Dixi

Архив



Юрий ГОНЧАРЕНКО (г. Днепр, Украина) АРМЕЙСКИЕ МИНИотЮРЫ

Гончаренко

НАСЛЕДНИКИ ПИКАССО

— Товарищи солдаты! — объявляет нам, только что съехавшимся из различных учебок и согнанным в местный клуб, холеный внушающий доверие капитан. — Имеются две престижные вакансии…

В строю воцаряется гробовая тишина. Вытягиваю шею и я. Капитан выдерживает паузу:

— Требуются художник и киномеханик. Если среди вас…

— Есть, есть! — гаркает над самым моим ухом Чуча, младший сержант. Чебукин. — Я киномеханик, он — художник.

Чуча тычет пальцем в меня.

— Ты чего?!— удивляюсь, впрочем, не очень громко. — Какой я тебе художник?

— Тсс!.. — мартовским котом шипит Чуча. — Дембельские альбомы «дедушкам» рисовал? Рисовал. Будешь художником.

— Прекрасно, — оценивает нас взглядом капитан. — Ну, идемте. Проверим ваш талант.

— Черт! — стону я, пробираясь к эстраде. — Опозоримся, я ж не умею…

— Сумеешь, — Чуча пихает меня локтем в бок. — Ты рисуй, рисуй. Чем больше, тем лучше. Дерзай! Твори!

— Слушай, — доходит вдруг до меня. — Но ведь ты тоже не…

Отчаянный взгляд Чучи забивает конец фразы мне обратно в глотку…

 

Встречаемся минут через пять в коридоре.

— Ну как? — любопытствую холодно. — Научил их любить синематограф?

Чуча пожимает плечами, потом давит из себя: «А… А ты что?»

— Ничего. Дали хрень какую-то перерисовывать. Не справился.

— Чего?

— Да не умею я! Одно дело, когда из фантазии, из головы, а так…

— Наплюй, — философски замечает Чуча. — Не прокатило и ладно. Этого, как его… Пикассо тоже только после смерти зауважали.

Я не отвечаю. Чуча умеет успокоить.

— Что у вас там? — бросается к нам третий наш приятель, Боря.

Отмахиваюсь: «Да ну… Тут что?»

— Черт знает… — Боря пожимает плечами. — Вон старлей молодой, видишь?

— Ну…

— Агитирует в ремонтную роту. Я, пожалуй, пойду. Электриком.

— Ты разве электрик?

— Ага, — довольно кивает Боря. — Приходилось.

— Вот бы не подумал… — я мрачнею. — Пойдешь, значит?

— Пойду.

— Угу. Ну а как уговор? Договаривались же, если кто куда, то только вместе…

— Договаривались, — мой приятель кидает беспомощный взгляд в сторону старлея. — А что делать? Откажись, в черный батальон сошлют, к чуркам. Оно мне надо?

— Ну да, — соглашаюсь я. — Не надо.

— Слушай, а водители им не нужны? — оживляется Чуча.

— Водители? Такие же, как киномеханики?

— Иди ты! — огрызается Чуча. — Нормальный я водитель! Все категории.

Чуча хватает Борю за пуговицу: «Говори, нужны им водители или нет?!»

— Да нужны… — отшатывается тот. — Кажись…

— Так чего стоим? Идем!

— Идем. Только… — Боря мнется. — Юрик-то как?

Чуча опускает на пол подхваченный было вещмешок: «Блин…»

С мольбой смотрит на меня: «Слушай, у тебя хоть какая-то специальность имеется?»

— Нет… — потерянно вздыхаю. — Никакой. Хотя, стой… я же в школе, в УПК, на сварщика учился!

— На сварщика?

— Ну да.

— И разряд есть?

— Нет, разряда нету.

— Как?

— Так. Теорию не сдал. Дал одному козлу конспект почитать, а он и пропал вместе с ним. Вот корочки и не дали.

— Хрен с ней, с корочкой, — отмахивается Чуча, лихорадочно что-то соображая. — Ты варить хоть умеешь?

— Воду! — хихикает Боря.

Я смотрю на него с укором: «Пробовал…»

— Ага… Ну вот и говори — умею. А теперь погнали, пока места не позанимали!

 

Мы успели. Остальные «умельцы», воодушевленные нашим примером, суетливо подтягивались, образуя вокруг старлея плотное живое кольцо. Подозреваю, они были такие же спецы, как и мы.

 

ПОДШИВА

Старший сержант Патрин увольняется в запас. Он — дембель. До поезда считанные часы, и сержант занят тем, что приводит в порядок свою, тысячу раз уже выглаженную, отутюженную парадку: значки, аксельбант, кокарду…

Вот только с подшивой незадача. Желая приблизить приход долгожданного дембеля, старший сержант слишком часто примеряет китель перед зеркалом, отчего подшива приобретает такой вид, будто ей протерли сковородку. В такой разве явишься в родное село? Да куры засмеют! Нет, нужно срочно заменить на новую, белоснежную…

Старший сержант Патрин озабочено крутит по сторонам головой, но как назло никого из молодых поблизости. Рота марширует на плацу. Тут на глаза ему попадаюсь я.

Я — младший сержант и сегодня дежурный по роте. Но старшему сержанту Патрину на это наплевать. Для него я — «молодой», «салабон». Этим все сказано. Я поставлен перед дилеммой: временно занять «тумбочку» дневального, пока дневальный будет заниматься делом, либо…

Стоять у «тумбочки» мне не хочется. Где вы видели сержанта-дневального? А где вы видели сержанта-швею?

Старшему сержанту Патрину, однако, не до философии. Он угрюм и настырен. И готов в любую минуту, подобно Искандеру Двурогому, без особого размышления разрубить свой гордиев узел. Выбираю меньшее из зол. Вооружаюсь иголкой, ниткой, выделенным сержантом куском белой простыни, в который можно завернуть годовалого поросенка, и, уединившись в «ленинской» комнате, принимаюсь за работу. Признаюсь, подшивание является не самым любимым моим занятием. Точнее — самым нелюбимым. Но что за боец советской армии без подшивы? Стыд — позор! Мы ж не буржуи какие!

Нет, мы, конечно, дурим. Выворачиваем наизнанку. Но старшина, он тоже не вчера сделанный, сечет где цимус, где нафталин…

В общем, домучил я кое-как сержантскую парадку. Смотрю… да не очень. Ну, не то чтобы совсем, но я бы такую на дембель не надел. Что делать? Пороть по новой? Время… И так уже два раза заглядывал — рожа злая. Отдать как есть? Пришибет. Вот подвернулся, черт хвостатый, со своей подшивой!

Выручает меня возвратившаяся с плаца рота. Заслышав топот и гомон на лестнице, быстренько цепляю парадку на спинку стула и шмыгаю в коридор. Казарму, со смехом и гоготом, наполняют наши. Последним является старшина.

— Дежурный по роте на выход! — вытягивается дневальный. А я уже тут как тут.

— Перекур. Через десять минут построение на ужин, — бросает старшина, отпирая каптерку.

— Есть! — довольно отзываюсь я, а сам думаю: ну, кажется, пронесло. Теперь главное затесаться в общий строй. Там уж не достанет. Только бы сейчас не кинулся…

Но старший сержант Патрин не кидается. Стоя в глубине коридора, он о чем-то увлеченно беседует с двумя «дедушками» из соседнего отделения…

Еще раз, и последний в жизни, вижу его на обратном пути из столовой.

Рота бодро марширует навстречу, а он, с дипломатом в руках и при полном параде, стоит в тени деревьев и, как мне кажется, упорно ищет кого-то глазами.

Все на нем с иголочки: значки, аксельбант, кокарда. Вот только подшива как-то не очень. Даже в темноте заметно, как колдобится она и бугрится, подобно мышцам мифического Лаокоона, удушаемого питонами…

И в тот момент, когда моя шеренга проходит мимо, я скромно потупляю главу.

Не стоит благодарности!

 

БУНТ

— Готовьтесь на «губу», товарищ младший сержант! — радостно сообщает мне при встрече замполит. — Терпению наступил предел. Объяснительных ваших — можно том подшивать; на этот раз уж не отделаетесь!

«Тамбовский волк тебе товарищ, — думаю, а вслух отвечаю. — Есть! Когда собираться?»

Не удостоив ответом, замполит продолжает свой путь.

Я всего лишь полгода в роте, но уже успеваю настроить против себя весь ее как старший, так и младший комсостав. Свободолюбивая анархическая натура моя, не желая мириться с тупыми армейскими правилами, восстает против них с присущим молодости азартом.

Я отказываюсь выполнять приказы, по моему мнению, задевающие мою честь или честь моих сослуживцев. Отказываюсь «стучать». Отказываюсь находиться в строю в то время, когда случается стычка с «кавказцами» или «азиатами». Отказываюсь соблюдать «уставной» вид, а также не иметь при себе «запрещенных» предметов или не менять по бартеру имущество части на какую-нибудь маленькую радость, помогающую скрасить однообразие солдатских будней…

— Что, Кабан, приплыл (Кабан, это — я. Так меня, по закону «от обратного» окрестил один из «дедушек»)? — трогает меня за плечо Малой, мой дружок и сослуживец призывом на полгода моложе.

— Да, сгущаются тучи, — мрачнею. — Укатают, как пить… А там и до пехоты недалеко.

Перевод в пехоту, где девяносто семь процентов контингента составляют лица азиатского и кавказского происхождения, считается во всех «славянских» ротах самым страшным наказанием.

— Валить отсюда надо, — замечает Малой, такой же неугомонный бунтарь, как и я. — Под меня замполит тоже роет. Жизни нет. Я ему, суке, по дембелю отыграю…

— Валить… Куда?

— Есть идея, — Малой доверительно склоняется к моему уху.

— Думаешь, прокатит?

— Рискнем. Чем черт не шутит. Новик с Игнатом с нами. Пойдем, обкурим?

— Идем, — заметно повеселев, соглашаюсь я.

Вечером после ужина, не дождавшись общего построения, я и трое моих товарищей прямо из столовой сваливаем в штаб полка. В сложившейся ситуации мы принимаем единственное кажущееся верным решение — записаться в волонтеры.

В это время как раз идут бои в Нагорном Карабахе, и отправка туда добровольцев — явление в нашей части если и не повседневное, то вполне обычное.

В совковом обществе — куда ни плюнь — всюду царит жуткая бюрократия. И армия тому не исключение. На вполне конкретный вопрос: где и у кого можно записаться в добровольцы, дежурный по части направляет нас к какому-то майору, тот — к другому майору, а последний, в свою очередь — к ядрёной Фене. Круг замыкается. Однако мы не теряемся и продолжаем поиски, пока кто-то наконец не подсказывает, что данным вопросом занимается непосредственно сам командир полка, и что он «скоро будет».

Это «скоро» нам известно. Но выхода нет, за спиной, пылая, уже рушатся мосты. Вываливаемся на свежий воздух, отирая взмокшие от пота лица. Закуриваем.

— Дела… — вздыхает кто-то. — Тут сдохнуть захочешь, скажут — в очередь, сукины дети!

Ему не отвечают.

Неожиданно до слуха доносится гулкий топот нескольких десятков сапог и перекрывающая его барабанная дробь.

— Рехнулись, что ли! — удивляется Игнат. — Что за парад на ночь глядя?

— Балбесы, —меланхолично бросаю я. И застываю с открытым ртом.

Выруливая из-за угла штаба, к парадному входу бодрым строевым шагом приближается наша гвардейская, мотострелковая, образцово-показательная ремонтная рота. Ведет ее Радик Булатов, зам. старшины.

— Эй, а вы зачем сюда? — любопытствуем мы, дождавшись выполнения команды «Стой! Раз, два».

— Пришли требовать командира полка, — отвечает Радик. — Желаем выразить ноту протеста в адрес ротного…

— Настоебло!

— Берега потерял!

— Пусть на другого меняют!

— Беспредел! — раздается из строя.

Радик повелительным жестом пресекает разговоры.

— А сами вы что тут делаете? — поворачивается он к нам. — Почему самовольно покинули столовую?

— Кэпа ждем, — Игнат мрачно сплевывает под ноги.

— Вам-то зачем?

— Хотим в Армению проситься, — отвечаю я. — Добровольцами.

— Куда?! — выпучивает глаза Радик. — В Арме… вы что, сдурели? Там же война!

— Потому и хотим.

Не найдя возражений на столь веский аргумент, Радик затыкается.

— Эй, пацаны? — доносится из строя. — А где кэп?

— В пизде! — огрызается Малой. — Хуй его знает где! Сами ждем, не видишь?

Больше никто вопросов не задает. Не выходя из строя закуривают, негромко переговариваясь, хмуро и озабочено перетаптываются с ноги на ногу. Мы, четверо, держимся особняком, считая себя уже без пяти минут «на чемоданах». Неожиданный поворот событий сбивает нас с толку и расстраивает все планы. Мы в замешательстве.

Что делать? Гнуть и дальше свою линию или примкнуть к восстанию? Если командир полка внемлет голосу роты и удовлетворит хотя бы часть ее требований, ситуация может измениться к лучшему. И тогда… есть ли смысл в нашем вынужденном, но достаточно рискованном предприятии? Не разумней ли предпочесть армянскому журавлю украинскую синицу?

Ожидание — занятие скверное. И опасное для всякого стихийного бунта, поскольку с каждой новой минутой остужает первоначальный пыл, заменяя его трезвым рассудком и грызущими, разъедающими дух сомнениями. Миг… и уже нелегко раздуть остывшую искру.

Достаточно скоро, замечаю это по лицам, некоторые начинают сознавать, в какое дерьмо вляпались и чем оно пахнет. А ведь пахнет… Но идти на попятную поздно, слишком далеко все заходит. Остается одно — ждать дальнейшего разворота событий.

Командир полка появляется быстрей, чем его ожидали.

Выстроившаяся перед штабом, словно декабристы на Сенатской, рота приветствует его дружным ревом трех десяток глоток.

— Это еще кто такие? — начальственно, но и не без некоторой фальши в голосе осведомляется кэп. — Что случилось? В чем дело?

Отделившись от строя, четким строевым шагом к нему приближается Радик Булатов:

— Товарищ подполковник! Желаем выразить протест против беззаконных и самодурских действий нашего ротного, гвардии капитана Ященко!

Эй, капитан, слышите вы меня? Если да — пусть вам сейчас икнется.

Мы тут же забываем о своем недавнем решении отправиться на войну, и вливаемся в бурлящий водоворот событий. Не прав был Владимир Семенович, хватало настоящих буйных во все времена.

 

КОЗЕЛ ОТПУЩЕНИЯ

Разборки не заставили себя ждать. От лица нашей роты формируется своеобразная делегация, которая и выставляет командиру ряд общих жалоб и претензий. Жаловаться есть на что. Даже по армейским достаточно жестким канонам ротный наш выходил из себя изрядной сволочью. Самодурство, рукоприкладство, посягательство на личное имущество подчиненных составляло лишь половину пышного перечня его гнусностей.

Из штаба полка дело передается по инстанции в штаб дивизии. Зам комдив вызывает ротного и имеет с ним достаточно продолжительную беседу. Суть ее остается для нас тайной, но, судя по ошпаренному виду возвратившегося через некоторое время ротного, была она весьма, скажем так, нелицеприятной. Командир, на которого жалуются подчиненные, уже и не командир. Без авторитета нет подчинения, нет и уважения. В том числе и со стороны начальства.

Пообещав во всем разобраться, зам комдив отсылает нашу делегацию в казарму. Дело близится к отбою, но рота бурлит. Все движется, перемещается, бродит, отирается, тусуется, рысачит и маячит во всех направлениях. Надежда, сомнение, злость, страх читаются в глазах моих сослуживцев. Кто-то готов драться до конца, кто-то мысленно уже выстраивает себе спасительный мосток, придумывая алиби и приемлемую форму отступления.

Вскоре возвращается и ротный в компании с замполитом и старшиной. Эта не святая троица забирается в каптерке. Начинается допрос.

Дергают по одному. Кого на несколько минут, кого подольше.

Первым заходит Радик Булатов, как зам старшины и лицо после него самое ответственное. За ним остальные. Не избегаю аудиенции и я.

Перекрестный допрос. Меня объявляют главным виновником произошедшего, заводилой и бунтовщиком, клеймят путчистом и Гапоном девяносто первого года. Губа.

В отношении первого эпитета я не слишком и артачусь, но второй задевает меня за живое. Какой я им к черту Гапон! Разве я организовывал эту дурацкую демонстрацию? Разве я тащил роту к штабу? Да я до последнего момента ничего об этой затее даже не знал!

Но оправдания замирают на языке в виду полной их бесполезности. Триумвирату нужен не зачинщик, а козел отпущения. А тут предоставляется прекрасный случай убить одним выстрелом двух зайцев: и задать острастки, и разделаться с неугодным.

Вспоминаются все мои прежние грешки: кража ротного имущества, хранение боеприпасов, драки с азиатами, невыполнение приказов… Суток на пять набирается с лихвой. Отвечаю как пионер — всегда готов. А зря. Знать бы тогда, что за штука Белоцерковская гауптвахта, вел бы себя поскромнее.

 

ГУБА

Говорят: скоро лишь сказка сказывается...

Со мной приключается в точности наоборот. Наутро получаю приказ собираться. Куда — можно не спрашивать. Тщательно пытаюсь скрыть растерянность, но не уверен, что получается. Импонирует лишь, что становлюсь первым служащим роты, удостоенным подобной чести за несколько поколений предыдущих призывов. Губа — если это может послужить хоть каким-то светлым штрихом в групповом портрете нашего начальства — является методом, применяемым более для острастки, нежели всерьёз. Но для меня делают исключение.

Попутной машины в этот день не предвиделось, и ротный, опасаясь, как бы я в очередной раз не увильнул от возмездия, дает команду старшине отвезти меня на личном транспорте марки «Москвич». Тот и рад стараться.

Всю дорогу молча глазею на проплывающие мимо виды: зеленые аллеи, скверы, фонтаны и дефилирующих во всех направлениях по-весеннему вызывающих особ противоположного пола. Совсем рядом — руку протяни! — кипит, бьет, пульсирует иная жизнь, но мне до нее так же далеко, как до Луны.

Вот и гауптвахта. Серое неприветливое здание. Угрюмые лица надзирателей, решетки, колючка…

«Веселенькое заведеньице, — думаю, вежливо пропуская старшину вперед, — живи не тужи!»

Начгуба на месте не оказывается, и старшина, оставив меня в «приемной», отправляется на его поиски. Я же, порядком утомленный бурными предшествующими событиями, устало опускаюсь на стоящий тут же у стены деревянный топчан и незаметно для себя засыпаю.

Мне снится «гражданка». Я гуляю по улицам, большими глотками пузыряю из горла холодное пиво и заглядываю в декольте проходящим мимо красоткам...

Истерический вопль «встать, солдат!» разом испепеляет все воздушные замки, возвращая меня к суровой неприкрытой действительности.

Свесив ноги с топчана, хмуро смотрю на вошедшего. Им оказывается маленький полный майор с одутловатой, покрытой красными пятнами физиономией.

— Кто вам дал право здесь лежать, солдат!? — рявкает он мне под самое ухо, при этом ошалело выпучивая глаза, словно не он, а я пытаюсь его напугать. — Это гарнизонная гауптвахта, а не дом терпимости… Встать!

Тут до меня доходит — вот он, начгуб собственной персоной. Отдыхать на злополучном топчане мне действительно никто не разрешал; как, впрочем, и не запрещал. Открываю было рот, чтобы разрешить данное противоречие, но меня самым бестактным образом перебивают.

— У меня нет мест, — взрыкивает майор, уже слегка поостыв. — И я не хотел вас принимать. Но теперь, солдат, для вас найдется теплый уголок. В придачу ко всему получите еще пару суток лично от меня. Все! Следуйте за мной.

Я снова пытаюсь возразить, но мудро рассудив, что семь суток ареста это еще не предел, молча повинуюсь и плетусь вслед за своим Цербером.

Начгуб выводит меня во двор к начальнику караула, где мне устраивают тщательный шмон на предмет «наличия запрещенных предметов». Ремень, нагрудные значки и складной нож тут же отбирают. (Кстати, по выходу обратно я получил только ремень). Последней в разряд запрещенного попадает пилотка. А вдруг я выковыряю звездочку и вскрою себе вены. Или, того пуще, подведу подкоп под стену и убегу. Закончив, начкар и его подручные водворяют меня в камеру в компанию еще двух сержантов: здоровенного весельчака хохла и худенького симпатичного таджика.

— С прибуттям! — поздравляет с порога хохол.

Благодарю в том же духе.

Таджик сардонически усмехается и не говорит ничего.

— Це ще ничого, — ободряет словоохотливый хохол, кивая мне на обшарпанный деревянный стол и такую же видавшую виды лавочку — всю «мебель» в камере. — Камера сержантьска, на полы нэ припахують. Ось рядови — вишаються.

Не отвечаю. Подхожу к крохотному едва пропускающему тусклый свет оконцу. Приподнимаюсь на носки: металлическая сетка, решетка, дальше высокий бетонный забор, кудряшки бруновской спирали. Где-то лязгает замком невидимый караульный.

«Прям как на зоне, мать вашу, — думаю тоскливо, а вслух говорю. — Ничего номерок, санаторский».

— Эге ж, — ухмыляется хохол. — Трьохзiрковий готель! Ха-ха-ха!

И прибавляет, уже серьезно: «А тебе за що?»

Примащиваюсь на краешек стола: «Ерунда... Рассказывать долго».

— А всэ ж?

— За бунт.

— За бунт?! — хохол всплескивает руками. — Оце добре!

— Якши! — цокает языком таджик.

— Да уж якши… — повторяю задумчиво. И понимаю с тоской: «якши» обеспечено мне минимум на неделю…

 

Это было не слишком весело. Хватило всего: и обедов за три минуты, и отжиманий на кулаках от асфальта, и хождения «гусиным» шагом, и беготни по плацу с топчанами, они выдавались только на ночь, и пинков с оплеухами, раздаваемых заступающим нарядом…

Не без помощи всего вышеперечисленного, а может и благодаря тому, у меня вылезает на верхней части ступни какая-то гадость, которая жутко чешется, мокнет и краснеет, а потом и вовсе начинает гноиться. Скидываю сапоги и, несмотря на явное неудовольствие конвойных, совершаю ежедневный «моцион» босиком. Третьи сутки сменяют четвертые, пятые…

Неожиданно сам начгуб обращает на меня внимание и, видимо, проникается чем-то вроде сочувствия. А может просто боится, чтоб неведомая зараза не перекинулась на остальных. Как бы там ни было, на шестые сутки меня отправляют в часть…

Крытый брезентом попутный «ЗИЛок» подкатывает прямо к штабу. Выбираюсь из кузова, осматриваюсь по сторонам — тихое полусонное царство — и, прихрамывая, ковыляю в сторону автопарка, где базируется рота.

Наши, завидев меня, сбегаются со всех сторон, создав плотное живое кольцо. В глазах читается соболезнование.

— Что, Кабанчик, как ты?

— Нормально, — опускаюсь на бетонный выбеленный бордюр. — Курить есть?

Мне протягиваются сразу несколько рук с сигаретами, чиркают зажигалкой. Закуриваю, блаженно выпускаю дым носом и ртом.

Мне что-то говорят, о чем-то спрашивают, но я никого не слышу. Сижу беспечно, наслаждаясь мягкими лучами весеннего солнышка и пронзительной голубизной неба — тем, чего так недоставало за решеткой.

 

РЮСКИЙ

Наутро ковыляю в санчасть. Там как всегда многолюдье: косые, хромые, убогие — как говорит наш старшина.

В ожидании очереди выхожу на улицу, стреляю сигарету, присаживаюсь на бордюр. Апрельское солнышко не жжет, а словно гладит мягко-мягко. Травка зелеными иголками топорщится отовсюду. Вездесущие суетливые муравьи тянут какую-то дохлятину. Хочется зажмуриться и замурлыкать…

Мимо проходит рядовой-узбек. Останавливается напротив, внимательно смотрит на меня, наконец произносит:

— Кандай?

Как дела, в смысле.

— Якши, — отвечаю, весь поглощенный наблюдением за муравьем, тянущим блестящее крылышко жука.

Нормально, типа.

— Сигарета барм? — это опять мне.

— Йок.

Нет, значит, сигарет.

Мой новый знакомый опускается рядом. С минуту смотрит, как я палочкой пытаюсь отнять у муравья его добычу. Потом начинает что-то рассказывать. По отдельным словам догадываюсь — о семье. Мало-помалу воодушевляется, даже начинает жестикулировать.

Поглощенный своим занятием, время от времени искоса поглядываю на него. Неожиданно узбек умолкает, снова всматривается в меня, наконец произносит что-то — отрывисто и резко.

По ударению понимаю — вопрос. Пожимаю плечами:

— Да чего ты привязался?!

Он не выдерживает, вскакивает:

— Ти рюский?!

— А ты думал кто?

Узбек говорит: Э-э-э-э!

И в сердцах машет рукой.

 

МЕДСАНБАТ

Едва взглянув на мою болячку, полковой врач коротко заключает: «Экзема. Готовьтесь, боец, в медсанбат».

Ничего большего и не желаю. Прекрасный случай съехать на больничку и тем самым пусть ненадолго отсрочить обещанную расправу.

Мне распахивает свои гостеприимные двери медсанбат.

Весна. Министр обороны подписывает приказ об очередном увольнении в запас военнослужащих срочной службы. «Дедушки» готовятся к дембелю, а мы, черпаки, на их место. Отныне я становлюсь персоной, которой если и не все, то, по крайней мере, многое дозволено. В первый же вечер знакомлюсь с местной братвой и вскоре возлагаю на себя все полномочия их атамана.

Мы бегаем по ночам на хлебозавод за горячими булками. Разворовываем и потихоньку пропиваем приходящие из Германии (как раз начинается вывод оттуда спецконтингента) эшелоны с казенным имуществом и медикаментами. Такса твердая и неизменная — бутылка, невзирая на то, что уходит на сторону: канистра бензина, бушлат или дорогой тонометр. Пьем все, что горит, от водки до одеколона. Ходят легенды о каком-то суровом бойце, употреблявшем даже антифриз, но врать не буду — лично не знаком. Особенным же уважением пользуется у нас разливное «жигулевское», за которым «молодые» бегают на соседний базарчик прямо как есть, в халатах и с вёдрами.

Завтрак, обед и ужин мне и еще одному «дедушке» подают прямо в палату, что приводит в жуткое неудовольствие старшую медсестру. В общем, компашка подбирается что надо. Не проходит недели, как мы ставим медсанбат в позу бобра. Апогеем наших забав становится «ночное ралли».

Однажды ночью, выкатив из хирургии каталку с отходящим от послеоперационного наркоза бойцом, мы разгоняем ее и запускаем по полутемному больничному коридору. «Болид» без сомнения достиг бы противоположного конца «взлетки», не попадись на его пути неожиданного препятствия в виде вздувшего пузыря линолеума…

Предательские колесики, обладающие способностью вращаться на все триста шестьдесят градусов, неожиданно виляют в сторону, и проклятая шайтан-арба на всем ходу врезается в стол со стоящими на нем анализами и дремлющей рядом медсестрой. Истошный визг, звон бьющегося стекла, крик прооперированного… Нам становится ясно, что предстоящее утро будет недобрым…

Репрессии следуют незамедлительно. После обхода в течение часа палата наша расформировывается и разгоняется по своим частям. Замполит уже поджидает меня:

— Что, товарищ сержант, не получилось на больничке отсидеться? 

— Опять на губу упечете? — равнодушно интересуюсь вместо ответа.

— Ну зачем такие крайности, — физиономия замполита становится сахарной. — У нас найдется для вас кое-что получше. Готовьтесь к пехоте, боец.

— Разрешите идти? — отвечаю.

И понимаю: на этот раз влип.

 

ЧЁРНЫЙ БАТАЛЬОН

Такое прозвище получает в нашем полку пехота, почти полностью укомплектованная выходцами из среднеазиатских степей и кавказских гор: узбеками, казахами, таджиками, азербайджанцами, чеченцами… Имеется даже несколько грузин, но они занимают теплые местечки при складах и кухне. Попасть сюда из славянской, читай — привилегированной, роты считается наказанием самым страшным. Хуже может быть только «дизель». Не могу сказать, как обстояли дела в иные времена, но на момент моей службы между «славянами» и «чурками» велась почти непрекращающаяся война. До крови. До увечий. А иногда и до смерти.

Жестокие стычки с ремнями, табуретными ножками или «быльцами» от коек — явление вполне обычное. Попадали под горячую руку и офицеры. В нашей части один старлей, спасаясь бегством от разъяренных кавказцев, выпрыгнул из окна казармы. К счастью, этаж был только третий и старлей отделался переломом руки…

То, что про подобные случаи не принято писать, не означает отрицания их наличия. Как говорится — это было, было.

И вот в один не самый прекрасный во всех отношениях день меня, моего закадычного дружка Влада по кличке Малой и еще двоих, попавших в «черный» список, переводят в пехотный батальон.

Обозрев место новой своей дислокации, приуныли. Всех славян в роте, включая нас четверых, можно сосчитать на пальцах одной руки. Остальные — около тридцати человек — казахи с узбеками. И хотя это все-таки лучше, чем азера или чеченцы, рано или поздно столкновение неизбежно.

Соотношение сил один к пяти сулит перспективы весьма однозначные. Принимаемся лихорадочно искать выход из создавшегося положения, и двое из наших вскоре его находят. Один устраивается сварщиком в местную котельную, второй удирает в стройотряд, прокладывающий трубопровод по территории части. Я и Малой остаемся одни.

День за днем проползают два долгих тоскливых месяца. Мы успеваем сполна накопаться траншей, навоеваться с казахами и походить «через день на ремень» в отупляюще-нудные караулы. В караулах приходится особенно не сладко. Стоит ветреная дождливая осень, и торчать сутками возле каких-то полузабытых складов или кладбищ списанной техники — занятие крайне малоприятное. Но мы выстаиваем. Пока наконец комбат не объявляет на построении подготовку к предстоящим военно-полевым учениям.

Известие вряд ли кого-то воодушевляет. Учения всегда труд, и труд нелегкий. Особенно тяжелы осенние и зимние, когда приходится неделями торчать в поле в окопах, а вокруг снег, дождь или мороз. Холод — первый и самый безжалостный враг солдата. «Кирзачи» и шинели, придуманные бог весть в каком веке бог весть каким совершенно далеким от окопной бытности теоретиком, обладают уникальной способностью па́рить летом и не сохранять тепло зимой.

Но нам с Малым, доведенным до края отчаянья и безысходности событиями последних месяцев, подобная перемена места представляется как нельзя по вкусу. Ехать хоть куда в нашем положении занятие несравненно более лучшее, чем прозябание в осточертевшей части без малейшей надежды на какие-либо перемены в судьбе…

Три дня подготовки тянутся словно месяц. Но вот наступает час отправки. Выстроившись поротно и повзводно в длинную походную колонну, выдвигаемся к железнодорожному вокзалу. Редкие прохожие, издали завидев нас, спешно перебегают на противоположную сторону улицы. И правильно делают. Почуявший волю солдат сравним разве что с выпущенным из клетки орангутангом. Все ему интересно, все хочется пощупать, потрогать или взять на зуб. Слава богу, в этот раз все обходится достаточно пристойно. До прихода поезда — час. Разбредаемся во все стороны, опустошая лотки с пирожками и бакалейные павильоны. Над сбивающимися тут и там серыми кучками взвивается сизый дымок…

Вот и электричка. Окурки затоптаны; пустые бутылки от лимонада, огрызки, фантики, шкурки летят в кусты и под скамейки. Грузимся.

Ехать несколько часов через Фастов, Киев, Чернигов до затерянного среди полей и лесов местечка Гончаровск, где и находится наш дивизионный учебный центр.

Особенно переживает по этому поводу Малой. Сам киевлянин, он места себе не находит, поминутно выскакивая в тамбур курить. Человек несведущий вряд ли усмотрел бы в его поведении что-либо необычное, но я, хорошо знающий своего друга, ясно видел — в голове его зреет какой-то отчаянный план…

С блаженством ощущая обволакивающее тепло плацкарта, личный состав роты лениво разбредается по вагону. Кто сидит в одиночку, погруженный в собственные мысли, кто заваливается спать, остальные образуют отдельные кучки — по трое, четверо…

В наш узкий круг кроме меня и Малого прибиваются еще трое: сумрачный коренастый боксер Андрюха, командир отделения, увалень — сержант Пикаров (он же Толстый) и долговязый флегматик Славик. Вскрыв сухпай, завтракаем и вполголоса ведем серьезную беседу. Очень серьёзную…

Только что миновали Фастов. На подходе Киев. И Малой отчаянно старается сагитировать нас к побегу.

— Удерем, — горячится он, — прямо с вокзала! Оттуда ко мне домой. Переоденемся в гражданку — родная мама не узнает. А там… Девчонки, кабаки, бухалово!

— Да… — тянет Славик. — Заманчиво. Но что нам за это будет?

Смотрим друг на друга...

— Да черт с ним! — вступаюсь я. — Что будет, то будет, разберемся. Да и вообще, скажем, что от поезда отстали.

— Верно! — воодушевляется Малой. — Скажем, не успели.

— Верно-то верно, да что нам за это будет? — повторяет Славик, самый рассудительный из всех. Повисает пауза.

— А!.. — машет рукой Андрюха. — Больше «кичи» не влепят. Переживем. Зато оторвемся как…

— Больше «кичи», — эхом отзывается Славик. Почувствовав общее внимание, смущается, бурчит. — За такое семь суток, к бабке не ходи.

— Плевать, — отрезает сержант Пикаров. — Семь бед, один ответ. Я согласен.

— Решено, — облегченно киваю я. — Только вопрос: когда вернемся?

— Через три дня, — беспечно отзывается Малой. — Как учения закончатся, так и вернемся.

Озабоченно тру нос:

— Да, но нас обязательно спросят, где мы были все это время?

— И что? — не сдается мой друг. — Отмажемся…

— Как?

— Так… Видно будет.

— А может просто погуляем денек в Киеве, да и вернемся на учения? — неожиданно предлагает Славик.

— Верно! — хватается за компромисс Андрюха. — Так и сделаем. И подозрений меньше. С кем не бывает?

— Ладно, как хотите, — нехотя соглашается Малой. — Денек так денек. Итак, Толстый? Кабан?

— Я — за, — отзывается сержант Пикаров.

— Согласен, — киваю я.

Смотрим на Славика. Тот молчит, внимательно разглядывая носки своих начищенных сапог. Молчим и мы. Каждый понимает: отказ одного может повлечь за собой цепную реакцию.

— Знаете, пацаны… — вымучивает наконец Славик и отводит в сторону глаза. — Я подумал… Я остаюсь.

Это удар ниже пояса.

Беспомощно оглядываюсь на Малого. Тот молчит, но бледность его и ходящие на скулах желваки говорят красноречивей слов. Толстый с Андрюхой сосредоточенно изучают проплывающий за окном пейзаж.

— Ясно, — поднимается Малой. — Пойду, покурю. Ты со мной, Кабан?

— Идем.

— И я с вами, — хлопает себя по карманам Андрюха.

За столом остаются Славик и Толстый. На широкой глыбообразной физиономии сержанта каменеет выражение мрачной задумчивости…

Выходим в тамбур, закуриваем. Говорить не хочется.

«Та-там, та-там, та-та, та-там», — выводят свой избитый речитатив колеса.

— Ну, и что теперь? — ввалившийся в тамбур Андрюха захлопывает за собой дверь. — Побег отменяется, да? Вот чмо!

Малой поднимает голову, наши взгляды встречаются.

— Я с тобой, — говорю я.

— И я, — веселеет Андрюха. — Пошел он, этот Славик… жопорванец хренов!

Мы не можем сдержать улыбки.

— Хорошо, — Малой взъерошивает непоседливый чуб. — Трое есть… Остается Толстый. Он как? А вдруг тоже…

— Да фиг с ними! — взрываюсь я. — Дернем сами и все.

— Дернем то дернем, — соглашается Андрюха. — Да вчетвером оно лучше.

— Это чем же?

— Спроса меньше.

В тот же миг дверь распахивается и в дымном проеме возникает массивная туша сержанта Пикарова.

Выжидающе молчим.

— Ну, чего уставились? — оскаливается Толстый. — Заметано. Гуляем!

Огласив тамбур ликующими возгласами, жмем друг другу руки.

 

ПОБЕГ

В Киеве мы так и не сбежали. Чья-то минутная нерешительность стоила потерянного времени. Благоприятный момент был упущен, поезд, издав протяжный гудок и набирая обороты, устремился на Чернигов. Прыгать на ходу не решились.

— Ничего, — цедил сквозь зубы Малой. — В Чернигове точно свалим. И пусть меня остановят!

Прокол в плане настолько подействовал на моего друга, что всю дорогу до самого Чернигова он не произнес больше ни слова.

            В Чернигове все срабатывает по плану. Неторопливо, словно гуляя, мало-помалу отдаляемся от перрона, смешиваемся с толпой. Берем бутылочного пива и распиваем его тут же, из горла. На душе становится веселее. Когда же Малой сообщает, что в Чернигове живут его родственники, радуемся уже в открытую. Можно надеяться, что и покормят, и спать уложат. По дороге друг мой так смачно расписывает предстоящее возлияние, сытный ужин и сон на мягких подушках, что и вовсе всех покоряет.

Втиснувшись в отъезжающий троллейбус, катим по ночному Чернигову, в темноте удивительно напоминающим мне родной Днепр.

Восемь вечера, патруля можно не опасаться.

Через полчаса сидим за накрытым столом у родни Малого, набиваем желудки и балдеем от обволакивающего домашнего тепла.

Не уверен, что вечерний визит наш приносит этим добрым людям особенную радость, но они столь воспитанны и деликатны, что до самого последнего момента старательно делают вид, будто одинаково счастливы видеть всех четверых. Нас сытно кормят и даже наливают по «писярику» водки, что, понятное дело, только раззадоривает аппетит и мы, затащив Малого в укромный уголок, справедливо требуем продолжения банкета.

На его «да время-то уже позднее, да и родня не самая близкая» ворчим, конечно, но больше для проформы. Действительно поздно, пора и на боковую.

Нам отвели отдельную комнату с большим разложенным диваном, на который мы и укладываемся поперек все четверо, умостив ноги на подставленных стульях.

Проваливаясь в сладкий домашний сон, слышу негромкий вопрос Толстого:

— Пацаны, а как будем завтра хилять от патруля?

И зевающий ответ Малого: «Не боись, пехота… прорвемся».

А Андрюха уже храпит как трактор, и ему глубоко начхать и на патруль, и на учения, и на самого министра обороны.

 

КИЕВ-ГРАД

Проснувшись утром, наскоро собираемся, прощаемся с гостеприимными хозяевами. Их предложение позавтракать, совсем не настойчивое, вежливо отклоняем.

Свобода! Рвем на вокзал, на электричку. Выбираем полупустой вагон, располагаемся по обеим сторонам его для лучшего контроля ситуации. Ранний час сегодня так же на руку нам, как и вчера — поздний. Патрули еще не шныряют по улицам…

            Киевский вокзал. Музыка, гомон, толкотня.  Ярко пестрят ненашенскими ярлыками и этикетками коммерческие ларьки. Бабульки наперебой зазывают на пирожки, семечки и сигареты. Безногие инвалиды наяривают на гармошках и балалайках, а «щипачи», словно в глубокой задумчивости, ныряют двумя пальцами в сумки и карманы разевающих рты обывателей.

Вавилонское столпотворение, в котором, казалось бы, может потеряться и слон, но суета обманчива. Кроме патруля обычного, срочной службы, может повстречаться и курсантский, а он куда хуже. С этими практически нельзя договориться, да и бегают они быстрее.

Счастье улыбается нам и на этот раз. Заблаговременно уклоняясь от возникающих на горизонте форменных шинелей и шапок, благополучно добираемся до дома нашего друга. Кажется, где-то на Оболони…

Родители Малого на работе. Дверь открывает младшая сестренка. Завидев на пороге четверых мрачных, облаченных в одинаково желтые бушлаты субъектов, она сначала теряется, но тут же радостно улыбается, узнав брата. Мы на месте.

Спустя каких-то полчаса мы уже с головы до ног переодеты в гражданку.

Малой цепляет на себя золотую цепочку и «варенку», Толстый напяливает ластиковые штаны и джинсовку «Wrangler», став удивительно похожим на базарного «братка», я завладеваю серебристым спортивным костюмом, а Андрюхе, попавшему на раздачу последним, достаются коричневые брюки и старая нейлоновая куртка, в которой, судя по виду, папа Малого выносит по вечерам мусор.

Покончив с переодеванием, собираемся у зеркала. Видон у нас тот еще…

А дальше заводится гулянка. Начинаем с пива, продолжаем самогонкой, найденной Малым где-то на антресолях, а поймав кураж, отправляемся на улицу …

Ни «кабаков», ни «девок» мы так и не увидели ни в этот вечер, ни в следующий. На первые не тянули наши более чем скромные финансы, вторые по какому-то странному совпадению или молчаливому сговору решили вдруг все куда-то уехать. Причем одновременно. Отсутствие первого нас не очень огорчило, но второго оставило легкий осадок. Полтора года без женщины, согласитесь…

Но солдат есть солдат. Если родина позвала — малодушно думать о женских прелестях. Первым делом, как там… самолеты. А остальное…

Отвязываемся, однако, от души и не просыхаем два дня, отчаянно пытаясь залиться впрок живительной влагой и не думать про пото́м. Но пото́м все равно приходит, и становится грустно. Нужно возвращаться в часть, прощаться с гостеприимными родителями Малого и его прикольной сестренкой.

            Утро. Понуро бредем на вокзал в сопровождении мамы Малого. В её руках сверток с пирожками.

— Господи! — причитает она, — Что ж теперь будет?

— Успокойся, мама, — утешает ее сын. — Все будет хорошо, не переживай.

— Отмажемся, — поддакивает Толстый. Мы с Андрюхой молчим. Настроение паскудное.

Час расплаты приближается с каждым шагом. Но страшна не она. Думаешь об иной, на миг распахнувшейся и тут же захлопнувшейся, будто лакомая устрица створкой, жизни…

Подходит электричка. Забираемся в вагон, никого уже особо не таясь. Садимся вместе. Мама Малого идет вдоль вагона, заглядывая в окна. В глазах — слезы.

Киев быстро скрывается из виду. Так же пролетает за окном Фастов. Вот и Белка — Белая Церковь.

— Ну что, — нарушает молчание Толстый. — Теперь держись, братва. Замордуют.

— Не трави душу! — стону я. — И так тошно.

— Один ответ, — отзывается Андрюха, — зато погуляли. Будет, что вспомнить.

— Погуляли, — соглашается Толстый. — Эх, не видать тебе, Кабан, отпуска!

— Ага, — усмехается невесело Андрюха. — Нас всех ждет теперь один коллективный отпуск.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Четыре облаченных в бушлаты фигуры крадучись приближаются к дверям, ведущим в роту. Тишина. Ни шороха, ни звука.

Приложившись к глазку, Толстый выжидающе замирает, тихонько приоткрывает дверь.

У «тумбочки» дневального никого.

— Рота еще не вернулась, — почему-то шепотом сообщает он.

Мы переглядываемся, пытаясь сообразить — хорошо это для нас или плохо.

— Заходим? — предлагает Малой.

— Ну не на пороге же стоять!

— Пошли, — вздыхает Андрюха.

В роте оказывается оставленный на время учений наряд из «косых, хромых и убогих», да зануда-замполит, листающий в «ленинской» комнате старую газетную подшивку.

— А вы откуда, голубчики? — изумляется он, завидев нас. — Что, уже с учений вернулись?

— Нет, — бурчит еле слышно Толстый. — Мы на них и не были.

— Как не были?

— Так, — угрюмо отзывается сержант. — Мы в Чернигове на вокзале от поезда отстали… Случайно.

— Это как же?

— Да пошли за пирожками, — прихожу на помощь я. — Пока туда-сюда — свисток. Кинулись, а поезд уже и... Уехал.

С минуту замполит смотрит на нас ошалелым взглядом, потом взрывается:

— Что за чушь?! Какие пирожки? Куда уехал? Отвечать, я вас спрашиваю! Где вы были все это время? Все эти три дня?

— Дорогу в Гончаровск искали, — печально отвечаю я; весь вид мой выражает скорбь и смирение перед превратностями судьбы.

— Куда? Как…

— В Гончаровск, на полигон, — терпеливо поясняет Малой. — Мы, как от поезда отстали, решили своим ходом наших догонять. Денег не хватило. Ну, пошли напрямик, через лес. Места незнакомые, глушь, спросить не у кого, заблудились, в общем. Пришлось снова в часть возвращаться.

— Значит, все время по лесу плутали?

— Ну, не все… Мы там избушку заброшенную нашли, видать от лесника осталась, так мы в ней и…

— Значит так, — в глазах замполита загораются нехорошие огоньки. — Все это безумно интересно и, я думаю, вы не откажетесь изложить мне свои похождения на бумаге. Располагайтесь в «ленинской», сейчас дам бумагу и ручки. Пишите…

— Что писать-то? — осведомляется Малой.

— Объяснительные. Каждый от себя и во всех подробностях: где, что и как с ним произошло и почему так случилось, что вся рота находится на учениях, а вы, четверо, тут, в части. Я ясно изъясняюсь?

— Ясно, — киваем.

Чего не ясного? Как было, так и напишем.

Рассаживаемся за столами в «ленинской», приступаем к написанию сочинений. Говорю «сочинений», ибо из всего вышеизложенного чистой правдой является лишь то, что мы действительно не сели на поезд в Чернигове…

Сейчас жалею, что не сохранил для истории этого интересного и весьма любопытного во всех отношениях документа.

Суть же сводилась к следующему.

Отстав от поезда и не имея средств на покупку билетов, мы решаем добираться до места учений своим ходом. Ночь застигает нас в лесу. Потеряв тропинку, рыщем в впотьмах, пока, по какой-то счастливой случайности, не натыкаемся на некое строение, оказавшееся заброшенной избушкой лесника. Там мы проводим ночь, наутро вновь предпринимая попытку выйти из леса и добраться до Гончаровска. Вновь неудачно. Лишь с третьей попытки удаётся нам, уже отчаявшимся, выбраться к железнодорожному полотну и по нему вернуться в Чернигов, откуда, подзаработав на погрузке-разгрузке и купив билеты, добраться до части.

Читая наши опусы, замполит усиленно моргает глазами и шевелит усами. Судя по всему, подобную беллетристику ему приходится читать впервые. Наконец он откладывает в сторону последний лист, устремляет на нас неподвижный взгляд и произносит одно только слово:

— Врете.

— Да мы… — вскакивает Малой, но замполит осаживает его коротким властным жестом.

— Врете, — повторяет он как будто даже и не со злобой, а с добродушным лукавством. — От начала и до конца. Ни по каким лесам вы не бродили, а были все эти три дня у Кретова в Киеве. Не так ли? Молчите? Молчите… Сегодня приедет ротный, язычки вам развяжет…

 

— Сволочь! — цедит сквозь зубы Андрюха, вываливаясь из «ленинской» комнаты.

Я искренне удивляюсь: «Ты и вправду думал, что он схавает эту лабуду?»

 

Рота, однако, не возвращается ни в этот день, ни в следующий. Очевидно, учения продляют на неопределенный срок. Мы же, не теряя даром времени, собираемся вечером в котельной у еще одного ремротного диссидента, Коли-сварщика. На повестке обсуждение вопроса: что делать? Вопроса о нашей дальнейшей судьбе…

            Дослушав до конца красочный рассказ Малого и закончив хохотать, Коля вытирает слезы и качает головой: «Ух, и влепят же вам за это!»

— Думаешь? — косится на него Малой.

— К бабке не ходи, — весело кивает Коля, довольный в глубине души, что вся эта хрень приключилась с кем-то, а не с ним.

— И что будет?

— Ну, не знаю… — Коля пожимает плечами. — Может пять вне очереди от комбата, а может и губа. Не-а, за такое точно губа.

— Или ротный в морду даст, — гася о каблук чинарик, вставляет Андрюха.

— Это уж само собой, — соглашается Толстый.

— Да и ладно! — отмахивается Малой. — Отсидим. Губы, что ль, не видали!

И, повернувшись ко мне, спрашивает негромко:

— Слышь, Кабан, а как там? Сильно хреново?

— Не курорт, — авторитетно хмыкаю я. — Хотя… Сержантам получше. А вот рядовые вешаются.

Малой с Андрюхой, оба рядовые, переглядываются.

— Нет! — вскакивает Малой, глаза его вспыхивают. — Не хочу на губу! Не хочу оставаться в долбанной этой роте!

— Что ты предлагаешь? — на каменной физиономии Толстого не вздрагивает ни один мускул.

— Нужно идти к командиру полка. Пускай переводит в другую роту.

— Ага, — вставляю я, — один раз, помнится, мы к нему уже ходили. Да и куда?

— Куда… Куда угодно! — взрывается Малой. — К черту на рога, только бы подальше!

— Ага, — усмехается Коля-сварщик, — так он тебя и перевел. Мало что на губу зашлют, так еще и пиздюлей наваляют.

— Не переведет?

— Факт.

— А вот посмотрим! Посмотрим, — тихо, но твердо повторяет мой друг. — Вот пойду сейчас, залезу на трубу, что возле котельной, и потребую: или пусть переводят в нормальную роту, или звезданусь вниз и башку себе разобью!

— Я с тобой, — неожиданно заявляет Толстый.

— Пацаны… — выпучивает глаза Коля. — Вы че, серьезно?

— Серьезней не бывает, — отрезает Малой. — К тому же, это наш единственный шанс. Мы с Толстым возьмем огонь на себя. А Кабана с Андрюхой ротный не тронет…

— Точно, — соглашается Толстый.

— Итак, — продолжает мой друг, — план утвержден. Остается привести его в исполнение. И еще… нам понадобятся шапки, бушлаты и рукавицы. Там, наверху, думаю, не жарко. Вроде все. Начало операции «Труба» назначаю на двадцать один ноль ноль. Сегодня вечером.

На том и порешили.

Дальше как в сказке: что задумали, то и сделали.

 

ТРУБА ЗОВЕТ!

В 21.00 ровно Малой с Толстым, облаченные словно зимовщики-полярники, и я, приближаемся к чернеющей в морозной синеве каланче котельной трубы. Осматриваемся по сторонам, топчемся на месте, прислушиваясь. Тихо. Никого. Обнимаемся напоследок, и друзья мои начинают восхождение. Стою внизу, задрав голову, слежу за их все уменьшающимися фигурками.

«Как-то сейчас им там? — думаю, ежась. — Тут снизу-то смотреть страшно…»

Малой оказывается не из робкого десятка. Забравшись на самый верх, он усаживается на краю трубы, беспечно свесив вниз ноги. Нервы сержанта Пикарова (сказывается все-таки комплекция) оказываются пожиже. Застряв на половине пути, он судорожно вцепляется в проржавевшую скобу и категорически отказывается продолжать свой маршрут как вверх, так и вниз.

Мне вспоминается мультик про Винни-Пуха и пчел…

— Ну что?! — ору, чтоб не рассмеяться в столь неподходящий момент.

Оттуда, где в вырезе черного звездного неба застыли два еле различимых силуэта, доносится:

— Давай! Давай, Кабанчик!

В горле у меня что-то предательски вздрагивает. Круто повернувшись, бегу… Перед зданием останавливаюсь.

В штаб захожу вальяжно, заглядываю в окошко дежурного по полку и, кашлянув, как можно более равнодушно сообщаю, что возле котельной «каких-то двое придурков» залезли на трубу и грозятся спрыгнуть, если к ним сейчас же, не прибудет сам командир части.

Подскочив как ошпаренный, дежурный капитан зачем-то выхватывает из кобуры пистолет и, кликнув дневального, выскакивает на улицу. Ну, и мне пора.

Останавливаюсь, поднимаю к небу лицо и ловлю ртом первые редкие снежинки. Потом вздыхаю и медленно бреду по направлению к казарме.

 

О том, что происходило дальше, мы с Андрюхой узнаем лишь на следующее утро.

Своей выходкой Малой с Толстым собирают под трубой все полковое начальство. Прибывает и командир. Ему тут же выставляются вышеупомянутые требования. Командир — дядька ушлый, видал и не такое. Поэтому, не споря, дает согласие по всем пунктам.

Бедные друзья мои! Они еще верят в слово офицера…

Едва только они оказываются внизу, их крутят по рукам и ногам, а наутро, не откладывая дела в долгий ящик, с грохотом водворяют на «губу». Такого расклада Малой вряд ли ожидал. Хотя в том, что нас с Андрюхой не тронут, оказался прав. Нас не тронули. Только сослали в наряд по столовой «на полы». А еще через два дня, к огромной своей радости и бессильной злобе ротного начальства, я получил из рук комбата телеграмму из дома, отпускное предписание и деньги на «плацкарт» до Днепра и обратно. Мама, исчерпав за полтора года все возможные способы заполучить меня в отпуск, прибегла к крайнему средству — телеграмме на имя командира части с просьбой дать мне несколько дней по «семейным» обстоятельствам…

 

Поезд на Днепр отходит в час ночи. Но подлец замполит всячески оттягивает время, так что, в конце-концов, мне остаются считанные минуты. Нужно торопиться.

Перепрыгнув через забор, рывком распахиваю на груди шинель, вдыхаю полные легкие морозного ночного воздуха и, состроив в сторону части не очень приличную, но популярную в народе фигуру, быстро направляюсь в сторону вокзала, чтобы никогда больше не вернуться…

1993 год. Белая Церковь — Днепропетровск.

 

ПАРА СТРОК ИЗ ДРУГОГО ВЕКА

Больше двадцати лет прошло со времен описываемых событий, но даже сейчас, редактируя эти записки, не могу отделаться от грызущего чувства вины перед моими друзьями, с которыми — увы! — так больше и не встретился.

Как сложились дальнейшие их судьбы? Вознесла ли жизнь их на гребень волны или низвергла в пучину? Живы ли они сейчас, и если живы, то где? Если же нет… Сохранились ли дела их, память о них или же стерлось и упоминание? Об этом можно только догадываться, учитывая, что пик творческой молодости нашей пришелся как раз на пресловутые «лихие девяностые».

Одно знаю точно по рассказу земляка-сослуживца: Толстый, дембельнувшись, приехал в Киев к Малому, да так там и остался. Оба влились в одну из многочисленных в те годы криминальных «бригад». След Андрюхи затерялся. С Борей какое-то время еще пили водку, но потом тоже разбежались…

Да, чуть не забыл. Малой все-таки сдержал обещание. Приехал с Толстым в «родную» часть и навешал люлей замполиту.

 

Январь 2018. Днепр.

 
html counter