Людмила КРЫМОВА (г. Мурманск) ОДЕССКОЕ ТАНГО

Тихо шумел ненастьем бор. Забавлялась грозами по вотчинам подмосковная осень. Растаявшей зарею, мелкой, но частой дробью о стекло Юлю разбудил дождь.

В такую непогодь, в выходной по графику день, лежать бы в любимой релаксирующей келье с хорошей книгой...

... но до кельи минут пятнадцать пешего хода по скользким неасфальтированным дорогам и поселковым авеню, утыканным коровьими и лошадиными бакалдами[1].

От сна восстав и сотворив молитву, певчая Никольского храма решила разыскать председателя колхоза, мэра населенного пункта или кто там у них во Всеволодовке глава, для совместной организации праздничного концерта к «Дню поселка» — маловероятно, что ливневый дождь вынудит управление контролировать подведомственных подчиненных.

Все предшествующие дни местная администрация пребывала то в полях, то на телевидении, а то и вовсе непонятно где. Если уж почтальонка Мальвина — «главный редактор» поселкового «информцентра» — не знала, в каких далях и весях искать официальных представителей бывшего колхоза, то этого знать не мог никто.

Юля набросала в уме сценарий программы выступлений.

Откроет праздничный концерт выходной арией Сильвы она — выпускница Гнесинки Юля Соколенко. Потом вместе с Лизкой и Даниэлкой из репертуара их студенческого «Кардио-трио» на зачало будет исполнено «Улетай на крыльях ветра» из «Князя Игоря», а на концовку обязательно «Славься» из «Ивана Сусанина».

Местный ансамбль казачьей песни «Ястребинка» будет страдать-кручиниться, петь и тосковать, чередуясь со струнным квартетом — Алик, Ростик, Ильдар, Тигран — и трубадурами поселкового масштаба…

… и от желающих...

… от желающих выступить не будет отбоя.

— Наша Всеволодовка — поселок музыкально одаренный, — как зачастую говаривал настоятель собора отец Валерий. Батюшка рассуждал не как обыватель, а как профессионал. По первому своему светскому образованию они со своей супругой — матушкой Анной — оба хормейстеры.

Осматривая здание местного самоуправления, певчая тщетно пыталась выяснить у престарелого секретаря, где же все-таки находится руководство в рабочий день и в рабочее время. Желание провести переговоры на деловом и обязательно результативном уровне по участию в праздновании «Дня поселка» симфонического оркестра и оперных певцов Юлю не оставляло. Да и оставить не могло — внутри обосновалась уверенность, что все задуманное непременно свершится.

На выходе из кабинета приемной абсолютный музыкальный слух певчей уловил мужской клокочущий и женский воюющий голоса. Юля остановилась и через минуту увидела двух импозантных особ — лысоватого мужичонку, представившегося как Игорь Юрьевич, в безупречном темно-ирисовом костюме, накрахмаленном белоснежном воротнике и серо-синем галстуке, и его спутницу в зеленоцветном латексном наряде, похожем на скафандр — Апполинарию Зевсовну.

В ходе незапланированной конференции перед Юлей обнажилась преплачевная действительность: «абсурдную» идею о приглашении «нелепого» симфонического оркестра двумя месяцами ранее завернули вспять на основании отсутствия спроса у местного населения на «несовременную» классику.

— Вы классики не слушали никогда! — спорила Юля, не подозревая, что перечит главе администрации и его помощнице.

Игорь Юрьевич под натиском Юлиного темперамента нехотя согласился, предупредив, что если «певица» требует оркестр, то пусть «кого-нибудь» сама и найдет, и сама же оплатит «их» выступление. Предрекались выброшенные на ветер тонны денежных масс, «пустой зал» на центральной аллее перед сценической площадкой и коровье стадо вместо слушателей.

Разрешение на проведение концерта получено. Кто будет слушать музыкальные шедевры классики, Юлю не тревожило. Если у заезжих коммивояжеров и транзитных скитальцев первопрестольной вокальное и оркестровое исполнение в переходе станций метро вызывало неподдельные слезы, то с местными балалаечниками и хором территориального формата обсуждение совместного репертуара и композиционные заявки музыкантам наверняка не вызовут противоречий.

Но гонорар... где взять артистам гонорар за выступление?..

Не доезжая до Москвы она успела обзвонить близких подруг — Лизу и Даниэллу, рассчитывая на содействие этих двух любительниц исполнения переливистых многоголосий и сольных партий. Лизка и Даниэлка сразу же откликнулись на творческое предложение и заверили об участии просьбой напомнить за два дня до мероприятия, подтвердив свое безвозмездное выступление обычным волнующим житейским вопросом:

— А мальчики там будут?

— Я вас познакомлю с мужами апостольскими и аскетами-подвижниками, — произнесла Юля. — Исключительное меню и тренировку мощности вокала на природе с уверенностью можно гарантировать.

У подружек откуда-то появились зажимы в голосе и нелепое бестолковое сюсюканье. Лиза и Даниэлла, тускло и невзрачно прожевав какие-то слова, отключились.

Юля знала, кого еще из бывших сокурсников можно пригласить на волонтерскую акцию выходного дня на природе с барбекю и повсеместным отпугиванием громовым вокалом местных парнокопытных.

Можно было обратиться к Роману Гаврилову. Можно было… а нужно ли?

С Романом Гавриловым они были знакомы с первого курса ее учебы в Гнесинке. Оставшись без работы и пересидев «смутное время» удручающих девяностых в переходе московского метрополитена, обратно в «Москонцерт» он уже не вернулся. Его музыкальный гений и приобретенный опыт общения не позволяли подчиняться.

Он — Роман Гаврилов из первой скрипки трансформировался в коммерсанта.

Он — Роман Гаврилов — непонятый, непризнанный концертмейстер, так и не смог «забыть шипы и унижения» коллег по цеху в свой адрес и вернуться туда, где сила человеческого голоса вступает в противоречие с законами физики, соревнуясь с децибелами сверхзвукового истребителя и, находясь на болевом пороге слухового ощущения, вместо шумового поражения аудитории вырабатывает эндорфины, диктуя настроение зрителю. Где от интенсивных рукоплесканий увеличивается стремление к самосовершенствованию, а расчетливые запросы о ненасытном «хлебе насущном» приобретают грошовый оттенок. В сумме, от посетившего вдохновения — для дальнейшего уничтожения вскрывается законсервированная изъедающая... обида.

Юля с подругами Даней и Лизой бывала на «сценических площадках» расположившихся в переходах станций метро «директора» Романа. Юля и Даниэлла ни за какие молочные реки и кисельные берега не решились бы солировать в переходах, если бы их всегда меланхолическая подруга Лиза не упивалась своими мифологическими проблемами.

Подругу ведь не бросишь, не оставишь одну! Взамен Лиза пообещала Даньке и Юле даже под дулом пистолета ничего не рассказывать их родне из жизни «подземных гастролей».

Роман через губу свысока поговорил с Юлей, пронырливо ничего не пообещав...

Властная несговорчивая осень, приютив ненадолго докучливое пауками и удушливым запахом костров бабье лето, вовсю разгулялась холодными обложными дождями, грязевыми ваннами в рытвинах и вязкой засасывающей тягучей слякотью. Дремотные непроглядные утренние туманы обволакивали погруженную в дневной сумрак природу, передавая эстафету чайно-кофейным вечерам.

Дачники, ко времени выкопав драгоценную картошку, закатав под жестяной панцирь добротные садово-огородные усилия и рекорды, от изобилия свободного времени и сокрушающей преграды — инициативы, готовились к празднованию дня поселка, гадая — какой будет погода.

Елизавета и Даниэлла подтвердили не только свое участие, но и обрадовали соблазненных шашлыками и множеством колоритных доярок с их коровками — квартетом.

Юля, пропуская редкие службы, готовилась к выступлению, восстанавливая в памяти арии из оперных произведений, намереваясь переубедить главу администрации в ошибочности годами сформированного и пусть даже утвердившегося его мнения о временной «отсталости» академических произведений.

Аккомпанировала ей матушка Анна при непосредственном арбитраже отца Валерия.

2

Костюмированный поселковый сбор через центральную площадь, несмотря на зарядивший накануне ливень безостановочно комплектовал в стихийные подразделения жаждущий праздника люд.   

Укрывшись, кто под зонтами, кто под брезентом, согреваясь «национальным достоянием», споря, хватит ли солдатской каши и одноразовой посуды «если будут все», интересуясь, куда все-таки запропастился диакон-псаломщик отец Илья, братья, сестры, отцы, руководители, лошади и джигиты — молиться, созерцать зрелища и соучаствовать — собрались.

После продолжительного водосвятного молебна с возглашением всех жительствующих, как по приказу окончился надоевший занудный ливень и приехала «солдатская каша», как именовалась у всеволодовчан полевая кухня.

Юля, наскоро уложив прическу в трудно воспринимаемую копну, напихав для устойчивости прядей десятка два шпилек, впрыгнув во взятый напрокат концертный палевый robrond[2], закрывающий воротником-стойкой шею, и набросив соболью бурку для студеного вечера, просчитывала с отцом Валерием — сколько кабанчиков им использовать под шашлык и где разместить наехавших сагитированных музыкантов.

Успех нерегламентируемого какими-либо программками праздника обещал быть несомненным, а учитывая отсутствие гонорара в виде угощения — разгромным. Певчая была настроена на триумф академической музыки, но оказалась не готова нести лавры в количестве ста восемнадцати человек налетевшей «славы». Поросят не хватило бы, даже если собрать всю кабанью ватагу у прихожан, всегда готовых поделиться…

— Никогда ничего не бойся: никогда ни о чем наперед не тревожься, — сказал отец Валерий. — Если Господь посылает — понесем. С голоду и на улице точно не помрут! Разместим: частично у нас на приходе человек до тридцати утрамбуем… Сейчас узнаю по прихожанам — наверняка откликнутся и возьмут на постой. Каши солдатики привезли на батальон, а каша в армии — питательная, насыщенная, рассыпчатая. С мясом! Армия всегда выручит… Ты не волнуйся — тебе выступать скоро. Закончится джигитовка, и люди разбредутся, возлягут на траву вкушать «блюдо лесных разбойников». Тебе их и просвещать с оркестром.

— Это не простой оркестр, батюшка. Это самый настоящий большой симфонический оркестр. Одних первых скрипок — шестнадцать! Восемь пультов! Они и арфу на прицепе привезли, и дирижер приехал, — Юля, воспрянув духом, упорхнула к дирижеру.

У отца настоятеля было замечательное пастырское свойство — окрылять. Причем окрылять даже пессимистов, которые не догадывались о наличии у себя летательной способности. Апостольское наставление — духа не угашать — ему, равно как и другим иереям епархии, кропотливо по преемству насаждалось и взращивалось их правящим архиереем — владыченькой Гедеоном.

— Ты споешь мою любимую «Арию Соловецких дев»? — как всегда внезапно появившись, поинтересовалась у певчей уборщица храма Мария Сократовна.

— Конечно, спою. Только правильное название у композиции «Песнь Половецких дев», — зная обидчивость Марии Сократовны, аккуратно поправила Юля.

— А мне так больше нравится — «Соловецких дев», — произнесла умилительно старушка и они обнялись.

Певчая поцеловала Марию Сократовну в темя, поправляя ее съезжающий назад платок, потом обеими руками подхватив подол тяжелого платья быстрым шагом направилась к сценическому возвышению, установленному несколько лет назад для местных презентаций.

— Родненькая, — окликнул Юлю отец Андрей, второй священник Никольского собора, — сколько надо пирогов артистам?

— Вы же на сессии, батюшка... — удивилась Юля. — Сто восемнадцать.

«Неужели достанет?» — сердце певчей едва не выпрыгивало. Каша хоть и армейская и в изобилии, но разнообразить меню лишним не будет.

— Родненькая! Записывай: сто двадцать — с семгой, сто двадцать — телятина, зеленый лук, яйцо, сто двадцать — сладких, — давал кому-то благословение по телефону отец Андрей.

— Это же триста шестьдесят килограмм провизии, — только и смогла выговорить Юля. Пироги у отца Андрея были всегда килограммовые.

— А завтракать что? — спросила сзади хозяйственная староста Фотиньюшка.

— Я об этом даже и не думала, — содрогнулась Юля от своей несообразительности.

Репетиция оркестра плавно перешла в концерт, активно собирая любопытствующих хмельных наблюдателей.

Самые бесстрашные среди внезапно трезвеющих поселян задавали вопросы в перерывах между исполненными произведениями, выкрикивая с мест незатейливые догадки. Дирижер Гарри Илларионович, возложив на себя обязанность конферансье, без малейшего сопротивления просвещал увлеченных слушателей, пополняя их и без того разностороннюю и многогранную одаренность музыкальными терминами.

Юля, взойдя по ступенькам на сценический подмосток, ожидала добрых минут двадцать, пока Гарри Илларионович разъяснял заинтересованным поселянам разницу между сопрано лирическим и драматическим. Местные завсегдатаи праздничных торжеств желали прослушивать арии, без труда ориентируясь в классификациях певческих голосов.

Певчая еще не успела испытать на прочность конструкцию защитного тента, как ее подозвали к себе девушки из поселкового ансамбля «Ястребинка», одетые в стилизованные расшитые казачьи наряды.

— Утвердим праздничную программу? — спросила ослепительная Манефа Земляничкина в аристократической компании элегатной Каринки Петровой и авантажной Евдокии Самойловой, прячась от сырого пробористого ветра в Юлину камелопардовую[3] бурку, подзывая оставшихся без укрытия скромниц Пашу Кисленко и Глашу Грачеву.

— Если изменений и желающих больше нет, будем придерживаться той очередности, которая намечена, — ответила Юля. — У вас очень красивое название коллектива. Давно хотела спросить: кто его придумал, — не без причины любопытствовала певчая: они в свою пору учебы в институте с Лизкой и Даниэлкой ломали головы над названием их творческого объединения и ничего путного кроме «Кардио-трио» придумать не могли, — и сколько времени вы уже существуете?

— Коллектив наш зародился еще с незапамятных времен: когда в Москве открыли первую ветку метро. А название — вот оно, под ногами, — степенно с достоинством показала фотографию в телефоне Дуня. — Когда первый руководитель ансамбля гулял по деревне, а мы раньше были деревня, — многозначительно погрозила пальцем вверх Дуняша, — их, видишь, здесь — целое цветочное королевство: если не ястребинка, то лопух или пижма.

— Какое цветочное королевство? — переспрашивала удивленная Юля, разглядывая фото девушек, хохочущих среди желтеньких цветов, напоминающих мать-и-мачеху. — Название разве не от птицы ястреб?

— Нет. Ястребинка — это лечебная травка-муравка. На подъезде к столице что ни сорняк, то муза, — засвидетельствовала Паша.

— Юлия Александровна, разрешите вас отвлечь от вашей почетной миссии, — обратился к Юле Израэл Ааронович, воспользовавшись словесной передышкой убежавших подружек-стрекотушек.

— Слушаю вас, — ответила Юля, в нерешительности раздумывая, как обращаться к церковному сторожу: по имени отчеству или по имени крестильному. Они были друг другу не представлены, но заочно знакомы.

— Я хотел бы обсудить с вами сет-лист, — начал Израэл Ааронович намекать издалека.

— Вы хотите выразить пожелание в отношении коррекции программы концерта или вознамерились поучаствовать сами? — спросила Юля напрямую, доставая телефон и включая интернет, чтобы найти требуемый текст и ноты.

— Хотел бы поучаствовать, но под вашим руководством и в составе этого творческого коллектива, — Израэл Ааронович трафаретно-профессиональным жестом указал на оркестр. — Вы дадите мне такую возможность после вас и перед «ястребинками»? С ними и с Гариком я вже договорился.

— Конечно, Израэл Ааронович! А что вы нам исполните? — обрадовалась Юля еще одному свежеприобретенному коллеге.

— Чтоб я так знал, как я не знаю, — немного растерялся сторож. — Для начала — Первый концерт Чайковского для фортепиано с оркестром, буду исполнять партию фортепиано.

— Вы пианист, Израэл Ааронович, — продолжала расцветать от счастья Юля. — А где вы учились?

— Где я учился, — сконфузился старый Израэл от накативших воспоминаний, — Одесская школа имени Петра Соломоновича Столярского, фортепианное отделение. Потом — Одесская консерватория.

— Ах да, мне столько рассказывали о вас, вы же одессит, — продолжала ахать Юля, смущая все больше Израэла Аароновича. — Играйте Чайковского, Рахманинова, Прокофьева. Кого вы хорошо помните?

— Кого может хорошо помнить маленький еврейский мальчик, мучивший своих соседей пятнадцать лет игрой на фоно и служивший тридцать лет в Одесской филармонии?

— Но может быть не весь концерт, а только первую его часть? Как бы зрители не утомились, — почтительно спросила Юля.

— Юлия Александровна, я с вами полностью согласен — для популяризации академической музыки можно выбрать первую часть концерта Рахманинова, Чайковского и марш рыцарей Прокофьева. И, если вы позволите, для мамочек... отрывок из пьесы «Петя и Волк».    

— Израэл Ааронович, я целиком и полностью доверяю вашему фундаментальному академическому вкусу и с удовольствием послушаю все, что вы будете исполнять. Мы в институте проходили музыкальные школы и направления различных субрегионов, и «Одесская тема» занимала почетное место в этом списке. Меня это приятно удивило и обрадовало. Ведь я раньше думала, что одесские песни — это низкопробный жаргонизм.

— Ма-моч-ка, — изумился Израэл Ааронович, — в богоспасаемой Одессе нет ничего низкопробного! Услышите! Увидите, — заполыхал ухарским огнем старый музыкант.

— Простите меня, Израэл Ааронович, — с опозданием сообразила Юля, какой словесный ляп ею произнесен, и уже не сомневалась, что в Одессе превеликое множество бессмертных произведений искусства, литературы, музыки и талантливых исполнителей: поэтов, писателей, музыкантов и артистов. Чтобы это припомнить, достаточно заглянуть в московские театры.

Ей рассказывали как Израэл Ааронович трепетно относится к своей исторической родине. Настолько трепетно, что когда все его друзья уехали на ПМЖ в землю обетованную он, до скандала с женой, отказался уезжать из любимой Одессы.

Жена Бася, захватив двух дочерей, уехала без мужа. Но там — в Иерусалиме —случилось то, что никогда не могло бы случиться в самом страшном для Баси кошмаре — обе дочери, подружившись с матушками из Горненского Казанского монастыря, приняли Святое Крещение. Старшая осталась послушницей в обители, а младшенькая познакомилась с московским семинаристом и укатила в первопрестольную.

Бася Исааковна загрустила. И не то чтобы в знак протеста, не то чтобы просто развеяться и отвлечься — взяла да и вышла замуж за австралийского миллионера, и помчалась как декабристка вслед за любимым на пятый континент.

Но протест миллионерши Баси Ройтман был краткосрочным, через полгода она стала вдовой, унаследовав бесчисленные долги своего умершего Ройтмана-«олигарха».

Раскаявшаяся Баська забрасывала короткими весточками брошенного Изю Левенбойма. Он целовал ее слезы — возвышенные и мудрые — в размытых листках писем. Молился о ее возвращении. Преподавал в подмосковной музыкальной школе игру на «фоно». Занимался с двумя внучками сольфеджио, когда те приезжали к нему на летние каникулы и сторожил собор.

— Если ты не хотел уезжать в землю обетованную, как же ты покинул любимую Одессу и поселился в Подмосковье? — спрашивал новообращенного зятем-иереем[4] неофита[5] отец Валерий. — Ты же, судя по твоей фамилии, из рода левитов — священников богоизбранного народа.

Комментарий Изи для настоятеля был вдохновенным, исчерпывающим и веским:

— Дочь позвала в Москву! От, батюшка, вы таки поставили в один ряд: Израиль и Первопрестольная, — удивлялся в свою очередь Израэл, в Святом Крещении — Иегудиил. — Моя маленькая Розочка стала матушкой Ираидой и живет в Москве, а у меня в Подмосковье друзья по службе во флоте. Хороший таки вариант я вам говорю: рядом с детьми — с доцей и зятем, с моими мамочками-внучками.

— Какой-то ты еврей — ненастоящий, — «подковырнул» Иегудиила отец Валерий, — еще и на Черноморском флоте служил.

— На Северном, батюшка! Я с мамой сильно поссорился, все свои справки с фурункулами порвал... и пошел в призывной на Зинковецкую.

— О, чудесе! — рассмеялся отец Валерий. — Все его сородичи деньги считают в Израиле и в Америке, а он с мамой поссорился и на Север сбежал — стабилизатор Северного сияния.

— Зря вы, батюшка, так говорите, — скопище жировых складок на брюшке Израэла Аароновича победно всколыхнулось под просторным одеянием. — Я — одессит! А мы одесситы — культурозависимые скептики и мыслители. Мы воспитывались на одесских партизанских байках. Мы выросли на военной славе нашего города. Хотите расскажу парочку таки моментов из истории войны и одесских катакомб?

Израэл, не услышав согласия настоятеля, уже рассказывал о том, как его любимая Одесса в Великую Отечественную была первой среди городов, отбивших удар фашистов.

— С августа по октябрь сорок первого уже прошлого столетия и тысячелетия, — картинно, как сам Луций Анней Сенека, задумался рассказчик, — действующая армия при непосредственной поддержке одесситов держала оборону города: добровольцы и призывники сгруппировали истребительный батальон одесского порта, а одесситки организовали женский оборонительный батальон — все предприятия переориентировались на оборону, поддержку фронту и победу. Когда враг был отброшен, а отброшен, скажу я вам — в количественном сверхпревосходстве и, еще скажу — по всему фронту, в городе устроили народное гуляние. Мечтали к зиме окончить войну и возобновлять мирную жизнь: жениться, рожать детей, ходить в театры, к коим одесситы всегда проявляли жадную бдительность — ни один талантливый гастролер не был обделен их усиленным обожанием и тщательным надзором. А через пару дней приходит директива из центра: оставить Одессу, потому что враг идет на главную базу ЧФ... ... и вся Одесса спустилась в катакомбы... остались только дети — совсем уж малые, женщины да старики...

Одесский еврейский мальчик Изя родился после войны и мог часами слушать предания забивающих «козла» во дворе одноруких, безногих, контуженных, но неунывающих фронтовиков о том, как немцы и румыны «хозяйничали» в городе... Захватчики даже не догадывались о том, что находились под пристальным наблюдением, а иногда и под руководством несломленных непобежденных одесситов и партизанских отрядов одесского подполья...

... после окончания войны партизанский дух еще долго пребывал в Одессе — до самых девяностых годов. Девчонки и мальчишки, вырастая и создавая семьи, знали — если завтра война, город врагу не покорится — опять уйдет в катакомбы оказывать сопротивление и бороться.

— Приходят как-то союзники немцев к одному партизанчику домой, чтобы его арестовать. Жил этот подпольщик где-то на Дальних Мельницах. Детей у него — то ли пять, то ли шесть: какая разница, — Израэл как артист мастерски выдерживал паузы. — «Не пойду, говорит, никуда, пока самогону не выпьем». Партизан отлично понимает, как и мы с вами, что конвоиры на службе. Идет война, они при исполнении — пить не будут. Говорит им: «Жена моя Танька к любовнику на Лютсдорф[6] отбыла. Младшему — полтора, а эта бикса профура детей бросила и к богатому жлобу в штаны. А я ее так люблю! Так люблю! Шёб она сдохла прямо уже! Вместе со своим любовником на ихнем том Лютсдорфе, и шёб тюлька ими покакала...» Разлил партизанчик на каждого по граненному стакану. Потом еще по одному. Время провели таки: газ-ураган — телом в кровать попасть не могли. Проснулись шлемазлы без порток и без оружия с повышенным сахаром: без партизана и его детей. Возвращались в штаб без страха и упрека.

Отец Валерий сквозь усмешливый прищур глаз вглядывался в грузного фотогеничного даже не колобка, а колоба. Вглядывался и понимал, что не все так было комедийно и занятно в этой «байке».

К партизану шли не менее четырех вооруженных конвоиров: двое обыскивать и брать взрывника, один оставался на посту — у дверей, один — у входа в подъезд или у дворовых ворот. Детей было у «партизанчика» как минимум тот полуторагодовалый бутуз, коих одесситы до двух лет кличут «мамочками», но и его было бы достаточно для того, чтобы «сделать» союзникам «вирванные годы». Жена «партизанчика» верней всего с минуты на минуту должна была заявиться с «почтой», взять могли и ее — вместе с мужем... а «мамочку» и иже с ним — расстрелять!

Поэтому выданная партизаном «бытовуха» должна была стать для захватчиков поэзией.

Отец Валерий вспомнил свое школьное благословенное времечко, когда в его десятый «А» пришла новенькая ученица Люба Глухих. Она была из семьи ученых-одесситов. Ее родители приехали работать в Москву по приглашению столичного руководства.

Прошло несколько дней, и балагур класса Вадик Алёшин обратился к ней с типичным вопросом:

— Любка, какая-то ты одесситка ненастоящая: вторую неделю у нас в школе, а ни одного анекдота, ни одной байки не рассказала. Ну-ка, покажи свой паспорт: верно ты не в Одессе жила?

— Смотри, — ответила улыбаясь Люба, вручая свой паспорт Вадику.

— Ха! Ребята! Слушайте: Малиновского района, — Вадим сделал ударение на «и», — города Одессы. Это в вашем районе «Свадьбу в Малиновке» играли? — спросил он у Любы.

— Вадик, — тихо ответила она. — Район так назвали в честь маршала Малиновского. Но могу и байку рассказать. Такую, например. Когда шли решающие бои за первое освобождение Одессы, наш завод имени Январского восстания выпускал танк «Январец». Это были трактора, обшитые корабельной сталью и досками с установленными на них боевыми пулеметами и муляжами пушек, прозванные «На испуг». Когда эти «танки» пошли в свой первый бой с включенными сиренами и фарами, враг обратился в паническое бегство, а танкисты-трактористы выскакивали из своих машин и врукопашную добивали врага.

— Здорово! Ну и выдумщики одесситы! Какие смелые, — одноклассники воодушевленно засмеялись.

— Да, смелые, — продолжала рассказывать Люба, — но не только из-за смелости они себя так вели. Машин было выпущено мало: всего около полусотни единиц. Какие-никакие, но танки: могли понадобиться для следующего боя, а беречь себя на войне как-то смешно. Из последнего сражения, когда враг был изгнан далеко за линию фронта, из тех танкистов не вернулся никто.

Для беспокойного и наблюдательного ума будущего отца Валерия в его юной голове все равно не хватало каких-то пазлов, чтобы соединить рисунок в общую картину представления об этом интеллектуально-юмористическом народе — одесситах.

На выпускном вечере Валерка Баклажанов пригласил Любу Глухих на медленный танец.

— Люба, — начал он допытываться до разгадки, — я ведь тоже отдыхал с родителями в Одессе, и могу тебе подтвердить, что не только море и воздух ваш с лечебным эффектом. Ваш юмор — терапевтический. А все одесситы — доктора человеческих душ, будь то экскурсовод из музея или торговка на «Привозе»!

— Нет. Просто одесситы привыкли жить не благодаря, а вопреки, — улыбнулась одноклассница, щелкнув его по носу.

Он весь вечер смотрел на танцующую с другими одноклассниками Любу.

— Что, Баклажанов, великая Любовь тебя отвергла? — лукаво спросил подсевший рядом Вадик Алешин.

— Такая великая и неземная имеет право отвергать: до нее надо сначала дорасти, — ответил будущий настоятель Никольского собора.

— Это почему они «возвращались в штаб без страха и упрека»? Потому что без порток, — вернулся отец Валерий в иегудииловскую сагу, не понимая смелости немецких союзников.

— У них было такое «рыголетто» — никакие подштанники не помогут, — грассировал артист.

— Я тоже слышала в сводках об одесских партизанах, — присоединилась к воспоминаниям сержант взвода автоматчиков Мария Сократовна. — Мне всегда было интересно: партизанило только местное население? Наверняка в катакомбах среди одесситов были иногородние. Война людей и на отдыхе застала, и в командировке, а до родного города еще доберись...

— Иногородние, скорее всего, были, — предположил настоятель, — но костяк сопротивления составляли все же одесситы.

— Были иногородние, — ответил Иегудиил. — Два командира партизанских отрядов: Молодцов-Бадаев и Авдеев-Черноморский. Оба из Подмосковья. Двойные фамилии потому что одна — своя, вторая по легенде. Первый — был в начале войны. Авдеев-Черноморский успел под Сталинградом повоевать — сколотить партизанский отряд, прибыл в Одессу в начале сорок четвертого. Изумляет не только само партизанское движение: отважные и грамотные диверсии в гнездилище врага. Лично меня всегда впечатляла смерть партизан. Когда Молодцову-Бадаеву, зачитав приговор, предложили написать просьбу о помиловании, он ответил: «Мы на своей земле и милости у врага просить не будем». Авдеев-Чрноморский, отстреливаясь и видя, что будет неминуемый плен, попытался застрелиться, но только тяжело ранил себя. В госпитале, придя в сознание, после тяжелой многочасовой операции он увидел офицера сигуранцы и, упав на пол, тотчас разбил о металлическую ножку кровати свою недавно прооперированную голову. Рана оказалась смертельной. Каждый раз, батюшка, когда я слышал эти истории, всегда задумывался: смог бы я так разбить себе насмерть голову? Не откликнулось бы сердце на «Вальсе цветов»? Не омертвело бы, не закружилось бы от страха? — вопрошал сторож настоятеля. — Насколько силен дух русского воинства, настолько и непостижим.

— Дух русского воинства силен Духом Святым, — вымолвила Мария Сократовна, — а на войне неверующих нет. И что бы люди себе не придумывали, бесстрашие просто так в сердце не живет — Святой Дух дарует мужество и уверенность.

— Ты коренной одессит, Иегудиил, — спросил отец Валерий не в силах закончить приятельскую беседу, — или народившийся?

— Та, — ответил Иегудиил частицей речи, которая вместе с междометием «О!» заменяет одесситам пять с половиной тысяч слов, — мои предки жили в Одессе, когда она была еще Хаджибеем...

Израэл Ааронович на концерте выдал такой «гвоздь» в программе, что даже Вася-шмаровоз непредсказуемо «отправился в монастырь грехи замаливать».

Юля слушала одесские баллады в магнетической аранжировке Израэла Аароновича, на время позабыв о концертах Рахманинова и фантастических маршах Прокофьева. Си-бемоль-минор вступления Первого концерта Чайковского незаметно преобразовался в до-минор «салонного танго на Дерибасовской».

Невыплаканная золотая еврейская слеза Израэла Аароновича, неторопливо обогнув щекастый лик, утонула в триумфе липидных отложений пианиста-виртуоза, а душа его хранила звуки прибоя аркадийских[7] волн и заснеженные оборки фьордов Западной Лицы[8], где он родился, любил и где служил.

— Изя, как ты умудрился соединить бандюганский блатняк, итальянское диско и фортепианный концерт? — выкрикнул с места футбольный болельщик Леня, прозванный собратьями по разуму — Ливерпуль.

— Ма-моч-ка, почему это бандюганский блатняк? — ответил как истинный одессит вопросом на вопрос Иегудиил. — Это покаянная оратория. Что спрашивает автор? Куда девалася компания блатная? Понятно, куда девалася: в монастырь — на покаяние. Богу, и людям служить, как атаман разбойников — Кудеяр...

... концерт получился красивым. Сладкозвучным. Тревожно-упоительным. Небесно-поэтическим. Покоряющим. Хвалебным. Чудодейственным.