Никита БРАГИН (г. Москва)

Сон Марко Королевича

На ладони горы засыпай, под покровом еловым,

ненадолго, на пару столетий, и, честное слово,

я тебя разбужу на рассвете весеннего дня,

я тебя провожу, и в дорогу дам хлеба и меда,

и коню твоему нашепчу перевалы и броды,

только ты, дорогой мой, уже не узнаешь меня.

Ты уйдешь безответно, лишь кровь прорастет ежевикой,

только эхо напева заблудится в пустоши дикой,

поцелуя тепло первоцветом проснется в траве,

грянет сабля твоя звонче молний на горных вершинах,

ятаган твой сверкнет смертоносней, чем выпад змеиный,

тяжесть глыб и утесов проснется в твоей булаве.

Запоют гусляры, горьким летом тебя призывая,

и вода растечется, и с мертвой сольется живая,

и державы сойдутся на пире свинца и огня,

там узнаешь ты славу, какой не бывало на свете,

будешь первым на брани и первым на царском совете,

только жаль, мой любимый, что ты не припомнишь меня.

Но во веки веков, как увидишь родные долины,

вольный ветер навеет знакомую горечь пелина,

виноградом любовь обовьет, осенит, утолит,

и направит пути, и вовеки уже не отпустит,

как родная река донесет до широкого устья

у меня на ладони, в небесной дали.

Гайдук

У тебя в дому серебро и сталь,

арабески ножен и холод лезвий,

костяных рукоятей сухая трезвость,

бирюзовых накладок томный миндаль.

Неужели не жаль этих гордых трофеев,

неужели не слышишь, что враг у ворот,

что косматая смерть и войдет, и посмеет,

и врагу о тебе не соврет!

Я давно услышал шаги врага,

мне давно известна моя участь —

арнауты прошли сквозь лесистые кручи,

батареи стоят на речных берегах.

Но сокровищ моих спасать не надо,

им тесна тайников железная клеть!

Пусть горюет жена о дамасских нарядах,

но дамасскую сталь недостойно жалеть!

Вот ударит ядро, разрывая грудь!

Упаду в траву, полечу к Престолу,

безоружным, в седой наготе глагола,

постигающим самую суть...

Пусть берет паша пистолеты и сабли,

и, гордясь победой, помянет меня —

был он самый удачливый, самый храбрый,

был он кровью земли и душой огня!

Арьергардный бой

Впереди ползет обоз, беженцы и госпиталь —

там вода дороже слез, помоги им, Господи!

Впереди во весь свой рост скалы-исполины,

позади горящий мост, факел над пучиной.

Горы плетью по горбам хлещет смерть крылатая —

это вам не кегельбан, не постель измятая,

это ребра ржавых скал, мертвые стремнины,

это огненный оскал выпрыгнувшей мины…

Это жажда, всем одна — как дожить до вечера,

это кровь, черным-черна, из пробитой печени,

это вздох издалека, из иного мира,

это капля молока, это ладан с миром.

Это памяти река, сжатая теснинами,

это руки старика, взрытые морщинами,

это гребни черных гор в тихой звездной темени,

и прощальный разговор с уходящим временем.

В Сокольниках

В Сокольниках, у старой каланчи,

затерянной среди стекла и стали,

пора остановиться. Помолчи

и вспомни все, о чем тогда мечтали,

чем жили, чем томились, выживая

среди утрат, распутиц и разрух…

Теперь все это — капля восковая,

да невесомый паутинный пух.

Теперь все это — солнечная даль

прозрачного осеннего пейзажа,

где каждый звук и каждая деталь

о радостях и горестях расскажут.

Вот лиственниц лимонные ресницы,

вот елочки зеленая свеча,

а где-то дальше детская больница

и наш сынок под скальпелем врача.

Душа моя, ты светишься сквозь плач,

ты смотришь благодарно и влюблено,

а солнышко, упругое как мяч,

румянится, смеясь сквозь кроны кленов,

и жизни догорающие листья

на тротуаре радужным ковром,

а воробьи усердно перья чистят

и радостно щебечут — не умрем!

Небоскребы

Среди футуристических колоссов

утрачено значение размера,

важны лишь формы — пирамида, сфера,

и краски — от белил до купороса.

Вращаются турбины и колеса,

сменяются аккорды и манеры,

микширует стеклянная химера

все вкусы — от картошки до кокоса.

Но, глядя на граненый небоскреб,

я сравниваю с ним хрустальный гроб,

и устаю от поисков масштаба.

На фоне Альп все это слишком слабо,

как дикая фантазия прораба,

созревшая в эстетике хрущоб.

У обочин

Опять спешим, срываемся, бежим,

как рыбы на песке глотаем воздух,

и чувствуем, что не успели, поздно,

и ни к чему ни форма, ни режим.

Ведь финиш все равно недостижим,

а идеал не узнан и не создан,

мечты и песни улетают к звездам,

а мы идем на жмых и на отжим.

А за цветущей пижмой у обочин

под сосенками летнее тепло,

покой природы тих и непорочен.

Сойди с дороги, сядь, и набело

перепиши прозрачней и короче —

пока еще расправлено крыло!

Скорби

Чудно и дико птица прокричит,

и станет ночь тревожной и бескрайной,

и старый дом окутается тайной

от потолка до огонька свечи.

И сзади кто-то скажет — помолчи,

замри на полчаса над кружкой чайной,

пойми, они приходят не случайно,

седые скорби, наши палачи.

Ты помнишь все? Ты в этом так уверен?

Способен каждый шаг назад пройти,

не обходя своих страстей и скверен?

Все собери и удержи в горсти,

и раю, что тобой давно потерян,

промолви покаянное «прости».

* * *

Счастье — это роща золотая

в краткий миг осеннего тепла.

Шелестит и тихо облетает

до зимы, до снега, догола.

Горе — это черное предзимье,

срубленные мертвые стволы.

Горе — словно проклятое имя

в ежедневном шорохе молвы.

Но сквозь горе всех постылых истин,

сквозь холодный тлен могильных вод

видишь только золотые листья,

солнечного счастья хоровод.