Татьяна КРАСИКОВА (г. Минск, Беларусь) ДОКТОР ХАМ

Боль накинулась неожиданно — и он закричал. После канул в безмолвие и очнулся на миг, чтобы ослепнуть от бьющего в глаза света и испугаться людей под масками со скальпелями в руках.

Спустя сутки, когда он очнулся окончательно, боль по-прежнему была сильной, но не такой острой.

Над ним склонилось симпатичное юношеское лицо и улыбнулось:

— Вам что-нибудь надо?

Он хотел спросить где он, но не смог, однако медбрат понял.

— Вы в реанимации.

Молодой человек смочил прохладной водой его губы и сказал:

— Пить вам ещё нельзя. Потерпите. Сейчас я сделаю вам укол.

После укола его охватила мягкая истома, было приятно, словно от бокала шампанского, и он уснул.

Идиллия реанимации закончилась внезапно. Здесь узнали о предстоящем приезде комиссии санэпидстанции и кинулись истреблять тараканов, а больных развезли по палатам.

Отделение, в которое его перевели, находилось в другом корпусе и даже на другой улице. Поэтому он вторично проделал этот путь (первый раз это было после операции, и тогда в беспамятстве он не почувствовал его тяготы). Вначале его перекулили на каталку, оттуда — на носилки, их втолкнули на пол «скорой помощи». Каждый камешек, попавший под колёса машины, каждые рытвина, поворот больно отзывались в его теле. Поэтому, когда его на носилках вытаскивали из машины, переваливали на каталку, а ту в свою очередь втискивали в грузовой лифт, чтобы поднять на второй этаж, он уже ничего не чувствовал — потерял сознание. Очнувшись, он застонал и подозвал медсестру, которая в это время с лотком для лекарств вошла в палату.

Та подошла не сразу, сначала раздала таблетки лежачим, а ходячим велела прийти за лекарствами на пост.

— Вам чего? — спросила медсестра.

— Пить, — прошептал он.

Медсестра посмотрела на тумбочку, стоявшую в ногах пациента.

— А что я вам дам? — спросила она. — У вас ничего нет.

— К нему никто не приходил, — сказал кто-то из находящихся в палате больных.

— Пить, — ещё раз попросил он. — Пить… Воды…

— Из крана? — насмешливо протянула медсестра. — Оттуда нельзя. Там бактерии. Эн-це-фа-лит...

Он хотел сказать, что ему все равно, энцефалит или не энцефалит, он умирает от жажды, но силы иссякли, и он вновь провалился в пустоту.

Снилась вода. Много воды, а он был рядом и никак не мог до неё дотянуться. Наконец он слегка коснулся прохладной глади — и открыл глаза.

Незнакомая женщина держала на его губах кусок бинта, смоченный минералкой.

— Отлично, — сказала она, — ожил.

И тут же послышалось визгливое:

— Кто разрешил? У нас тихий час! Вон из палаты!

Женщина побледнела от гнева, но вдруг унизительная заискивающая улыбка испоганила черты её прекрасного лица:

— Сестричка, я ненадолго. У меня тут сын. Я скоро… И еще тут… человеку… губы смочила… Он пить просил…

Женщина не закончила монолога — медсестра выпроводила её.

Он вдруг назвал медсестру по имени.

— Шурочка, — прошептал он, — Шурочка…

Бровки медсестры поползли кверху. Так называли её только самые близкие ей люди, а все остальные, в том числе и больные — Сашей или Александрой Владимировной.

— Я вам не Шурочка, — резко сказала медсестра.

Он упрямо повторил:

— Шурочка…

— Ладно, я — Шурочка, только не для вас. А вы кто?

— Я?

Он ничего не ответил, и только спустя время, когда медсестра заглянула в палату, чтобы проверить, не закончилось ли у него в капельнице лекарство, он вдруг назвал себя.

— Ой… сбрендил, — зашлась в смехе Шурочка. — Как вы сказали? Как?.. Авдеев… Александр Иванович… Авдеев?..

Она выскочила из палаты, и вскоре новый анекдот разнёсся по всей больнице. А он не мог понять, что вызвало у медсестры приступ веселья.

В палате, где он лежал, было девять коек. Три широкие и высокие, как у него. Почему-то он знал, что на них кладут больных после сложных операций, а на другие — узкие, с продавленными сетками и металлическими спинками — более лёгких больных. Зеленовато-жёлтый цвет, в который были выкрашены стены палаты, придавал лицам больных мертвецкий оттенок. «Надо будет обязательно перекрасить палаты в розовый цвет», — подумал он и вновь забылся.

Разбудили его весёлые голоса — соседи по палате резались в карты.

— Пить… — попросил он.

С койки, стоящей у окна, поднялся старик, придерживая на ходу привязанный к животу полиэтиленовый мешок с опущенной в него резиновой трубкой. Старик смочил водой из-под крана кусок бинта и протёр губы Авдеева.

— Тебе пить ещё нельзя. Может, завтра… Дай телефон, мы позвоним, чтобы тебе бутылочной воды принесли.

Авдеев хотел сказать номер своего домашнего телефона и не смог.

— Не помню, — прошептал он.

— От, бедолага, — вздохнул старик и возвратился на свою койку.

Авдеев обвёл глазами палату.

Его удивило, что тумбочки в ней расставлены в самых неудобных для больных местах: не рядом с кроватями, а у изголовий или, как у него, в ногах… Подход к раковине был частично перекрыт кроватью. Вешалки для одежды не было. Тёплая одежда свисала со спинок кроватей, что придавало палате неряшливый вид. Стульев тоже не было. «Где же сидят посетители?» — подумал Авдеев.

Внезапно он почувствовал давление в мочевом пузыре. Позвал нянечку, голос его был слаб и дальше дверей палаты дойти не смог. Тогда Авдеев машинально пошарил рукой по стене.

— Ты что ищешь? — спросил старик.

— Кнопку.

— Что-что?

— Кнопку вызова, — повторил Авдеев.

— Такой отродясь тут не было, — буркнул старик.

«Была», — хотел возразить Авдеев и осёкся: откуда он это знает?

Он уставился на дырку в стене на том месте, где должна была быть эта злополучная кнопка. Такие же дырки были и над другими кроватями.

Мочевой пузырь распирало, Авдеев застонал.

Всё тот же сердобольный старик выглянул в коридор и крикнул медсестру. Авдеев попросил её подать судно, медсестра сморщила бровки и минут через пять привела старуху в грязном белом халате — санитарку. Та сердито подсунула под него судно и тотчас ушла. Облегчившись, Авдеев стал звать санитарку. Проходившая мимо палаты медсестра сунула голову в палату:

— Что опять?

— Заберите судно.

Медсестра крикнула на весь коридор:

— Ниловна! В седьмой забери судно!

В это время в палату вошёл доктор. Авдеев почувствовал толчок в сердце. Ему почему-то очень захотелось понравиться доктору, а тот, обежав глазами больных, спросил Авдеева:

— Так как вы говорите ваша фамилия?

Авдеев напряг память и неуверенно проговорил:

— Авдеев Александр… Александр… — почему-то отчество никак не вспоминалось.

— Не Иванович ли? — насмешливо спросил доктор.

— Да… да… — обрадовано кивнул головой Авдеев, — Иванович.

— Вы в этом уверены?

— Да.

Доктор хмыкнул.

— А случаем вы не хирург?

Авдеев растерянно посмотрел на доктора, тот явно насмехался над ним. Причина Авдееву была неясна, и это его очень беспокоило. Между тем доктор продолжил допрос:

— Где вы живёте?

Авдеев пробормотал:

— Не помню.

— Может, в Минске?

— Да.

— Назовите адрес.

— Я не знаю.

— Где работаете?

У Авдеева заломило голову. Он побледнел и судорожно глотнул.

— Не помню.

— Надо вспомнить. У вас при себе никаких документов. Если вы не минчанин, мы не можем вас лечить бесплатно.

— Я сказал вам свои имя и фамилию.

Доктор укоризненно покачал головой, словно поймал его на какой-то нехорошей шалости.

— Плохи дела, — сказал он и ещё какое-то время потоптался у постели Авдеева, будто чего-то ожидая от него.

Авдеев жалобно попросил:

— Доктор, у меня судно забрать надо.

— Это не моя проблема! — рассердился доктор. — Это решайте без меня, — резко повернувшись, он покинул палату.

Шли дни. К Авдееву по-прежнему никто не приходил. Он страдал от жажды и одиночества. Самым же мучительным было отправление естественных надобностей. Он уговорил санитарку поставить на приставном стуле возле кровати судно и, корчась от боли, дотягивался до него и подсовывал под себя, а вот аккуратно вытащить судно, чтобы не расплескать, не удавалось. Приходилось лежать на судне до тех пока, пока в палату не зайдёт санитарка, или кто-нибудь из ходячих не сжалится над ним.

Палату по очереди обслуживали три санитарки. Первая — толстая равнодушная молодуха, небрежно одетая, с тупым плоским лицом — сонно шоркала по полу шваброй, задевала ею ножки кроватей и всегда отодвигала стул с судном так далеко, что бедный Авдеев никак не мог до него дотянуться. Вторая — испитая бранчливая старуха — тёрла полы яростно и тоже колотила шваброй по ножкам кроватей. Но Авдеев был рад, когда она дежурила: старуха не гнушалась заглянуть к больным и спросить, не надо ли им чего? Самые большие муки доставляла третья санитарка — лет семидесяти, аккуратно одетая, с тихим елейным голосочком, умоляющим больных проникнуться Страхом Божьим… покаяться… и начать читать книжицы и листовки, которые она пачками приносила в палату. Вперив глаза в некую, ведомую только ей точку санитарка долго и нудно вещала очередную библейскую истину. Личико её было скорбно и постно, а при выговоре больным за их нечестивость на губах змеилась сладенькая улыбка. Санитарка прилипла к Авдееву, тот же, боясь обидеть старого человека, подолгу слушал её. Как-то санитарка принесла в палату роскошно изданный толстый журнал, где на второй странице красовался портрет президента соседней страны с крупной надписью под ним, сообщавшей, что данный президент ниспослан Богом.

Авдеев сказал санитарке:

— Так вот кто вашу секту спонсирует…

Санитарка выхватила журнал из его рук и, многозначительно подняв палец, запророчествовала:

— Не зря кара Господня тебя настигла. Не зря! Болезнь дана Богом! Покайся! Или будешь, как он, — баптистка ткнула перстом в соседнюю койку, — помногу раз сюда приходить… Его Бог карает…

Сосед Авдеева, сорокалетний цыганистого вида мужик, матюгнулся, санитарка, сердито бурча, ушла из палаты.

Цыганистый расхохотался. Авдеев пожурил его, но в общем-то был рад, что избавился от проповедницы.

Видя, что сосед в хорошем расположении духа, Авдеев попросил:

— Послушай, вытащи эту чертову утку.

Цыганистый хохотнул:

— А санитарке чего не сказал?

— Неудобно было прервать её.

— Неудобно на горшке сидеть, словно баба. Стеснительный… ё моё… а я тебе чё, санитарка?

Авдеев принялся извиняться, цыганистый послал его куда подальше, но утку всё-таки вытащил и сунул под кровать Авдеева.

В палате помимо него было ещё несколько лежачих. Возле двоих дежурили родственники, одного — старика лет восьмидесяти — обхаживала приходящая сиделка. К четвёртому санитарки и медсёстры подходили несколько чаще, чем к Авдееву. Ему это было обидно, и он никак не мог понять, чем же он хуже. Вскоре в палате появился ещё один лежачий — пятидесятилетний мужчина, которому, как и Авдееву, сделали сложную операцию на кишечнике. Их палата стала местом столпотворения медперсонала. Санитарки, медсёстры и врач наперебой хлопотали вокруг нового пациента, или, как его окрестили в палате, блатного. Авдеев силился понять, почему так, но не мог. Разъяснил сосед:

— Платит хорошо.

— Да ты что? У нас медицина бесплатная!

— Сдохнешь с такой медициной!

— А ты?

— И я сдохну. Хирург перед операцией и так ко мне, и этак… А я ему, мол, доктор, поллитру обещаю — и всё. Заметил, как он меня стороной обходит. Да и тебя…

— Жаловаться надо.

— Кому?

— Заведующему.

Цыганистый расхохотался:

— Вот те на… Чудной ты… Едрёна мать… Что, никогда раньше в больнице не лежал?

— Никогда.

— Везёт!!! А мне уже восьмой раз задницу порезали…

— А что у тебя?

— Едрёна шишка. Растёт и растёт, — цыганистый, опершись двумя руками на кровать и стараясь не сгибать тело, резко поднялся. Физиономия его тотчас скривилась.

— Хрен тебя возьми… — выругался он и, высунувшись в коридор, крикнул. — Сестричка, укол дай!

— Не время ещё! — прокричала в ответ медсестра.

— Дай! Не могу терпеть больше… Жжёт всё…

— Потерпишь! После перевязки сделаю. Пора уже. Иди.

Цыганистый, скуля и чертыхаясь, поплёлся на перевязку. Уморительно было видеть, как он шёл, накренившись на бок, поддерживая одной рукой марлевую прокладку, втиснутую в щель между ягодицами, а другой рукой стягивая полы халата, чтобы прикрыть срамное место.

Авдеева на перевязку повезли на каталке. Санитарка пихала её впереди себя. Авдеева бросало на поворотах, он стонал, умолял санитарку везти поаккуратнее, она же не обращала на него никакого внимания.

В перевязочной доктор, осмотрев рану, грубо и резко надавил на швы и ткнул в рану щипцами.

Авдеев потерял сознание. Очнулся он уже в палате.

— Нежный какой, — съехидничала медсестра, уже не Шурочка, но тоже со странно знакомым лицом. Авдеев ощутил беспокойство. Такое же беспокойство вызывала у него и иллюстрация полуголой блондинки, прилепленная к стене скотчем, и, что больше всего мучило Авдеева, каждая встреча с доктором.

На одном из обходов Авдеев попросил доктора сказать, какая у него была операция и что его ждёт в дальнейшем.

— Жить будешь, — односложно ответил доктор.

Авдеев уловил поток недовольства, идущий от него, но всё-таки повторил свою просьбу.

—Вы обязаны мне всё объяснить.

— Я тебе ничем не обязан, — отрезал доктор и отошёл от Авдеева к новенькому, возле которого его словно подменили: надменная физиономия доктора приобрела выражение крайней доброжелательности. Подобострастно изогнувшись, он выслушивал жалобы пациента, а затем осторожно пощупал его живот, проверил пульс и даже уподобился смочить губы больного водой из стоящей на тумбочке бутылки, а на просьбу пациента дать ему воды испуганно замахал огромными ручищами:

— Нет-нет… после такой операции несколько дней пить нельзя.

 «А я пил», — испугался Авдеев и окликнул врача:

— Доктор…

Тот нехотя повернулся в его сторону.

— Я пил воду на второй день после операции.

Доктор раздражённо ответил:

— Очень плохо.

— Мне это повредит? — обеспокоился Авдеев.

Но доктор уже отвернулся от него.

— Почему мне никто не сказал, что нельзя пить? — теряя самообладание, выкрикнул Авдеев.

Доктор подошёл к нему и отчеканил:

— Вы обязаны были знать, что пить после такой операции нельзя!

Глаза Авдеева от удивления чуть не выкатились наружу.

— Откуда мне это знать?

Это был глас вопиющего в пустыне. Когда доктор покинул палату, Авдеев всё ещё не мог успокоиться и недовольно бурчал:

— Что я — бог? Откуда я знаю, что мне можно, а что нельзя?

Цыганистый ущипнул его за руку.

— А что я тебе говорил? Платить надо. Не заплатишь — ни хрена о себе не узнаешь.

— Отстань! — оборвал его Авдеев.

Сосед был человеком простым и не обиделся на Авдеева. Только насмешливо поглядел на него чёрными цыганскими глазами.

Пошёл пятый день пребывания Авдеева в больнице. Утром на обходе доктор упрекнул его за то, что он ещё не встаёт с постели. Замечание Авдеева, что ему никто не говорил о том, что нужно вставать, доктор пропустил мимо ушей.

Он уже разговаривал с блатным пациентом. До Авдеева донеслось:

— Да, да… поднимайтесь понемножку. Сидеть? Нет… пока не стоит… если только чуть-чуть… бочком… А кушать ещё нельзя… Потерпите…

Больной о чём-то шепотом попросил доктора.

— Да… да… согласен… воздух… контингент… сделаю всё, что смогу…

Около двенадцати медсестра подкатила к кровати блатного каталку. Прежде чем переложить его, она застелила её одеялом, сложенным в несколько слоев. Доктор, наблюдавший за всеми её действиями, одобрительно улыбнулся и изрёк:

— Во вторую палату, двухместную.

Авдеев был уязвлен до глубины души. Цыганистый, не сводивший с него глаз, хохотнул.

Авдеев сердито посмотрел на него и сказал:

— Я в министерство напишу…

— Давай… Давай… Писака… — и добавил такое забористое словечко, что вся палата отозвалась на него хохотом.

Авдеев промолчал. Перед ним неотступно стояло лицо доктора. Чтоб избавиться от наваждения, он сполз с постели и, придерживаясь руками за стены, вышел из палаты.

Отделение ютилось в наскоро приспособленном к приёму больных помещении. На дверях, расположенных по обеим сторонам узкого коридорчика, красовались аляповатые изображения сказочных персонажей. Так, на двери палаты Авдеева была изображена Царевна-лягушка, на дверях соседней палаты — Буратино, дальше — Золотая рыбка, за ней — Дюймовочка, Крокодил Гена, Чебурашка… Больше всего Авдеева позабавила вислоухая собачонка в сочетании с надписью «Ординаторская». Сбоку от неё на стене висел плакат. Авдеев прочёл заголовок «Пациенты имеют право». Это его заинтересовало, и он стал читать дальше. Пункт первый гласил: «Пациенты имеют право на получение полной информации, касающейся их заболевания, а врачи обязаны снабжать их этой информацией». Прочитав плакат, Авдеев воодушевился — он добьётся, чтобы доктор относился к нему подобающим образом!

Несколько повеселев, Авдеев продолжил своё путешествие по больничному коридору. На одном из простенков он увидел календарь с изображением Николая Угодника. Лик святого был строг и грустен. Чуть дальше, в крохотном вестибюльчике, на стене яркими масляными красками были нарисованы в человеческий рост фигуры Волка и Красной Шапочки. Зверь спрятался за деревом и наблюдал оттуда, как девочка нюхала огромный цветок ярко-оранжевого цвета.

Авдеев почувствовал беспокойство. Оскал волчьих зубов, заяц, скорчившийся от страха под рогатым кустом, мясистое лицо Красной Шапочки… — всё это он уже видел!!!

Авдеев поспешил прочь. Впереди замаячил большой вестибюль, разделяющий два соседних отделения — проктологии и урологии. Авдеев машинально стал шарить в кармане больничной пижамы в поисках телефонной карточки. Её не было, да и откуда она могла у него появиться? И почему вдруг он вспомнил про карточку? Авдеев замер — на стене вестибюля, сразу же за дверью, висел телефон-автомат.

До палаты он доплёлся едва живой. Но и здесь его ждал сюрприз: едва Авдеев открыл дверь, как в нос шибануло запахом мочи, крови, продуктов — словом, всем, чем так привычно пахнет в больничных палатах. Пока Авдеев не выходил в коридор, он не чувствовал этого запаха, а сейчас вспомнил его. Запах был не просто знакомым, он был родным.

Авдеев повалился на кровать. В голове всё смешалось: лица медперсонала, картинки на дверях, дырки вместо кнопок, жёлто-зелёные стены, лицо доктора, запах, голоса медсестер…

Пот тёк по голове и лицу Авдеева, он протянул руку, пытаясь стащить со спинки кровати полотенце, и замер — у кого-то он видел точно такую руку… Авдееву стало страшно. Он уткнулся в подушку лицом.

— Эй, ты… чего? Что ты? — над Авдеевым наклонился один из соседей по палате. — Плохо, да? Позвать кого?

Авдеев замотал головой, умоляя, чтоб его оставили в покое, но сосед не понял этого и поспешил на пост.

Вскоре пришла медсестра.

— Что с вами? — спросила она Авдеева.

— Ничего, — прошептал он. Не мог же он сказать, что всё это уже когда-то видел… и её лицо тоже видел… и её голос слышал… и даже помнит противный запах её резкого дезодоранта…

Медсестра вышла и вскоре вернулась со шприцем.

— Я сделаю вам укол.

— Не надо, — слабо возразил Авдеев.

— Доктор велел, — сказала медсестра.

— Доктор? — невесело засмеялся Авдеев. — Мне кажется, он про меня вообще забыл.

Медсестра воткнула шприц в его ягодицу. Авдеев схватился за место укола, боль была такой острой и непереносимой, что хоть плачь, она растекалась по ноге, распирала её, сводила судорогой мышцы.

— Сейчас, сейчас, — уговаривал себя Авдеев. Он знал, что через двадцать минут боль пройдёт, и он опрокинется в сон.

Авдеев проснулся от запаха жареного цыплёнка. Толстая рыжеволосая жена цыганистого потчевала мужа принесённой из дома снедью. Тот уминал всё подряд: и солёные огурчики, и копчёную колбасу, и сало, и пирожки с мясом и рисом…

Заметив, что Авдеев открыл глаза, сосед придвинул к нему несколько пирожков.

— Поешь.

— Нельзя, — мотнул головой Авдеев. — Слышал, доктор блатному говорил, что ещё несколько дней есть нельзя, а потом только жидкое.

— Ну и дурак, — ответил цыганистый, засовывая в рот очередной кусок курицы и заедая его пирожком. Бери с меня пример. Всё ем.

— Сам дурак, — парировал Авдеев. — Что потом делать будешь?

— А… к черту всё… — махнул рукой цыганистый и подмигнул:

— А это хочешь? — он показал поллитровку, торчащую из-под одеяла. — Давай налью.

— Не буду, — ответил Авдеев и обратился к толстухе:

— Зря вы его так кормите. Ему нельзя.

Она, уже хлебанувшая из поллитровочки, блаженно улыбнулась.

— Мы люди простые, — сказала она.

У Авдеева от голода свело кишки. Он старался не смотреть на лежащие напротив яства, но это было невозможно. Чертыхнувшись, Авдеев сполз с кровати и опять пошёл в коридор. Стараясь как можно меньше смотреть по сторонам, он добрёл до столовой. Дверь в неё была открыта. Он заглянул. Вокруг высоких столов стояли больные. На ужин были неизменная рисовая каша и кисель. «Нельзя такую еду в проктологии, — подумал Авдеев и тут же снова тоскливо подумал: «Откуда я это знаю?» Сгорбившись, он возвратился в палату, решив как можно реже выходить из неё.

Утром во время обхода Авдеев не смог удержаться и упрекнул заведующего в том, что в отделении проктологических больных кормят киселем и рисом, что противопоказано им, и добавил, что заведующий как практикующий хирург и врач обязан это знать. Кругленький обходительный заведующий лишь мило улыбнулся в ответ, зато доктор после обхода сделал Авдееву выговор за то, что тот суётся не в своё дело.

Больничные дни шли своим чередом. Сменялись соседи по палате. Тех, кто с геморроями и трещинами, долго не держали — выписывали на пятые-шестые сутки. Задержался только цыганистый. После пиршества с женой он ночь качался по постели, вопя от боли. Утром ему очистили кишечник, после чего открылось кровотечение. Он лежал бледный, измученный, кляня всё и всех, и в первую очередь жену.

Авдеев не просто устал от больницы. Он до предела был измотан отрывочными воспоминаниями, которые никак не складывались в полную ясную картину. Всё в больнице стало у него вызывать отвращение и раздражение. Особенно перевязки.

Как тяжелый больной, которому нельзя было подолгу стоять, он без очереди заходил в перевязочную и ложился на перевязочный стол, рядом с которым стояли два гинекологических кресла. Дожидаясь, когда доктор подойдёт к нему, Авдеев наблюдал, как больные неловко влезали на эти кресла, разбрасывали ноги, предоставляя таким образом полный обзор врачу, медсестрам и непременной группе студентов — в отделении была кафедра проктологии. Мужчины и женщины лежали оголённые перед этой детворой, краснели, бледнели, закусывали от негодования губы, но были бессильны избавить себя от унижения.

Раз только одна девочка лет девятнадцати взбунтовалась, потребовала, чтобы студенты вышли, но доктор устроил девчонке такой разнос, что та, ревя в голос, всё-таки подчинилась. Доктор продержал её в гинекологическом кресле особенно долго. Всё это время Авдеев не мог оторвать глаз от его лица — сосредоточенного, жёсткого… Вдруг на этом лице мелькнула улыбка. Авдеев вздрогнул — такая она была страшная и отталкивающая. Но вскоре лицо доктора расслабилось, будто он испытал глубочайшее удовлетворение.

Авдеев отвёл глаза. Когда он вновь посмотрел на доктора, перед ним лежал уже другой пациент. Доктор обработал края его раны, потом с помощью пинцета стал ввинчивать в анальное отверстие марлевый жгутик с мазью. Пациент вздрогнул и застонал, доктор крикнул: «Расслабьтесь!» — и быстрым отточенным движением завершил процедуру. Медсестра шлёпнула на задний проход больного салфетку с оранжевой вонючей мазью, и тот, неловко поддерживая одной рукой салфетку, а другой упираясь в сиденье, сполз с кресла. Его место занял следующий пациент.

Во время перевязок на глазах Авдеева разыгрывались самые разные сцены, но главным действующим лицом неизменно оставался доктор. Он делал выговоры больным за запах от ног, за неловкое укладывание на кресло или сползание с него, за плохо вымытые гениталии… Особенно часто он придирался к женщинам. А уж те, бедные, с раннего утра начинали готовиться к перевязке. Отмачивали свои окровавленные задницы в марганцовке, елозили по ним руками и марлечками, смоченными всё в той же марганцовке, и даже, хотя это было категорически запрещено, тёрли края раны мылом. Доктору всё было мало.

В этот раз Авдеев наблюдал следующее. В перевязочную вошла женщина интеллигентного вида, лет шестидесяти. Бросив быстрый взгляд на студентов и вспыхнув до кончиков волос, она забралась на кресло, стараясь максимально прикрыться полами длинного тёмно-вишнёвого цвета халата. Доктор заметил это и, широко улыбаясь, откинул полы халата как можно дальше. Лицо женщины побледнело, а по шее пошли красные пятна. Авдеев видел, как она сжала зубы. Доктор нагнулся над женщиной — и мощный рык заполнил перевязочную.

— Почему не готова?! Я велел подготовиться!!! — заорал доктор.

Женщина дрогнувшим голосом ответила, что она хорошо подготовилась.

Это ещё больше взбесило доктора. Он заорал:

—Вон отсюда!

Женщина резко, едва не потеряв равновесие, поднялась с кресла, ткнула ноги в тапочки. Уже в дверях её настиг голос доктора:

— Подготовиться — и марш сюда!

На этот раз доктор превзошёл себя. Это почувствовал не только Авдеев. Студенты стояли, уставившись в пол. Они ждали реакции своего руководителя. А тот, криво улыбнувшись, почесал у себя под носом, поправил лацканы белоснежного халата и промолчал. Тишину, повисшую в процедурной, нарушил сам доктор.

— С больных надо требовать полного выполнения требований врача, — сказал он, повернувшись к студентам. — Зарубите себе это на носу.

— Ну… не так резко… — вяло возразил доцент. — Пациенты тоже…

— Мне некогда, — громыхнул голос доктора, меня ждёт больной.

Он подошёл к Авдееву.

— Так… что тут у нас?

Толпа студентов переместилась от гинекологического кресла к перевязочному столу.

Доктор сильно надавил на шов возле торчавшей из живота Авдеева трубки.

Авдеев вскрикнул. Доктор не обратил на это внимания и нажал сильнее. Вокруг трубки выступила тёмная жидкость. Доктор недовольно промокнул её салфеткой, поднёс к лицу.

Авдеев пытался отвести глаза, чтобы не видеть рук доктора, которые внушали ему уже не просто беспокойство, а ужас — так они ему были знакомы! Но поделать с собой ничего не мог — и следил за каждым движением своего мучителя.

Медсестра ещё раз промокнула края раны.

— Этого только не хватало, — сказал доктор.

— Что у меня? — простонал Авдеев.

Ничего не ответив, доктор сильно нажал на рану, затем его руки поползли по животу Авдеева. Они месили его, словно ком теста. Авдеев стонал, пытался вырваться, но две дюжие медсестры держали его крепко. Наконец перевязка закончилась. Авдеев, шатаясь, поплёлся в палату.

У поста он как сквозь туман увидел тёмно-вишневый халат и услышал голос:

— Что мне надо сделать, чтобы подготовиться к перевязке?

Медсестра глянула поверх женщины и усмехнулась.

— Помойтесь получше.

Женщина тихо возразила:

— Я хорошо помылась. Но у меня там, в заднем проходе, — она поперхнулась от смущения, — что-то вставлено. Раньше я ходила на перевязку с этим. Может… мне это… надо убрать…

Медсестра смерила её взглядом.

— Это ваша ж… и про неё вы всё должны знать.

Женщина, круто повернувшись, вышла. Авдеев проводил её взглядом.

— Сейчас турунду вытащит, — сказал он.

Медсестра вытаращила глаза, а он, стоя напротив неё, продолжил:

— Если резко — потечёт кровь…

— Не каркай! — оборвала его медсестра и добавила уже тихо и изумленно:

— Откуда вы знаете? У вас же не та операция?

«Откуда? Откуда? Откуда?» — застучало в голове Авдеева. Он почувствовал слабость.

— Я…

Договорить он не смог, тело стало валиться на бок, медсестра подхватила его и при помощи подбежавшей санитарки потащила в палату.

Авдеева бил озноб, болели живот, голова… Но все же он был в состоянии воспринимать всё, что происходило в палате. Прервав игру, больные слушали цыганистого:

— Знать так… Она вошла в процедурку. Легла. Молча. Лежит и всё. Не… студентов уже не было. Там только хромой из пятой палаты, медсестры и доктор. Когда он всё сделал, она поднялась и сказала, вы, дескать, обязаны объяснять больным, что и как делать.

Он стал ей что-то орать, а она ему:

— Вы не доктор, вы — хам.

Свой рассказ цыганистый резюмировал так:

— Дура тётка. Теперь ей тут делать нечего.

— Почему? — подал голос Акимов. — Она в больнице. Её обязаны лечить.

— Ещё один дурак, так и не понял… Доктор — он всё. Если уж не платишь, то хотя бы почитай его.

— Чего?

— Почитай, я сказал. Не дошло?

— Да, милок, — вступил в разговор старичок лет семидесяти с остроконечной бородкой, придающей ему вид гнома, — доктору не только наши деньги нужны. Наш страх для него всё.

— Во… верно заметил, — поддержал его другой больной. — Но только… только… деньги всё же важнее…

Больные заспорили.

Авдеев вспомнил улыбку удовлетворения, промелькнувшую на лице доктора во время перевязки.

— Что-то здесь не то, — пробормотал он.

Цыганистый воспринял его слова по-своему.

— Ты всё мутишь… не веришь… А почему это ни ко мне, ни к тебе доктор почти не подходит? Почему о том, что нам надо делать, мы узнаем друг у друга? Какого чёрта санитарка тебе не приносила судно? Почему о том, что тебе надо жрать перед едой вазелин, ты узнал от меня, а не от медсестры? Потому что пока не заплатишь, ты никто. Первый день они к тебе ещё приглядываются, а потом… Ну а с тебя вообще что взять…

Авдеева, как ни был он слаб, покоробило такое явное пренебрежение.

— Это почему? — спросил он.

— А ты круглый никто. К тебе никто не приходит. У тебя даже имени нет. Просто больной. В деле так и написано — «неизвестный больной».

— Откуда ты знаешь?

— Подсмотрел. И все они знают, что от тебя, черта лысого, ничего не дождёшься. Кому ты нужен? Без имени… Без денег… И та дура тоже. Заплатила б, так он бы её задницу вылизал… Платить надо!

— А ты?

— Я человек рабочий. Себя б прокормить… А были б деньги, я б этот геморрой одним махом вылечил! В частной больнице дай пятьсот баксов — и все дела, никаких операций.

Цыганистый ненадолго замолчал, после лицо его страдальчески сморщилось, и он продолжил:

— Ну и если б после первой операции в лапу дал, может потом бы не мучился… Меня баба оперировала в первый раз. И так возле меня, и сяк. А я дурной был, вроде тебя, не понял. Ну и тоже лежал дурак-дураком. Не знал: что пить, что есть… А самая жуть дома началось. Они ж, паразиты, сказали, что только задницу мазать надо… А то, что со мной происходить будет… Что я ни пожрать, ни посрать не смогу… Промолчали… И как спасаться, когда внутри дерьма тонна, а ты никак, а тут и боль, и кровь… Ну и через год опять попал… А теперь — хроник…

— Думаю, не только из-за этого… — вставил своё слово кто-то из больных. — Жрёшь всё подряд…

— Ну и жру… Всё равно сдыхать скоро, девятой операции не перенесу, а так удовольствие поимею.

Авдеев отвернулся к стене. Знобило. Он больше не вступал в общий разговор. Тревожило и вызывало раздражение только то, что плохо говорили о докторе. Но почему? Почему? Отрывочно вспоминались эпизоды из перевязочной. Вот доктор взял пинцет… ввёл турунду…

Внезапно Авдеев ощутил, как его пальцы повторяют все движения доктора. Он открыл глаза и увидел доктора, стоящего в дверях палаты. Он улыбался той, страшной, улыбкой.

Авдеев закричал. Крик его был так ужасен, что на него прибежала медсестра.

— Что тут?

Она стала трясти Авдеева:

— Больной… прекратите… больной!

Авдеев сбросил её руки с себя, приподнялся.

— Я не больной, — резко выкрикнул он. — Я — Александр Иванович Авдеев.

— Ладно… Ладно… больной, успокойтесь.

Тело Авдеева дёрнулось, глаза побелели.

— Я не больной!

Он попытался вскочить с кровати, резкая боль полоснула его по животу, опрокинула навзничь. Он почувствовал, что куда-то летит. Вокруг было темно, он натыкался на что-то слизкое, мягкое… преодолевал крутые повороты… их было бесконечное множество, а со всех сторон на него наплывали лица медсестёр, санитарок, капельницы, каталки, сказочные герои… Он слышал какие-то голоса. Они что-то говорили, стонали, кричали… А поверх всех гремело: «Хам! Хам! Доктор Хам!» Авдеев пытался заткнуть уши, но руки не слушались. Они были вытянуты вперёд… Он летел вслед за ними, словно они были его рулём.

Авдеев как со стороны увидел свои большие сильные руки… Он видел их ещё у кого-то… У кого? У кого? У кого?

Темнота в туннеле стала плотнее. Полёт прекратился. Прямо перед ним было лицо доктора.

— Н-е-е-е-т!!! — закричал он. — Н-е-е-е-т!!!

* * *

Доктор Александр Иванович Авдеев, доктор Хам, проснулся весь в поту и скованный ужасом. «Чертовщина какая-то», — подумал он.

Усилием воли подняв себя с постели, Авдеев отправился на ежеутреннюю пробежку. Боль накинулась неожиданно — и он закричал. После канул в безмолвие и очнулся на миг, чтобы ослепнуть от бьющего в глаза света и испугаться людей под масками со скальпелями в руках.