памяти: золотистые солнечные блики, запах и вкус материнского молока, улыбчивое личико соседки Маруси. Маруся дружила с мамой. Она приходила в наш новый дом, и мы радовалась этому. Однажды Маруся пришла с кульком спелой малины, которой угощала нас. Помню, у неё был старый патефон. Она приносила его к нам, и мы слушали песни, записанные на больших чёрных дисках-пластинках. Возможно, там были записи: Шульженко, Лещенко, Вертинского... Возможно, но я запомнил лишь тягучий бас Шаляпина, пугавший меня «ухающей дубинушкой». Маруся тискала меня, щекотала и рассказывала сказки или какие-нибудь смешные истории. Сначала я плакал, потом стал привыкать к весёлой красавице и даже скучал по ней и по её патефону. В то время возвращались с войны демобилизованные солдаты. Весело возвращались, с победой, с песнями под гармонь. У нашей Маруси был муж Павел. Они поженились в сорок первом. Как следует пожить и детей завести не успели. Началась война, и Павла призвали защищать родину. В это же время ушёл на фронт и мамин брат Григорий. Дядя Гриша пропал без вести, и до сорок восьмого года мы о нём ничего не знали. Впрочем, это совсем другая история, требующая отдельного рассказа. А Павел писал с фронта и сообщал Марусе, что жив-здоров, бьёт фашистов. Война закончилась, и с западных фронтов стали прибывать товарные поезда с нашими войнами. Они проходили через Семёновку. Жители Ключей, а с ними моя мама и Маруся, ходили на железнодорожную станцию встречать солдат-победителей. Однажды красавица Маруся возвратилась домой счастливой, с орденоносцем Павлом. Они прожили вместе до глубокой старости. А мама, уже без Маруси, ещё долго ходила в Семёновку, ко времени прохода солдатских эшелонов, с надеждой встретить брата Григория. Но тщетно... Возвратившись домой, плакала о пропавшем брате и о своей несчастной судьбе. Плакала перед иконой, что до настоящего времени висит в углу большой комнаты нашей дачи. Плакала, молилась и просила у Бога прощения за свои плотские грехи и за грехи свободного от каких-либо обязательств плотника Петра... Она словно предчувствовала, что Пётр, построивший для неё дом в Ключах и ушедший со строительной бригадой в следующее, выжженное немцами селение, с ней ни за что не останется, даже узнав о родившемся сыне. Потому что мама была старше соблазнившего её красавца. И к тому же у него где-то в Подмосковье имелась своя семья.
В тот солнечный день Маруся прибежала к нам в возбуждённом состоянии и сообщила, что Пётр со своим другом Сергеем Ерофеевым, тоже строителем, приехал в Ключи, остановился в доме Ленки Гусевой и вот-вот должен уйти в Семёновку, чтобы сесть на поезд и вернуться на родину. Так как восстановление сожжённых деревень завершилось, то и строителям пришёл срок разъезжаться по домам. «А Сергей, наверно, останется у Ленки, — говорила Маруся мамке. — У них там всё по-серьёзному, у них там всё по любви. А поезд до Москвы будет через час. Так что скоро «твой Петя» выйдет из Ленкиного дома». К дому Гусевой мама бежала, не чувствуя ног. В руках она держала меня. Я не ревел. Я прижимался к ней и понимал, что ей сейчас не до моих капризов, что ей больно и от этого у неё такое солёное от слёз лицо. Мама на ходу причитала — то тихо, то громко. Её голос срывался, она ругала себя, она торопливо придумывала нужные слова, которые скажет Петру. Но хорошо помню наказ, несколько раз повторенный ею: «Ваня, сейчас ты увидишь своего батю! Запомни его! Запомни!..» До дома Гусевой она не добежала. Она остановилась возле хибарки тёти Дуси. Следующий дом Ковалевских, а за ним Ленкин. Дуся обосновалась вместе со взрослым сыном инвалидом в нетронутой отступающими немцами оштукатуренной жёлтой глиной избушке. На улице рядом с избушкой была насыпана куча свежего песка, в которой играли дети — двое или трое. Играл в песочнице и Витька Михеев. Он старше меня на два года. Мы до сих пор с ним дружим. Он со своей Катериной, как и мы, всё лето обитает на даче. Иногда ходим друг к другу в гости. «Посиди здесь, — сказала мама, опустив меня в песок рядом с детьми. — Сейчас пойдёт твой батя!» Песок был тёплым и мягким. Дети копались в нём — что-то там «сооружали». Кто-то из малышей дал мне щепку, и я тоже стал ковырять ею песок. В соседнем с Дусиным доме на крыльцо вышла Полина Ковалевская с маленькой Катькой на руках — будущей супругой Виктора. Она родилась совсем недавно. Ей исполнился месяц отроду. Малышка оглашала округу громким плачем. Полина успокаивала дочурку, но в дом не заходила. Скорее всего, она хотела посмотреть, как пройдет по Ключам плотник Пётр, и что он будет делать, увидев меня — своего сына. Рядом с тётей Полей были и другие женщины — матери малышей, игравших в песочнице. И им тоже было интересно посмотреть на развивавшиеся события. А мама в это время спряталась в домике Дуси и через подслеповатое окошко наблюдала за мной и за происходящим на улице. Зачем она спряталась от Петра и вообще от посторонних глаз, она мне не рассказывала. Скорее всего, ей было стыдно за себя и за меня — незаконнорожденного ребёнка.
Они вышли из Ленкиного дома вместе — Пётр и Сергей. Они не спеша прошли мимо женщин, стоявших возле дома Ковалевских и делающих вид праздно болтающих особ. Они, наверное, прошли бы и мимо избушки тёти Дуси. Они бы прошли. Но дети, игравшие в «песочнице», привлекли их внимание. «А вот этот — твой!» — сказал Сергей, указывая Петру на меня. Лена Гусева, конечно же, проинформировала мужчин, и в первую очередь Петра, о том, что на белый свет появился я, его сын. Может быть и «праздно болтающие» женщины указали «нечаянному папаше» на песочницу с детьми... Может быть...
Пётр взял меня на руки и несколько секунд рассматривал. Мы рассматривали друг друга. От отца исходила мужская сила. Я не испугался, не заревел. Я смотрел на загоревшее лицо, на тёмно-каштановые вьющиеся волосы. Я запоминал — выполнял мамкин «наказ». От Петра распространялся незнакомый мне запах. Возможно, они с Сергеем выпили спиртного «на дорожку». Мне понравилось сидеть у бати на руке и обнимать его за смуглую шею. И казалось мне, что этому мгновенью не будет конца. Что так хорошо будет всегда... «Ну, хватит! — сказал Сергей. — Опоздаешь к приходу поезда!» И мужчины пошли по улице в сторону Семёновки. А я сидел в песке и смотрел им вслед. Мама появилась не сразу, а через минуту. Она снова схватила меня «в охапку» и побежала следом за мужчинами. Побежала за Петром. А он уходил быстро. Он торопился к поезду...
Пётр ушёл навсегда. А Ерофеев Сергей вернулся к Елене. Жили они дружно. У них родились дети — сын Владимир и дочь Люся. Вовка Ерофеев младше меня года на три. Я с ним не дружил. Но он каждый раз при встрече спрашивал меня о чём-нибудь. Например, о том: буду ли я получать среднее образование, или какую профессию я хочу избрать для нормальной жизни в будущем. Честное слово, я не сразу понял, зачем Вовке нужно знать кем я стану, когда вырасту, и буду ли я заканчивать десятилетку в Семёновской средней школе. Дядя Серёжа, Вовкин отец, тоже интересовался мной, но очень осторожно, словно стеснялся своего любопытства. Потом Ерофеевы продали дом в Ключах и уехали в посёлок Шишкин лес, что недалеко от столицы. И контакты с «любознательным» парнем прервались на многие годы. Лично я инициировать их не собирался.
4 — Грустно без наших мальчиков, — сказала Зинаида, увидев мою физиономию, опечаленную нахлынувшими воспоминаниями. — Сейчас бы кашу им варила, или котлеты на пару стряпала. — Зинаида взяла у меня авоську с буханкой и солью. — Садись рядышком, вместе поскучаем. Я сел на ступеньку и обнял супругу. Она уткнулась носиком в мой пуловер. В Ключах воцарилась тишина. Улица пуста — ни машин, ни людей. Дачники с детьми устремились к городским пенатам. Старожилы, как и мы, здесь стали редкостью. К зиме и они переберутся в столичные квартиры. Нет теперь деревни Ключи на картах Московской области, есть окраинная улица в посёлке Семёновка с опустевшими дачами. — Катерина с Виктором недавно прогуливались мимо, — проворчала Зина мне в грудь. — Наверно на кладбище ходили, своих навещали. И нам бы надо к нашим сходить... Приглашали в гости, на чай. После обеда сходим? — Кто приглашал? — спросил я лопочущую Зинаиду. — Родители, что на кладбище? — Ну, они-то — само-собой! Заждались, поди!.. Я про Михеевых, про Витьку с Катькой. — Сходим, — согласился я, чмокая жену в щёку. — У нас ещё вафельный торт непочатый есть. — Ага! Его Лизка сегодня ополовинила!.. Коробку с ассорти возьмём. Её подарок. — Возьмём ассорти! Не пропадать же добру. Нам с тобой всё равно сладкое нельзя. — А у Витьки с Катькой что? У них всё на мази? — На мази, как и у нас...
... Где-то в середине восьмидесятых — я тогда уже в капитанах ходил, служил заместителем начальника отделения милиции и имел кабинет с телефоном — позвонил мне Володя Ерофеев. Ничего особенного не произошло. Кто-то из общих знакомых дал ему мой номер, и он осведомился, как найти меня в столице. И всё. Никаких точных дат и времени встречи мы не назначали. Да и зачем я был нужен Ерофееву, вопроса не возникло. Всё-таки земляки, давно не виделись… Спустя недели две-три мне позвонил постовой из телефона-автомата, расположенного в парке недалеко от отделения, и сообщил, что к нему обратился гражданин, желающий встретиться со мной. Я занимался служебными делами и отвлекаться на неназначенные встречи с незнакомыми гражданами не имел времени. Но постовой был убедителен. Он повторил, что в парке на центральной аллее меня ожидает... отец. Мой отец!.. Мой батя!
Первую встречу с ним я по сей день вижу как сохранившуюся в памяти нарезку из кадров документального кино. Несмотря на возраст — девять месяцев от роду, это — зафиксированный в моей биографии факт. Это — исполненный наказ мамы: «Запомнить батю!»
Вторая встреча — неожиданное столкновение с «призраком». Она никак не стыкуется с «нарезкой» из первого свидания. По сей день «призрак» всплывает в воображении и маячит передо мной серым пятном. И у меня при этом учащается сердцебиение. Именно так в тот день, от нахлынувшего вдруг волнения, сердце вырвалось из груди, отдаваясь болью в висках и алыми всполохами перед глазами.
Постовой козырнул мне и указал на аллею. В парке было много посетителей, и я не сразу разглядел отца. Поскольку я находился в форменной одежде, то он заметил меня первым, и мы начали сближаться. В этот момент меня разрывали двойственные чувства. Я иду навстречу отцу, который, увидев меня, обрадуется… Или я увижу человека, которому от рождения не нужен...
— Иван? — спросил мужчина, остановившись передо мной на расстоянии трёх метров. — Ты — Иван Соколов? — Иван Соколов, — подтвердил я. — У вас ко мне какое-нибудь дело? — Я — твой отец!.. Между нами было расстояние, не позволявшее произвести какие-либо действия в отношении друг друга. Я не собирался бросаться к этому человеку с объятиями. Да и он — тоже. Мы стояли и рассматривали друг друга... Между сохранившимся в памяти «мигом», где я и батя были близки — он держал меня на руках, и наступившим «моментом» нежданного свидания — прошло много времени...
... Середина восьмидесятых прошлого века. Мне исполнилось сорок лет. Я вырос, окончил школу, отслужил в армии, учился в спецшколе милиции, а потом в институте. Женился. С моей Зиной растил сына. Ему уже пятнадцать. Всё это происходило без него — без «бати»! И всё это принадлежит не ему, а нам: моей маме, мне, Зинаиде!.. Мама ещё жива и здорова. Она до конца своих дней прожила в доме, который построил Пётр — мой биологический отец — подержавший меня на руках целую минуту и ушедший вдаль, выбросив нас из своей жизни на попечение бога времени Хроноса.
Мама в конце концов свыклась с одиночеством и не пыталась узнать, где он. Мы о нём сорок лет ничего не слышали. Лично я об отце, как об неотъемлемой части семейной ячейки, даже не думал. Она, эта ячейка, просто отсутствовала. А если моё отчество напоминало о ней, то только с отрицанием данной «призрачной субстанции». В свидетельстве о рождении и во всех анкетах — прочерк или запись: сведений об отце не имею. Мама, конечно же, думала о Петре и страдала. Особенно первые годы одиночества. Я часто видел её плачущей.
Заявление человека, с которым я фактически незнаком, было странным и оскорбительным. Он сразу, без предварительных церемоний сближения, начал «предъявлять» мне необеспеченный родительской заботой «отцовский авторитет» и свои, давно просроченные, «отцовские права», которыми рассчитывает влиять на меня. Он тем самым выдернул чеку из гранаты, что трепетала в моей груди… Я начал медленно взрываться… Я заметил, что человек, стоящий напротив, нетрезв и его слегка покачивает. И взгляд у него не радостный, а наоборот — недружелюбный, с налётом ехидства. Похоже, его покоробил мой милицейский мундир с офицерскими погонами. И первые слова он произнёс, словно выплюнул их из себя. И будто бы липкая вонючая слизь ударила меня по лицу и пытается приклеиться, чтобы остаться со мной навсегда.
— Я — твой отец!— повторил он, не называя своего имени. — Ты что, не понял меня? — У меня нет отца, — ответил я. — Ошибаешься, капитан! Я — твой отец! — У вас есть доказательства этому? И что вы знаете обо мне, кроме того, что вам рассказывали Ерофеевы? Назвав Ерофеевых, я как бы согласился с заявлением мужчины. — Ну, кое-что знаю! — Гражданин, скажите, сколько мне лет? — Тебе?! Мужчина опешил и стал рассматривать меня, словно музейный экспонат, пытаясь определить возраст по внешнему виду. У него не получалось, потому что за прошедшие сорок лет он не думал ни обо мне, ни о маме, ни о том, как мы жили. А жили мы поначалу и в голоде, и в холоде. Одним словом — безотцовщина. Не вспоминал он и про деревню Ключи, в которой в конце войны рубил погорельцам деревянные дома. Он давно про нас забыл. Он лишь изредка получал информацию от Ерофеевых до их переезда в Шишкин лес, с которыми, по-видимому, переписывался, поскольку дружил с Сергеем с военных времён. А последнюю информацию «батя» получил от Володьки Ерофеева. Он ведь недавно звонил и напрашивался на встречу. И, как теперь выяснилось, организовал её с этим гражданином.
Разговор длился недолго. Вопрос — ответ. И никакого взаимопонимания. Призрак, так и не назвавшийся своим именем, в конце нашей беседы пригрозил пожаловаться моему начальству, которое «должно заставить меня» помогать «отцу», то есть ему, материально. На что я предложил гражданину, не представившемуся и не предъявившему документов, удостоверяющих личность, прямо сейчас проследовать в дежурную часть отделения и записаться на приём к моему шефу для решения озвученного им вопроса... «Призрак» снова опешил. Не ожидал что ли возражений от взрослого сына? В это время мне захотелось послать его... Не помню. Кажется я это сделал... И «батя» торопливо растворился среди деревьев парка — окончательно превратившись в призрак... Я неспешно возвратил чеку в невзорвавшуюся гранату.
Так вот для чего был нужен моему «бате» сын с милицейскими погонами! Он вероятно полагал, что я богат и не обременю себя подачками на благо беглого ловеласа. Кстати, нужно отметить, зарплата у сотрудников милиции в восьмидесятые годы прошлого столетия была мизерной.
Я вернулся в отделение и постарался успокоиться. Потом была рутинная работа по планированию мероприятий и контролю за службой подчинённых на постах. И последнее свидание с «батей» само собой превратилось в сновидение, которое я стараюсь не вспоминать. Об этом «свидании» я никому не рассказывал. Ни маме, ни Зинаиде. Этот эпизод я выдернул из памяти, как седой волосок из виска. Если бы не встреча с одноклассниками, то и по сей день о нём не думал бы...
5 Катерина и Виктор Михеевы, несмотря на спонтанное приглашение на чай, конечно же не ждали нас. Мы с Зинаидой в знак вежливости тоже зазываем земляков в гости, но они приходят к нам редко. В ответ и мы им не надоедаем. А сегодня — будьте любезны, ставьте самовар. — Приглашали в гости, вот мы и пришли! — сказала Зина и выложила на стол, что Виктор соорудил в саду, красивую коробку с конфетами. — Пришли, значит будем чаёвничать, — ответила улыбающаяся Катерина. — Витя, иди включай чайник. А я сейчас сервиз принесу и варенье. Мы в это лето варенья из всего наварили. Урожайным был год. Вам какого принести? — Да мы сладкое не очень уважаем, — сказал я. — Мы со свежим воздухом будем пить. — Тогда со сливовым джемом. Сахара в нём почти нет... Зинаида взялась помогать Катерине. Минут через десять стол был накрыт. Виктор принёс из дома чайник с кипятком и привёл с собой сгорбленную старушку и усадил рядом со мной. — Это баба Лена, — представил соседку Виктор. — Третьего дня мы привезли её из Шишкиного леса. Ей девяносто пять стукнуло! Говорит: перед смертью хочется на родные места посмотреть. Ты, Вань, должен её помнить. Это Лена Ерофеева. — Ну как же, помню!.. Последний раз виделись лет шестьдесят тому... — Ага! — Витька улыбнулся, обнажив блеснувший сталью протез. — И было это как вчера!.. Баба Лена внимательно посмотрела на меня, словно процеживая моё естество, и проскрипела: — Таньки Соколовой сын, что ли? — Иван Соколов, — сказал я в ответ. — Ага! Я тебя сызмальства знаю. С того момента, когда ты на свет Божий явился. И папашу твоего Петьку знаю. Он жил рядом с нами в Шишкином лесу, пока не подох от водки. Он вместе со старшим сыном Борькой чего-то выпили и померли. А жена его, Светка, вперёд него померла от чахотки. Тоже пила... Петька-то пока жив был, всё к нам прибегал, за деньгами на похмелье. Видать, пенсии не хватало. А его младший сын сейчас живёт где-то в Москве. А в Петькином доме его внук Серёжка поселился. Хороший парень. Шофёр. Начальство возит. Недавно женился. Катерина заварила в фарфоровом заварнике чай. Зина открыла банку с джемом и выложила содержимое в блюдца. — А про тебя Катя мне всё рассказала, — продолжала баба Лена. — Вырастила тебя Таня, выучила, человеком стал. А с Петькой вы бы по миру пошли. И не было бы в этом миру о вас ни слуху, ни духу!.. Катерина налила в чашки заварки и кипятку, и мы стали смаковать сливовый джем. Зина толкнула меня в бок и напомнила о диабете. А я про него не забывал. Я уже закусывал чайный аромат томлёным духом уходящего лета. — Бабушка Лена, а как там поживает Володя? — Да никак! Он с Борькой дружил. Выпивать было принялся с ним. Первая жена уберегла его от той смертельной пьянки. Вовка испугался! Стал аккуратным в выборе собутыльников. А потом со своей Марьей развёлся. Уехал в Смоленск к новой зазнобе. Оттуда лишь по телефону о нём узнаю. Жив пока... Сергей, муж мой, от рака помер. Давно уже... А Люся, моя дочка, за военного вышла замуж. Сейчас оба на пенсии. Живут в Омске. Это в Сибири. А я вот одна в Шишкином лесу доживаю свой век... Всё никак не доживу!..
Потом женщины принялись судачить, а Виктор водил меня по саду и показывал, как зреют осенние яблоки, как он отремонтировал сарай и как по-современному обустроил старую баню. Пожаловался, как ему и Екатерине муторно жить без наследников. Обе взрослые дочери Михеевых до сих пор не замужем и внуков у них теперь уже не будет.
После чаепития мы с Зиной прогулялись по обезлюдившим Ключам до окраины, где раскинулось сельское кладбище. Навестили родителей. Я задержался у маминой могилки и рассказал надгробному камню новости, услышанные от бабы Лены Ерофеевой. Рассказал, и в ответ услышал, как над моей головой, в ветвях берёзы, что приютилась возле оградки, кто-то тихо заплакал... |