Валентина ПАНАСОВСКАЯ (г. Наро-Фоминск, Московская обл.) ПОСЛЕДНЯЯ КРАЖА

Сегодня Акасио снова проснулся в дурном настроении. Кажется, это уже становится привычкой. Внутренняя тревога не покидает его более полугода. Она даже отразилась на внешности мужчины. Его спокойное и добродушное лицо помрачнело и приобрело неприятные черты. Оно как бы состарилось — углубились и стали походить на раны старые морщины, появились новые. Невесть откуда взялись горькие складки в углах рта, нахмурились брови, а лихорадочно блестевшие глаза смотрели на прохожих колюче и неприветливо. Не многие бы решились выдержать взгляд этих глаз! Опасность таилась в их глубине, и люди сразу это чувствовали, сторонились Акасио. Может поэтому и Габриэла, его любимая Габриэла, тоже старается не смотреть на него?

Ходит как в воду опущенная, стремясь стать незаметнее, смотрит в пол. Даже улыбаться ему перестала… Сколько же времени он не слышал её смеха? Полгода? Год? Да, точно. Год. С тех пор, как они переехали из старого дома на улице мясников в эти каменные палаты рядом с королевскими. С тех пор, как он сменил профессию…

Да, профессию. Когда-то Акасио думал, что ему на роду написано быть мясником. Он рос вторым ребёнком в дружной семье мясника Жуана и Гарсианы. Мальчик был явно маминым любимцем. То ли потому что достался Гарсиане тяжелее первенца, то ли потому что она втайне мечтала родить дочь, а снова родила сына, то ли потому что рос он необыкновенно ласковым и нежным, но Гарсиана выделяла его. Самый сладкий кусочек всегда доставался любимцу, последний поцелуй перед сном — тоже ему. Жуан замечал эти знаки внимания, но считал, что простая и грубая жизнь, которую они вели, со временем внесёт свои коррективы и нивелирует недостатки изнеженного воспитания. Однако он и сам при первой же возможности не упускал случая окунуть младшего сына в суровую реальность. Однажды он специально позвал сына в помощники, когда разделывал собственного кабанчика. Мальчик, помогая матери, частенько кормил этого поросёнка. Теперь Акасио застыл на месте, смотря расширенными от ужаса глазами на того, кто ещё с утра был таким смешным, хрюкающим и бегающим, а теперь вдруг превратился в окаменевшую тушу, застывшую, неподвижную, отяжелевшую.

— Иди, сынок, помоги мне его повернуть. Надо опалить щетину и на спине тоже, — деловито сказал отец, ловко работая с огнём. В воздухе витал запах палёных волос и поджаренной кожи. — Смотри, как мы его славно откормили! Хороший хамон получится! Ну, иди же, что ты стоишь столбом? — он через плечо посмотрел на сына.

Мальчик вдруг закрыл рот обеими руками и бросился за угол дома, подальше от ужасающего зрелища. Отец захохотал:

— Гарсиана, эй, Гарсиана! Поди сюда. Смотри, а сынок-то наш слаб духом. Эк его выворачивает наизнанку! Слабаком оказался.

Ночью ребёнка мучили кошмары. Акасио метался во сне, вскрикивал, пытался куда-то бежать и кого-то спасать. Мать будила мальца, вытирала вспотевший лоб, укладывала на другой бок. Ребёнок засыпал и снова кричал во сне:

— Огонь! Огонь! Ой, как жжется! Беги, беги, миленький!

Только под утро успокоившись, он уснул глубоко, но во сне обмочился. Утром на солнце мать раскладывала на просушку мокрую постель. Она встревожено сказала мужу:

— Ты бы погодил учить Акасио своим секретам. Мал он ещё.

— Ничего, привыкнет, — отмахнулся Жуан.

— Всю ночь бредил. Как бы не случилось чего… — настаивала Гарсиана.

— Привыкнет, — повторил муж.

Мальчик действительно привык. А что ему ещё оставалось? Родился в семье мясника, значит быть тебе мясником. Так повелось издавна, и другого пути нет. Он вырос и работал не хуже других, но работу свою не любил. Никогда не кичился своими секретами и ловкостью, не стремился побольше получить заказов, а следовательно и денег. На жизнь хватало, и ладно. Знакомые интуитивно чувствовали эту нелюбовь, а потому и называли его между собой слабаком, так, как назвал его когда-то в раннем детстве отец.

Жизнь шла своим чередом. Барселона росла и расширялась. Народу в ней прибавлялось. Сбегали от феодалов недовольные крестьяне, плодились попрошайки, множились прокажённые — и всем убогим находился приют на узеньких улочках города. Стало больше свершаться преступлений, участились разбои и кражи. Чтобы навести в городе порядок, срочно потребовался палач. Король объявил, что им может стать любой желающий. Но добровольцев не нашлось. Тогда был издан новый указ о том, что эту должность примет на себя тот, кого мясники выберут своим решением. Непременно было нужно, чтобы должность ката выполнял именно мясник — человек, знающий анатомическое строение тела и привыкший к виду крови. Вот мясники и выбрали. Кого? Акасио, как самого младшего из мясников, того, кому требуется повышение квалификации, кому надо «набить руку». Эти доводы они и привели Акасио, добавив ещё, что эта должность несёт с собой и некие преимущества. Можно, например, присваивать себе одежду казнённых, ту, которую они носили ниже пояса. Можно торговать частями их тел. Кстати, у алхимиков большим спросом пользовались кисти рук и внутренние органы преступников, а у обывателей удавки повешенных считались амулетами счастья и удачи, а части тел убиенных — оберегами. Кроме того, палачей часто приглашали для выполнения работы в те города, где не было своих катов. Эти услуги неплохо оплачивались. А потом ещё сам король предложил палачу жильё рядом со своим и выход из дома в их общий дворик. Правда, при этом мясники утаили, что все горожане отказались селиться рядом с палачом, и у короля не осталось выбора кроме как поселить его рядом с собой.

Сообщив всё это Акасио, мясники твёрдо дали понять, что его согласия не требуется. Ему просто надлежит подчиниться, что он и сделал. Наивный, он верил, что стоит только потерпеть три года, а там его сменят. Он за это время сам подготовит себе замену. Поэтому, когда через полгода ему прислали в помощь Диаса, Акасио стал готовить его как сменщика. Он не заметил, что того моментально загрузили работой, так как количество преступлений всё росло и росло. Диаса поставили присматривать за проститутками. Те были грязны, грубы и невероятно драчливы, так и норовили в конкурентной борьбе выбить сопернице глаз или изрезать ножом лицо. Кроме этого, он вместе с живодёрами вешал бродячих собак, руководил золотарями, избавляющими город от нечистот, ещё иногда прогонял из Барселоны прокажённых. По секрету Диасу сказали, что должность его теперь будет передаваться по наследству от него к сыну и так далее. А ещё, если он захочет жениться, ему разрешено брать в жены девушку из семьи другого палача. Диас особенно удручённым себя не чувствовал. Работа как работа. Не лучше, но и не хуже другой. Ему было непонятно, отчего так мрачен Акасио. Да, им приходится умерщвлять людей, точнее преступников. Но, по большому счёту, не кат убивает человека. Человека убивает преступление, им совершённое… И потом, король приказал выдавать палачам форму — чёрный плащ с жёлтым поясом и красной каймой по подолу и шляпу с вышитым изображением эшафота. Она так идёт Диасу!

Диас любит покрасоваться в форме и иногда надевает её без особой надобности, вот как сегодня, для похода на рынок. Он ещё не очень известен в городе, не все торговцы знают его в лицо как Акасио. Вот некоторые из них и требуют деньги за свой товар, а тратиться лишний раз Диас очень не любит. Поэтому форма его выручает в таких случаях. Ха, придумал же какой-то идиот, что с палача нельзя брать денег, якобы они кровавые, а все и поверили. Не берут! Вот дурачьё! Деньги-то не пахнут. А ему, Диасу, очень по сердцу возможность выбрать лучший товар, ничего не заплатив при этом. Вот и сейчас, ни капельки не стесняясь, он со знанием дела выбирает лучшие куски мяса на прилавке, чтобы потом попросить жену Акасио приготовить что-нибудь вкусненькое на обед. Как повезло этому Акасио жениться на такой красавице! Хороша! К тому же ещё и покладиста. Никогда он слова грубого от нее не слышал. Нет ничего хуже на свете, чем сварливая жена. Столько наглядных примеров вокруг! А Габриэла не такая. Только печальна очень, никогда не улыбнётся. Да и сам Акасио… Мрачен, молчалив, немногословен. Почему? Есть, наверное, у них какая-то тайна. Как бы разузнать?

О, лёгок на помине! Вот и сам Акасио. Идёт в толпе, а как будто один — пусто вокруг него, люди расступаются и в сторону уходят. Как это ему удаётся?

— Эй, Акасио! Акасио Перрес! Да ты, дружище, зазнался, мимо проходишь.

— А-а-а, это ты, Диас? С чего мне зазнаваться? Я просто не разглядел тебя в толпе, — отвечает палач, даже не замечая, что этим ответом смертельно обижает сменщика, возомнившего себя пупом земли из-за надетого костюма палача. — Что нового? — как ни в чём не бывало продолжает он.

— Завтра начну сооружать новый эшафот. Cлышал, судьи подкинули нам новую работёнку?

— Нет ещё. Кого на этот раз?

— Две проститутки за поножовщину, три пьяницы за уличную драку и дьяблито Альвара. Допрыгался! Представляешь, спёр, стервец, кошелёк с деньгами за индульгенции у самого дона Педро! Замахнулся на самое святое, — и Диас захохотал.

Акасио помрачнел ещё больше, хотя казалось, больше уже некуда. Этот дьяблито был головной болью всей Барселоны. Маленький, худой и чёрный, с доверчивой подкупающей улыбкой, он появился в городе несколько лет назад. Говорят, что он пришёл в Барселону один, из провинции. Рассказывают, что родители Альвара умерли от чумы, а он каким-то чудом остался жив. Крошечный оборванец был спасён соседями, которые на первое время дали ему приют. Вечно голодный, он оказался очень живучим и удивительно способным к обучению. Быстро научился воровать, да не просто совершал кражи, а стал виртуозом в этом деле. Эх, его бы в хорошие руки! Кто знает, возможно, вырос бы из мальчонки талантливый мастер, знаменитый учёный или просто уважаемый всеми горожанин. Сейчас же из-за проделок Альвара город потерял покой. Дня не проходило без происшествий с его участием! Он был настолько воровит, насколько и неуловим. Стоило Альвару пройти по улице, у хозяек во дворах таинственным образом исчезало разложенное для проветривания барахло. Никто не видел, чтоб подросток приложил руку к его пропаже, но факт остаётся фактом: Альвара видели на этой улочке, а одежду потом находили в разных местах города на бродягах и попрошайках. Если же Альвар крутился у лавок с продовольствием, жди через полчаса криков о пропаже хлебов, кувшинов с молоком или головок сыра. Словно сам дьявол помогал мальчишке! Вот и прозвали его дьяблито, что значит дьяволёнок. Несколько раз его удавалось схватить за руку, но эта рука оказывалась пустой, и за отсутствием улик его каждый раз вынуждены были отпускать, сорвав на дьяблито досаду и зло. И ведь никому не приходило в голову спросить, как живётся маленькому бродяжке без родных, где спит он, ел ли что-нибудь сегодня. Никому, кроме Акасио. Впрочем, он тоже не спрашивал, а просто совал в руки ребёнка то ломоть хлеба, то кусок сыра, а то и несколько монет и быстро уходил прочь. Так было и несколько дней назад, но закончилось всё непонятно и обидно для Акасио. Ощутив в руке горстку монет, как обычно сунутую палачом, дьяблито вдруг швырнул их ему в лицо и закричал, зло и возмущённо:

— Забери свою мелочь, палач. Не смей больше ко мне приближаться! От тебя разит кровью и смертью. Прочь! Прочь от меня! Убийца!

Акасио в удивлении отшатнулся, потом опустил голову и быстро скрылся с глаз редких зевак. Ему было обидно. Он не понимал, чем вызвал взрыв таких эмоций. Никогда Акасио не причинял ребёнку никакой боли. Чем он вызвал поток негодования? За что Альвар так его ненавидит?..

И вот теперь настал черёд им встретиться. Акасио предстояло казнить дьяблито. Уму непостижимо! Как быть ему, палачу? Когда Акасио в первый раз одарил подростка монетой, он действовал импульсивно, не задумываясь. Просто пожалел голодного оборвыша. Потом, повторяя это неоднократно, палач снова не углублялся в размышления, а поддавался порыву своей души. Теперь же, впервые задумавшись о судьбе дьяблито, Акасио вдруг понял, что, сам того не ведая, дал себе обет поддерживать Альвара, помогать ему по мере возможности, стать ему невидимой опорой. Возможно, он видел в нём себя в детстве, такого же неугомонного и открытого миру, подвластного и хорошему, и дурному влиянию. А может ребёнок стал живым воплощением его мечты о собственных детях, которых Спаситель всё никак не находил времени послать им с Габриэлой. Впрочем, это неважно. Важным было то, что обет придётся нарушить. Имеет ли он на это право? Отказаться же от выполнения своих прямых обязанностей палач не имел права точно. Как же ему поступить в данном случае? Акасио в тревожных раздумьях ускорил шаги так, что Диас едва поспевал за ним.

— Послушай, Диас, а решение судей о наказании Альвара окончательное? — вдруг остановился палач. — Не отменят ли его, разобравшись в краже?

— Думаю, что не отменят, — хмыкнул Диас. — Я слышал, что дон Педро требовал смертной казни для дьяблито. Причём с такой горячностью, что его самого чуть удар не хватил.

У Акасио упало сердце. Он уже знал по опыту, что если в суд приходили представители церкви, то ничем хорошим для обвиняемых дело кончиться не могло.

— Кстати, знаешь, кошелёк-то с деньжатами на этот раз был при дьяблито. Допрыгался, подлец! — возбуждённо говорил Диас, а потом вдруг спросил. — А ты почему заговорил об отмене приговора? Разве тебе жалко этого наглого мальчишку? Он уже давно сидит в печёнках у каждого второго барселонца.

Не отвечая на вопросы сменщика, палач быстро шёл к церковному собору. Оглянувшись на отставшего Диаса, он торопливо сказал ему:

— Ты иди, иди, куда шёл. Мне надо срочно поговорить с падре… Срочно. А ты иди.

Диас пожал плечами и повернул назад. Странный этот Акасио. Очень странный! А палач почти бегом бросился в костёл. Ему требовалось поговорить о своём обете и принять верное решение.

Внутри костёла царил полумрак. Перед алтарём стояла на коленях какая-то женщина и горячо молилась, не обращая внимания ни на него, ни на служителей церкви, убирающих костёл к предстоящей мессе. Палач подошёл поближе, намереваясь спросить у служителей, где бы ему увидеть падре, и вдруг узнал в молящейся прихожанке свою Габриэлу. Акасио удивился, о чём так горячо она просит Создателя, почему её лицо залито слезами. В зыбкой тишине храма он расслышал шёпот жены. Габриэла молила Всевышнего не посылать им детей. Она шептала о том, что было бы огромной несправедливостью родиться этим детям, чтобы позднее стать либо палачом, либо женой палача. Коль Создатель неизвестно за какие грехи так жестоко покарал её саму и её супруга Акасио, то пусть будет милостив хотя бы к их нерождённым детям, не делая их изгоями… Столько горя и отчаяния звучало в её словах, что у палача на мгновение перехватило дыхание, и он осторожно, стараясь остаться незамеченным, вышел из костёла. Только теперь он понял, почему Габриэла разучилась улыбаться. Ему подумалось, что если горячие молитвы его жены будут услышаны Господом, их семья навсегда останется бездетной.

Понурясь, бродил Акасио по улицам Барселоны, всматривался в лица прохожих, пока осознал тщетность попыток разыскать мальчишку. Конечно, его не могло быть в толпе. Наверняка Альвар сейчас в темнице. Он пробудет там до самой казни. Но что же делать? Что делать? Как помочь ему избежать казни? Мысли о дьяблито сверлили мозг, вызывая головную боль. Найти решение всё не удавалось…

Ночь облегчения не принесла. Спасительный сон всё не шёл к Акасио. Перед глазами то и дело возникало лицо маленького Альвара, то обезображенное злостью, то улыбающееся, то испуганное. Акасио придумывал, какие бы слова он мог сказать подростку при других обстоятельствах, не будь он палачом, а тот преступником, и что бы мог ему ответить мальчик. В воображении возникали картины их счастливой жизни: он, Габриэла и Альвар, вот они смеются, вот суетятся во дворе, подшучивают над мальчиком, а он, ничуть не обижаясь, доверчиво улыбается в ответ…

Новый день прошёл в лихорадочной суете. Эшафот был почти закончен. Закуплены плети, верёвки, кнуты. Их прочность Акасио проверил сам, не доверяя никому. С площади доносились громкие голоса знатных горожан, споривших с жильцами близстоящих домов. Шёл обычный торг за лучшие места обзора, и каждый старался не упустить свою выгоду: знать хотела быть поближе к месту казни, чтоб слышать каждый стон жертвы и видеть каждую гримасу ужаса и боли на её лице, а владельцы домов желали содрать с них за это удовольствие как можно больше денег.

Акасио внутренне содрогался. Вот чего он никогда не мог понять, так этого странного любопытства обывателей к публичным казням. Будь его воля, он бы запретил сборища со странным возбуждением толпы при виде чужих мучений, с непонятной жаждой крови… Так нет же, всё состоится. Горожане соберутся в условный час, будут толкаться, напирать, лезть в первые ряды, будут требовать продолжения мук жертвы и — самое ужасное — будут разочарованы её скорой смертью. Непостижимая кровожадность!

Срок казни приближался. Казалось, палач смирился с неизбежным. Бессонные ночи давали себя знать. От безутешных дум он совсем извёлся, почернел и сгорбился. Его глаза запали, взгляд блуждал, не задерживаясь подолгу ни на одном предмете. Черты лица странно обострились. Он производил впечатление старого больного человека, хотя ему нет и тридцати. Акасио принял решение, именно это и помогало ему как-то держаться. Уж если палачу не избежать своей позорной роли, то праздник горожанам он испортит, сделает все возможное, чтобы не дать разгуляться их низменным страстям.

Ещё одна ночь. Бессонная, как и предыдущие. Кажется, Габриэла тоже не спит. Она часто ворочается, вздыхает. Дыхание неровное, глаза закрыты. Притворяется спящей. Наверное, просто не хочет видеть мужа… Скорее бы рассвет!

Надевая ненавистную форму, Акасио морщился, словно плащ палача был тесной одежиной, сдавливающей его тело. Он машинально положил в полотняный мешочек специальные снадобья и мази, необходимые на работе. Тут была нюхательная соль, приводящая в чувство особо нежных и чувствительных преступников или преступниц, норовящих упасть в обморок в ожидании предстоящих пыток. Была коробочка с профессиональной секретной мазью, мгновенно останавливающей кровотечение у жертвы, дабы преступник не истёк кровью раньше времени. Были и другие, не менее секретные вещества. Палач неторопливо и старательно опробовал старый кнут для осла, со свистом разрезав им воздух. Сунул кнут за пояс. Иногда ослы, на которых приходилось доставлять обессиленных преступников к месту казни, вдруг становились необычайно упрямыми и упорно не желали двигаться к площади. Очевидно, их вводило в ступор беснование толпы. Тогда приходилось пользоваться кнутом. Потом так же основательно палач опробовал новую плеть. Она была длинной, увесистой и ребристой. Ещё бы! В её плетении использованы семь нитей. Именно на такой плети настаивал дон Педро. Предполагалось, что плеть будет легко рассекать мышцы жертвы до самой кости, вырывая куски плоти, так что реки крови на потеху публике гарантированы.

Когда приготовления были закончены, Акасио направился в темницу, где ждал своей участи дьяблито. Альвар выглядел внешне спокойным, только был немного бледнее обычного. Да ещё в глубине его глаз палач разглядел плещущийся испуг, но дьяблито старался его ничем не проявить. Решено было вести ребёнка на плаху пешком, но на всякий случай держать осла наготове поблизости. Альвару сковали руки и ноги и, грубо подталкивая в спину, повели на площадь узкими улочками города. Всю дорогу с балконов свешивались зеваки, те, кому не хватило места на площади, и осыпали осуждённого проклятиями и насмешками, плевались и улюлюкали ему вслед. На первом же перекрёстке процессия остановилась, и палач громко объявил имя преступника и его вину. Теперь жертве полагалась первая порция плетей. Акасио, беззвучно что-то нашёптывая, работал в полсилы, стараясь смягчить удары. Однако под первым же ударом грубой плети рубище на спине подростка расползлось, спина обнажилась, и стало видно, как на ней мгновенно вздулся и налился кровью длинный и толстый рубец. Дьяблито зажмурился от дикой боли, рот его искривился в ужасной гримасе, но ни единого звука ребёнок не издал. Орущие зрители ожидали воплей и крови, но обманутые в своих ожиданиях, сначала заворчали, а потом заорали громче, посылая теперь проклятия и в адрес палача, посмевшего так нагло испортить им удовольствие. Следующую улочку подросток прошёл медленнее, потому что каждое движение причиняло ему неимоверную боль. В очередном переулке Акасио снова взмахнул плетью, но Диас, заметив неладное ещё при первой остановке и удивившись вялости палача, вдруг перехватил плеть и, дико выпучив глаза, сам замахнулся на дьяблито. Это было явным нарушением правил. Кроме того, сказался недостаток опыта сменщика, и плеть со свистом опустилась не на спину подростка, а на его бока и рёбра, вызывая болевой шок у Альвара. У дьяблито сбилось дыхание и потемнело в глазах. А когда за первым ударом последовал второй, мальчик закричал, тонко и пронзительно. Так кричат зайцы, попавшие под серп во время жатвы. Его крик потонул в радостном рёве толпы. Эта сцена словно совсем лишила рассудка Акасио. Он вырвал плеть из рук Диаса, молниеносно совершил ею отточенное замысловатое движение, и на шее Альвара захлестнулась петля. Палач резко дёрнул плеть вниз и ему почудилось, как хрустнули тонкие косточки. Тело дьяблито сразу обмякло и медленно повалилось на мостовую. Толпа зрителей словно вдохнула в едином порыве, и на секунду установилась оглушительная тишина. А потом началось что-то страшное. Когда народ понял, что ребёнок мёртв, и праздник безнадёжно испорчен, нечеловеческий вопль потряс средневековые стены зданий до основания. В палача полетели камни, которые тут же выковыривались из мостовой, корзинки с подпорченными овощами из находящихся поблизости лавчонок, яйца, пучки увядших трав, черепки посуды. Жители верхних этажей выливали на голову палача содержимое ночных ваз. Среди оглушительных воплей и проклятий только палач оставался невозмутимым. Он медленно подошёл к телу Альвара, опустился рядом с ним на мостовую, приподнял его голову и, прижимая его безвольное хрупкое тельце к себе, продолжал что-то бормотать. Он говорил, говорил и говорил, негромко, словно увещевая собственного малыша:

— Альвар, мальчик мой, не бойся. Больно не будет. Я спасу тебя. Не плачь, не бойся. Я не дам тебя в обиду. Никто не будет над тобой глумиться. Я спасу тебя…

Этот неслыханный случай всполошил весь город, который гудел как потревоженный улей. Акасио на время был отстранён от выполнения обязанностей. Временно его заменил Диас, который старался изо всех сил, понимая, что на него сейчас смотрят и решают, пригоден ли он к профессии. Поэтому пьяницам и проституткам от Диаса досталось так, чтоб и другим было неповадно попадать в его руки. Но город всё бурлил, ожидая наказания палача. Пока король решал, какой вид кары выбрать для Акасио, Диасу было приказано не спускать с палача глаз. Сменщик был вне себя от радости. Он уже предвкушал, что после казни палача займёт его место, следовательно, будет получать вдвое больше денег. Конечно, работы тоже прибавится. Но если хитрее повести дело, то и торговля конечностями преступников принесёт ему неплохой доход. Потом, неизвестно, оправится ли от казни Акасио. Может, и вовсе её не перенесёт. Тогда жена его… хм, вдовой станет. Ишь, заранее слезами умывается. Правильно, а кому она станет нужна? Кто решится жениться на ней? А он, Диас, мог бы… хм, утешить бедную… Картинки со способами утешения замелькали перед его глазами, и Диас снова мерзко ухмыльнулся.

Габриэла теперь ни от кого слёз не прятала. Даже если случится чудо, и король помилует Акасио, тот всё равно обречён. Неладное с ним творится. Он совсем не спит, почти не ест и заговаривается. Смотрит в пространство так, словно видит кого-то, и говорит, говорит… Иногда бессвязно, иногда осмысленно, иногда словно уговаривает, иногда сердится. Она услышала имя того, с кем беседует муж, и похолодела. Акасио звал дьяблито, ругал мальчонку за кражу. Знать, душа подростка не захотела покидать этот мир, пришла за мужем. Ох, не к добру это, не к добру!.. Вот опять муж подхватился и побежал за кем-то, пытаясь догнать невидимого собеседника. Она кинулась за ним вслед, звала, звала его, да он и не обернулся. Было это утром, а уже полдень. Акасио так и не пришёл. Попросить бы Диаса, чтоб нашёл мужа и домой привёл, да и того не видно. И чем он только занимается целыми днями?

А Диас между тем выполнял приказ короля — следил за палачом. Это задание не было особо трудным: Акасио никого не замечал. Брёл куда-то, бормоча и натыкаясь на прохожих, иногда смотрел на них безумными невидящими глазами так, что люди в страхе дорогу уступали, и снова брёл. Сегодня его понесло за город. Вышел за крепостную стену и пошёл берегом моря, борясь с ветром. Ветер яростный, холодный. Рвёт на нём одежду. Вот сорвал и унёс в неизвестность шляпу, а палач не чувствует холода. Спотыкается о камни, падает. Разбил в кровь колено, но даже не заметил этого — что-то жарко доказывает кому-то невидимому. Вот остановился на обрывистом берегу, сердито кричит, даже ногой топает. Камни из-под его ног полетели с отвесной скалы вниз, туда, где их приняли в свои пенные объятия морские волны. А палач не видит и не слышит ничего. Вот руку вытянул вперёд, словно привлекает внимание своего собеседника. Что он говорит?

— Альвар, мальчик мой, ну зачем ты совершил последнюю кражу? Деньги, деньги… В них всё зло. Если б не они, тебя бы не осудили, — потом что-то неразборчиво, и наконец, снова ясно и чётко. — Она, она тебя погубила! Последняя кража!

Диас ахнул про себя, поняв, что Акасио сейчас говорит с дьяблито. По его телу пробежали мурашки. Да палач свихнулся! Говорит с покойником! Того и гляди в море кинется. Как потом доказать, что он, Диас, готов вместо Акасио палачом работать? Как оправдаться перед королём, что недоглядел? Нет, шалишь, дружище, я не дам тебе свалиться с обрыва и сломать мне жизнь. Решил умереть — сделай это на плахе, под моим кнутом.

Диас, преодолевая порывы ветра, подбежал к палачу и, вцепившись ему в ворот, попытался оттащить его от обрыва, закричав Акасио прямо в ухо:

— Нет, последней кражей были не деньги, а разум твой! С ним дьяблито украл и жизнь твою! Слышишь, твою!

Крик словно на мгновение привёл палача в сознание — он вздрогнул от неожиданности и сделал шаг назад. Но движение было неудачным. Акасио оступился. Крупный валун из-под ног полетел с обрыва, увлекая за собой вереницу более мелких камней. Палач не смог удержать равновесие и тоже сорвался вниз. Вместе с ним полетели в море Диас, вцепившийся в одежду палача, камни и комья земли. Странное дело — пока волны не сомкнулись над головами обоих палачей, Диасу успело привидеться безмятежное улыбающееся личико Альвара, и в шуме ветра послышался ответ дьяблито:

— Нет, Диас, ты не понял. Последней я украл не его жизнь, а твою!

Этот последний звук «ю-у-у-у» то ли эхом, то ли воем ветра долго бился между скалами над морем…