Олег ПЕРЕЛЕТОВ (г. Санкт-Петербург) ОДИН ДЕНЬ НА БОЛЬНИЧНОЙ КОЙКЕ

Айболит, душа болит!

Не гунди, не гоже.

У души своя душа,

Чтоб болела тоже!

Сразу оговорюсь, что в один больничный день я не вместился, хотя очень рассчитывал. В остальном все чистая правда. Хотя, если один день считать не по численнику, а типичным днем в городской больнице, то опять правда.

Один завязавший пьяница, вспоминая свои былые полеты во сне и наяву, удивлялся: «Как быстро приближается асфальт». Слушатели спрашивали — в каком смысле, что это за бегающий асфальт.

— Кто в теме, — отвечал алкаш, — тот прочувствует величие момента.

Кто был в городской больнице, тоже не будет переспрашивать.

Началось все со «скорой». Я их вызвал в шесть утра, когда понял, что мне окончательно не заснуть. Когда бессонница, скорую не вызывают. Я вызвал. Дело в том, что отсутствие сна — это следствие. А причина — «мерцательная аритмия». Почему я эту аритмию взял в кавычки? Потому что доктор, что год назад делал мне операцию по прижиганию электрических ходов в сердце чтобы оно не частило, а работало в режиме тикающих часов, сказал, что в современной медицине нет такого понятия как «мерцательная аритмия».

Но сказал не сразу. Врач молчал, давая понять, что говорить должен я. Хотя не его ко мне определили, а меня к нему. Я ожидал, что доктор как в кино похлопает меня по плечу и заверит: «Знаете, батенька, у вас не так все запущено, и мы вам сделаем маленький надрез в артерии и через него чуть-чуть прижжём не больно, и будете как огурец».

Ничего такого врач не сказал. Он молчал. Мне иного не оставалось, как говорить самому. А говорить... что говорить? Что-то в ритме низко кланяясь и виляя хвостом? Черт его знает.

Во всяком случае, в этом общении врача и пациента сразу было ясно, кто канючит и виноват, а кто с царского плеча раздает. Если конечно получится, чтобы раздать.

Со мной не получилось. Две подряд операции этого молчаливого доктора, и на-гора что было, то и осталось. В лучшем случае. Не хочется даже думать о другом. Были трепетания, а добавилась фибрилляция. Может это имел в виду ведущий хирург и заведующий отделением, когда говорил, что мерцалка — это безграмотно. А вот фибрилляция плюс трепетание — это то, что нужно.

Шесть утра, а ребята со скорой не так чтобы сильно заморенные. Один, поменьше и поэлегантней, возился с бумажками. Второй, с типичным лицом гаишного лейтенанта, запустил портативный аппарат, снял ЭКГ и сунул под нос элегантному. Тот покачал головой. Электронщик осведомился:

— Как давно приступ?

Я сказал, что давно.

— Ну, час, два, может больше?

Я сказал, что больше. Два месяца.

— Так долго...

Маленький, глядя в кардиограмму, повторил утвердительно:

— Так долго.

И велел мне одеваться. Я попросил:

— Ребята, может быть мы здесь справимся. Какого-нибудь калия мне вколите и притухнет. Я сейчас кофе сварю.

Аппаратчик усомнился:

— Если приступ больше суток, вколоть инструкция не позволяет, да и вряд ли, как вы выразились «притухнет». Разве что…

Он замялся.

— Совсем, — подсказал я.

— Собирайтесь, — на правах старшего приказал элегантный.

— Ну давайте все равно кофе попьем, — с тайной надеждой просительно предложил я еще раз.

— Некогда! — отрезал врач с гаишным лицом голосом, соответствующим статусу положения.

Я пошёл одеваться. Дома в это время никого не было. Жена была у тещи, восстанавливая её после инсульта. Сын с семьёй жил отдельно. Я слонялся по всей квартире и никак не мог найти сумку, приличествующую моменту. Была же коричневая, кожаная через плечо, очень симпатичная и вместительная. Папка со всеми моими суточными мониторами и хеликсовскими анализами вполне могла бы туда уместиться, и тапки тоже. Кроме тапок, как мне сказали врачи скорой помощи, мне в больнице больше ничего не понадобится. Поиск тапок вызвал какое-то препротивное покалывание под ложечкой, все время попадались какие-то пляжные, белого цвета. Тот, что побольше, успокоил:

— Поставят вам капельницу, полежите часок-другой и пойдете домой.

— Хорошо бы поехать туда, где справятся.

— Справятся.

— Может быть в Первый мед?

— Туда нельзя, разве что по договоренности, — сказал аппаратчик с лицом гаишника.

Я снова пошел искать сумку. Долго искал, злился, ведь все места, где она могла быть, я по три раза обшарил. Пусто. Однако никто меня не подгонял. Я подошел к врачам и понял, что им сдавать меня было некуда. Это был первый день после новогодних праздников, и все было переполнено.

— Пятнадцатая не отказывается, — сказал «гаишник», — только там некому принять.

Я сказал:

— Ребята, может быть завтра? Я опять вас вызову и все будет в порядке.

Тот, что с бумажками, отрезал:

— Назначена городская номер пятнадцать, примут! Пока доедем, пересменок будет, начнут выписывать. Одевайтесь.

На улице Авангардной, где расположена пятнадцатая городская, мне приходилось бывать, там, по-моему, они больше специализировались на травмах, и антураж был соответствующий. Правда, однажды именно туда мою жену направили сложную операцию на зуб сделать, и вроде бы быстро и хорошо сделали. Сейчас я думал: «Лицевая хирургия понятно что у них на уровне, контингент обязывает». Но с сердцем на Авангардную все равно очень не хотелось ехать. Я выразительно посмотрел на врачей.

— Вы, конечно, свое выполните и по инструкции, и по правилам, а мне то как? Мне ведь от этого ничего хорошего не будет. Я вас вызвал и для себя тоже. Мне надо приступ снять, надоело уже, хоть немножко сердце пусть отдохнёт.

— Вот там и снимут.

— На Авангардной?.. Может быть в двадцать шестую на Костюшко или что тут еще у нас в районе есть?

— Все переполнено, берите тапки и поехали.

Я снял полиэтиленовый мешок, из тех что поприличней, у жены в прихожей на одёжной вешалке висели, положил туда свои домашние тапки, взял папку со всеми медицинскими обследованиями и вместе с врачами вышел на свежий воздух.

А на улице, кроме того, что по-утреннему было свежо, еще очень красиво шел снег, настоящий снегопад.

Медицинская «Газель» стояла в трех метрах от парадной, как раз серединной дверью на меня. До того я спросил докторов, можно ли мне на своей машине за ними поехать. Они сказали:

— Так не делается, мы обязаны вас привезти.

Я подумал: «Ну, я для этой бригады прямо находка, чтобы у них все было как на учениях», — и даже захотелось по мере сил поучаствовать.

Внутри машины, по крайней мере в моём отсеке, было холодно, но сносно, хотя я только-только оттемпературил с гриппом. Тоже интересно.

В предыдущий день, когда температура была 38.8, пропотел ночью и даже понравилось — тепло и была иллюзия, что буду спать, впрочем часа два все же спал. А на следующую ночь вымочил простынь, одеяло и подушки на своём месте, потом на месте жены, затем подложил под себя плед и закрывался еще одним пледом и тоже все промочил. «Это сколько же из человека может воды выйти», — ведь не просто испарина, а натурально лилось. Если под «фаберже», как называли это дело в кино «Левиафан», ладонью провести, так полная пригоршня воды. Не мог себе такого представить. Зато вся болезнь испарилась. Вот бы на следующий день ночью спать да спать: ни температуры, соплей и тех не было, дыши не хочу. Но сна не было, хотя и говорят, что человек все равно спит, только во времени это не ловит, и что совсем без сна сутки не проживешь. Врут, точно помню, прежде чем в скорую позвонил, когда уже мочи не было, стук да стук у себя там внутри слушал со скоростью сто пятьдесят ударов в минуту, ни на единую секунду не заснул.

Ехали какой-то другой дорогой, как я бы не поехал. Я все время смотрел через окошко из своего отсека в кабину и дальше через лобовое стекло на улицу. Кроме двух врачей был ещё водитель. Я почему-то думал, что из экономии они свой скорый тарантас сами водят. Водителю как раз работы хватало. Я еще удивился, что так плохо дорогу видно. Шел сильный снег, но не до такой степени, чтобы ничего не видеть. Потом стало понятно, когда «скорая» время от времени останавливалась и шофер, сняв щетку-дворник, чистил стекло со своей стороны вручную.

В приёмный покой доктора сдали меня молча, без тягостных прощаний и всхлипываний. Тот, который субтильный, передал на меня бумаги в правое из двух окошек за стеклом, подсунув их в узкий проем под окном.

На том миссия бригады скорой помощи по отношению к госпитализируемому больному была выполнена. Впрочем, и мне стало уже не до них. Как и здесь, в приёмном покое до меня никому не было дела.

Сразу пришла ассоциация с отделением милиции. Правильно было бы сказать «полиции», но как-то не сходится. Что в ментовке, так и в приемном покое, налицо — абсолютное отчуждение сторон. Тех, кто за стеклом и что снаружи.

Людей в комнате ожидания в этот ранний час было мало: женщина пришла сдавать не оправившегося после долгих новогодних праздников мужа. Он лежал в смежной комнате на кушетке и морщась лицом страдал животом. Потом его жена мне о нём рассказала, пока мы ожидали к себе внимания. Она полагала, что отравился и отравился, но температура тридцать девять, пришлось везти.

Еще с нами в «предбаннике» все время слонялся парень в грязноватых джинсах, в такой же куртке, но в приличных ботинках военного образца и с несвежей марлевой повязкой на голове. Он беспрестанно ходил курить на пандус, куда приезжают скорые и в конце-концов докурился, что стал заваливаться на пол. Мы его, вдвоем еще с одним пациентом, поддержали и усадили на скамейку.

— Кончай курить, — сказал я ему, — когда голова не в порядке, это всегда обморок.

И зачем-то добавил:

— Я знаю точно.

И это правда. К своим считай уже пенсионным годам я много чего знал «точно». Про приближающийся асфальт в том числе.

Из второй смежной комнаты, через коридор с приемным покоем все время кричала старуха:

— Дайте мне тряпку! Тряпку дайте мне!

От персонала никаких поползновений в её сторону не происходило. Вопила она, однако, с упоением. Я вошел в комнату с топчанами, где лежал отравленный мужчина, там на стойке для одежды я заметил вафельное полотенце, быстро схватил его и отнес бабке.

Бабушка сидела на инвалидном кресле и тоже, как потом выяснилось, ждала своей участи. Такое крепкое русское лицо с устоявшейся зловрединкой. Почти не глянув на полотенце, коротко отрезала:

— Не надо мне такую, это полотенце!

Я отнес полотенце обратно и подумал, что, наверное, правы больничные врачеватели, когда сломя голову не бросаются всех облагодетельствовать. Да и в армии опытная наработка имеется: «не спеши исполнять приказ...»

Пришёл дежурный врач, дородный мужчина с лицом, вызывающим доверие, со знанием дела посмотрел мои бумажки, задал несколько вопросов, и сказал:

— Ждите, в девять будет пересменка, выпишут кого-нибудь и вас определим.

Определили меня не очень хорошо — в коридоре. И то не сразу. Сначала с зимней курткой и пакетом на коленках пришлось посидеть на кушетке, но уже в другом корпусе, в кардиологии на втором этаже.

Я там познакомился с одним парнем с ближайшей ко мне коридорной койки на отделении. Он мне показался по военному собранным и уверенным в себе, лет пятидесяти. Глядя на шмыгающих взад-вперёд врачей — двух довольно молодых чистеньких ребят и одного менее свежего с бородкой, похожего на начальника, — я спросил у Саши, так звали моего первого на отделении знакомого:

— Кто из них самый толковый?

Саша сказал, что молодые — это стажеры из Военно-медицинской академии, а тот что взрослый с бородкой — начальник отделения, Виктор Самсонович.

— У меня не Самсонович, — почему-то мотнул головой Саша, — у меня женщина. Вояки вроде соображают, — добавил он.

У старшей сестры на отделении посреди коридора была выделена стойка с креслом и настольной лампой, прикрепленной к стене для ночного бдения. Сестер было четверо, они посуточно дежурили друг за другом. Сейчас дежурила женщина средних лет — высокая, слегка одутловатая, со сдержанным достоинством специалиста. Как потом выяснилось, так оно и было. Через некоторое время после разговора с Сашей эта сестра, назвавшаяся Надеждой, пригласила меня на отделение. Я у неё спросил:

— Скажите, а кардиохирургия у вас есть?

— Нет, — сказала сестра.

— Вообще нет в больнице?

— Нету. А что вы собрались делать?

— Абляцию, — сказал я.

Похоже, дежурная сестра знала, что есть операция с таким нецензурным названием. По восстановлению сердечного ритма. Во всяком случае, я эту, извиняюсь за выражение, абляцию дважды испытал на своей шкуре, вернее на сердце, и очень бы не хотел встречаться с этим в третий раз. Хотя корифеи из Первого Медицинского обрисовали мне именно такую перспективу, и дело было только за отсутствием квот.

Сейчас про кардиохирургию я спросил, чтобы иметь представление о том, куда я попал. Ну и мало ли.

— Да кому здесь делать?! — передернула плечами сестра. — Идите за мной.

Кровать, к которой она меня подвела, пока я обмозговывал это её «кому здесь делать», стояла в коридоре, совсем рядом с её стойкой, напротив большого окна с панорамным видом на всю территорию больницы. Мне это понравилось, во всяком случае, отвлекло от утопических мыслей, я люблю, когда большое окно и без штор. Или, хотя бы без тюля. Когда и того и другого много, мне всегда приходит на ум песня со словами: «... Встаю я утром, как всегда к окну, а на окне стальные прутья».

Здесь в коридоре штор на окнах не было. Вешалки для верхней одежды тоже не было. Я воткнул свою куртку между матрацем и какой-то прорезиненной зелёной штуковиной, видимо для гигиены, и улегся с мыслью заснуть. Еще из причитающихся мне принадлежностей за спинкой кровати стояла тумбочка. Туда я распихал все, что у меня было.

Насчет уснуть, как очень скоро выяснилось, тут почти у всех больных были проблемы. И еще одна немаловажная деталь, чтобы понимать, куда я попал — отделение было общее. Не в смысле, что не VIP, раз в коридоре люди лежат, то и так понятно, а в гендерном, что ли, смысле. То есть одна палата мужская, вторая женская и так далее, мужских было на одну больше, всего комнат было порядка десятка, все они располагались вдоль коридора напротив окон. Конец этого ряда замыкала одна платная палата, затем левый поворот на хозблоки и туалет.

Причем в туалете на одной из двух кабинок было черным фломастером безапелляционно выведено «Ж». Я спросил у куривших в этой комнате у окна мужиков, что это означает. Один, приблатненного вида больной, который, как потом выяснилось, вообще там обитал в туалете, беспрестанно куря, начал по-гнусному шутковать, что де если стесняешься, то можем и подсобить. Я ничего ему не ответил, внешность у него была видавшего виды сидельца, с которыми не знаешь как разговаривать. Я поступил, как любят рассказывать женщины: молча развернулся и ушел. Потом мы несколько раз встречались без комментариев, а через пару дней, когда его выписывали, он почему-то протянул мне руку, чтобы попрощаться, я попрощался.

С разбегу поспать на законном моём койко-месте в коридорном отсеке (что-то схожее с подводной лодкой) не сильно получалось, хотя, когда ко мне подошел доктор, как раз был утренний обход, я вроде как дремал.

Врач сказал, что он Виктор Самсонович, начальник отделения и кандидат наук и что будет меня лечить. Его ученая степень почему-то меня удивила.

— Что беспокоит? — спросил кмн, обращаясь к ближайшему перед собой окружающему пространству. — С чем к нам пожаловали?

Он, как выяснилось, был одессит и когда проводил осмотр, любил зрителей и по общим вопросам обращался вроде как ко всем кто присутствовал, демонстрируя демократизм и близость к массам.

Я ему сказал, что мне много не нужно, и приехал, чтобы снять затянувшийся приступ аритмии. Виктор Самсонович посмотрел все мои бумажки, послушал пульс и буднично сообщил, что аритмию я вам не сниму, а усредненную частоту сердцебиения мы приведем к норме.

Я был обескуражен. По крайней мере, по двум пунктам. Во-первых, я сразу понял, что прямо сейчас никаких капельниц мне не предстоит, и никто ничего снимать не будет. Во-вторых, вот это «приведём к норме» в моей понятийной норме головы никак не умещалось. Я перечислил кардиологу районной больницы, у каких высоких профессоров я частным образом амбулаторился и сообщил, что единственный их вердикт состоял в том, что медикаментозно с моими показателями сердечный пульс не успокоить.

Даже кардиолог из поликлиники, у которой я по месту жительства наблюдался — это была властная женщина постпожилого возраста по фамилии Гриндшпун — так и сказала: «Неужели, больной, вы думаете, что если бы существовала таблетка, которая снимает сердцебиение, мы бы вам её не прописали?»

Все профессора в дополнении с поликлиническим врачом сходились во мнении, что нужно опять делать абляцию.

Виктор Самсонович с улыбкой затаённого превосходства сказал, что названных мною профессоров он знает. Один, который председатель ученого совета ГИДУВа, так тот вообще терапевт, а профессор Щудик, что считается самым первым аритмологом России, так он не той аритмией занимается, а те, что в Первом Меде, они бредят операциями.

— Вы знаете, — гнул я доктору своё, — врачи со «скорой» обещали мне капельницу и незамедлительное обретение альфа-ритма и полного сердечного успокоения.

— На более-менее продолжительное время, — добавил я от себя для смягчения.

— Умные! — констатировал врач восьмого кардиологического отделения пятнадцатой городской больницы Санкт-Петербурга. — Мы пойдем другим путем.

— Каким?

— Будем подбирать сочетание лекарственных средств, соответствующих вашему случаю.

— Таблетки будем пить? — уточнил я.

— Именно, — ответил доктор.

— Дома или здесь?

— Дома, но сначала здесь.

Черт его знает, я ему поверил.

На следующий день, когда уже были УЗИ сердца, а потом и щитовидки, которая у меня от предыдущих лекарств изрядно нахлебалась йодом до степени деградации основных физиологических функций, врач уверенно сказал, что с предсердиями по пять сантиметров операцию делать бесполезно и бессмысленно. Надо восстанавливать щитовидную железу, подбирать сочетания лекарств и верить в лучшее. Еше раз заверив, что от аритмии он меня не освободит, а меньше ста ударов в минуту будет.

Что-то отдалённое я слышал. Что в Германии онкологию и всё остальное лечат так же, как и у нас, только тщательнее. И что по аритмии там каждому отдельно курс подбирают. Но одно дело в Гамбурге или Мюнхене, но не здесь же — в новом, а все равно дремучем юго-западном районе Питера. На коридорной койке бюджетной больницы.

Но я опять поверил и стал жить больничной жизнью. Лежать надо было минимум неделю, как впоследствии и произошло. Все лекарства накопительного свойства, и надо ловить результат.

Каждый день мне предписывалось делать кардиограмму. Надо было подниматься на этаж выше. Лифт был только грузовой и с лифтером. Про лифтеров — это отдельный штрих-портрет клиники. Оба вполне соответствовали общему интерьеру больницы и даже с избытком. Если помните, был такой персонаж в монашеском капюшоне с выраженными отклонениями человеческого облика по имени Пашеко из очень давнего кинофильма «Рукопись, найденная в Сарагосе» со Збигневом Цибульским в главной роли. Так для обоих лифтёров Пашеко — именно тот прототип.

Находиться в лифте было неуютно, а ждать было долго, и я всегда поднимался по лестнице. Вроде недалеко, всего два пролёта, но не как в панельном доме, а как в «сталинках»: повыше и подальше.

После подъема, когда я ложился на кушетку с кардиограммными присосками, всякий раз думал: ну надо же быть такому идиотизму: запыхаться, а потом экстрасистолы мерить.

Когда присоски отцепляли, я всегда спрашивал:

— Ну как?

И всегда слышал одно и то же:

— Нормально, только пульс частый.

— Сколько, — переспрашивал я, — меньше ста?

— Сто пятьдесят.

Следующий раз дожидался лифта с одним из Пашеко, потом на кушетке медитировал на понижение пульса, а после измерений, протирая грудь от присосок, опять спрашивал: ну как, получше?

— Сто сорок — сто пятьдесят. У врача спрашивайте.

Саша, с которым я еще на входе в отделение познакомился, оказался сварщиком. И что любопытно, тоже как и я много работал по атомным станциям.

Надо сказать, сварщики на АЭС очень ценятся. Меньше шестого разряда не берут.

Здесь мы с Сашей сошлись еще с одним коридорным мужчиной, Мишей, лет за шестьдесят, тоже производственником, который у себя в Красном селе до последнего времени скотину держал, свиней, кур и все в таком духе, и сам домашнюю колбасу делал и сейчас делает, только теперь ингредиенты в сетях покупает.

Я пытался подкормить ребят из того, что мне в первый же день из дома поприносили. Не то, чтобы облагодетельствовать, скорее соорганизовать. Ведь те, что в палатах, они и так там организованы. А мы тут все на моём подоконнике ютились. И Саша что-то выставил, и Миша потом, в другой раз, тоже своей колбасой из дома угощал. Я попробовал, похожа на домашнюю. Про его колбасу я так скажу, что Миша мне все в дружеском варианте рассказывал про свою семью и хозяйство, и я тоже был к нему с симпатией, но что-то не складывалось. Может быть, потому что я обмолвился, что в прошлой коммунистической жизни был кандидатом наук, а теперь без особого успеха мелким предпринимательством занимаюсь. А он поэтому, наверное, спотыкался, когда говорил, что у него жена поваром в военном училище, и что это обстоятельство многое позволяет в домашнем хозяйстве.

С больничным хозобеспечением было заметно хуже, чем в домашнем хозяйстве. И не только у Миши, а в целом. За свои пять дней, пока происходило накопление лекарственного объёма в крови, я успел, не считая выходных, еще в палате полежать. Об этом позже.

С розетками везде была беда. В коридоре ни одна из них не работала, а в палатах — строго по одной, условно действующей. Один раз пришлось чайник у женщин нагревать, так он десять раз от перегрузки отключался. А когда я в коридоре только-только обосновался, то возрадовался, что прямо над моей кроватью две капитальные розетки торчат. Я очень хотел подключить маленький ноутбук, который у меня по старости лет только от внешнего питания работал, но как ни бился, тока там не было.

Уж не знаю как, но через дежурную сестру удалось вызвать электрика. Меня поразила гражданская позиция этого, судя по всему кое-чего повидавшего в жизни, парня. Лёгкость его суждений. Мне он сразу сказал, что вы — коридорные — никаких прав не имеете, потому что вам здесь не положено. По поводу палат, что там только по одной раздолбанной розетке имеется, он заявил, что уже пять лет здесь работает и всегда так было. Я ему сказал:

— Так сделай!

Он ответил, что ему за это не платят. Уместно было бы спросить за что ему платят, но у меня вырвалось:

— Я заплачу.

Электрик долго и внимательно смотрел на меня и затем спросил:

— А вы кто?

Мне понравилось, что он обратился к мне на «вы», но не понравилось, что я ему ответил. Я сказал:

— Я делатель, и там, где я делаю, я делаю.

— И где же? — после ещё более долгой паузы спросил представитель технического персонала больницы.

Я не нашелся, что ответить. Вернее, я опять ему что-то промямлил в духе, что нас много и на нас мир держится.

Электрик ушел в приподнятом настроении, напоследок сказав, чтобы больше его не вызывали, тем более из коридора.

Когда мы с Мишей и Сашей обсуждали приход электрика, оба они выразились нецензурно. Я воздержался. В очередной раз к нашему подоконнику прибился больничный старожил по имени Сережа с рассказом, который мы уже не раз слышали, про ремонт, что был в нашем корпусе в позапрошлом году. И всё только отличие, что теперь белье выдают.

— А что, раньше надо было свое приносить? — удостоил его вниманием сварщик Саша, зная ответ заранее.

— А как же, — начал Сергей и ударился в подробные объяснения. Однако никого эти подробности постельной жизни больницы уже не интересовали, и все стали группироваться к ужину, Тем более что кормёжная повозка, состоящая из мощных носилок на колесах, с грохотом и запахами приближалась.

Еда в больнице — это всегда отдельная тема. Не хочется про неё как бы вскользь. С другой стороны, что там про больничную еду можно упустить из существенного? Что тут вообще может быть существенного? Взять хотя бы обед. Сколько я там столовался — пять дней. Один раз был суп, который почему-то назвали рыбным и четыре раза — борщ. Про рыбный суп мне сказать нечего. В смысле рыбой там и не пахло. Пахло картошкой и мукой. Но не рыбой, сколько я не вынюхивал. Впрочем, наверное что-то учуял, потому что, не распаковывая, сразу понес свою тарелку на выход, на тот же подоконник, откуда потом санитарки эти отъеденные тарелки уносили. А с борщом такая штука, всегда это было вишнево-красное месиво из крупно и мелко нарезанной свеклы и … всё. Больше там, сколько не ищи, даже случайно затесавшейся картофелинки или лапшички не найдёшь. Бессмысленный труд, я искал. Правда, только три раза. Четвёртый раз брать отказался.

Со вторым блюдом получше. Один раз даже была картошка с мясом. Возможно, это был мясной рулет с картошкой. Не то чтобы не помню, просто, во-первых, съедался мгновенно, поскольку и в объемном и в весовом отношении был еле заметен на тарелке, во-вторых, вкус или не успевал к рецепторам подойти или чем-то был вытравлен. Вкуса у этого, похожего на нормальную пищу продукта, все равно не было. Как у всех прочих блюд на второе. Будь то колючие серенькие рыбки неизвестной породы и вываренные до степени твердости камня или та же перловка без ничего, и уж конечно без масла. Каша с утра тоже была без масла. Жалкое зрелище — каша без масла. Я один раз высунулся на это счет.

— Как же нет? — сказала мне раздатчица.

— Сухо.

— А вы хотите, чтобы масло сверху плавало?

Я было хотел ответить, что хочу, но воздержался. Больница была пропитана каким-то мифическим эфиром, который сразу притуплял желания и создавал спазмы при любых критических высказываниях.

На разносчиков пищи нельзя было не обратить внимание. Они всем своим видом источали панибратское радушие, участие в нашей горестной судьбе и дисциплинарную строгость. Для них все женщины были девочками, а мальчики — мальчиками, включая и дедушек.

Но не в этом был главный фарс и фокус пищеблоковского работника в условно белом халате. Следя за их все время убегающим от заботы о ближнем взгляде, и на то, что они раздают, сразу было понятно, что этому контингенту приходится работать в очень стесненных обстоятельствах. Без Счетной палаты и ревизионной комиссии явно вырисовывалась картина, что до них уже все разворовали. Абсолютно все. С учетом каждой мелочи — все подчистую. А им предоставлялось, как и всем в нашем государстве на таких местах, сделать свое маленькое ООО и взять остальное. И не так, чтобы осталось. Можно было взять всё.

Я где-то даже уважал этих теток, что они с этим свекольным киселем изо дня в день выкручиваются, и нет никакого бунта на корабле. И мы все тоже в этом участвуем, потупив виноватый взгляд. Всегда приходит какая-то гнетущая параллель с нашим теперешним государством российским. Наверное, из-за влияния того же больничного эфира вины.

Сейчас расскажу про сон в коридоре. Начинается это дело где-то в десять часов вечера. В палатах с этого времени постепенно гаснет свет. Не знаю, по режимному ли правилу это делается, скорее всего, здесь действует какой-то естественный для больницы принцип. В это время дежурная сестра выключает свет в коридоре и удаляется, по крайней мере по моим наблюдениям, до утра.

Ночью в палатах однозначно теплее, а здесь в коридоре большей частью все спят одетые. Одетым очень тяжело спать, как и спать вообще. Поразительное дело, бессонница в кардиологическом отделении была почти что поголовным делом. Мне жена принесла какие-то сильные таблетки, которые нужно было пить не больше половинки на ночь. Оказалось, что и у Саши-сварщика такие уже есть, и тоже отличилась жена.

До чего же все-таки сужается мир жизни в больнице! Да и смерти тоже, расскажу еще.

Я выпил полтаблетки, потом ближе к полуночи еще одну целую. Что-то там в голове копошилось со световыми сполохами и гудением часов с трёх до пяти ночи. И весь эффект. Утром Саша тоже сказал:

— Дерьмовая штука.

Но я это и так видел, что он всю ночь прошастал по коридору. И не он один. Я и другие тоже прогуливались до туалета и обратно как на бульваре, больше гулять было некуда. Но и в потолок пялиться тоже надо было перерывы давать.

Одна женщина из ночного променада попросила у меня что-нибудь, как она выразилась «для сна». Я ей предложил маленькие горошинки «вечерней валерианы», как значилось на коробочке, сказал, что должны помочь, хотя мне не помогали. Вредные «сильнодействующие» я ей поопасался предлагать. Это была взрослая, но еще не очень пожилая женщина, которая вполне могла бы потянуть на симпатичную для данного места и времени, если бы не пара прорех в фасаде передних зубов. Она взяла три горошины. На следующий день похвасталась, что спала «просто отлично». Я предложил ей ещё таблеток. Но что женщина, прикрывая ладонью рот, сообщила, что у неё в запасе еще две, поскольку она выпила только одну горошину. Мне оставалось только удивляться непредсказуемости «роскоши человеческого общения» или порадоваться гомеопатическому эффекту валерьянки.

У меня ночью был еще один минус. Как я уже говорил, моя кровать была совсем близко с сестринской «барной» стойке, над которой к стене крепилась настольная лампа без выключателя. Эта лампа обеспечивала единственное ночное бдение для всего отделения. В общем-то она была нужна, чтобы уж сосем в потемках не потеряться. Так вот она, эта чертова лампа, светила строго мне в лицо, а развернуться ногами в другую сторону я не мог. Потому что как раз коридорные койки были правильными. У них имелись «голова» и «ноги». Моя «голова» лицом смотрела на лампу. Но поскольку все эти кровати были неисправны и никакой регулировке не поддавались, как мы ни пробовали, голова всегда оставалась задранной, а ноги опущенными. А развернуть кровать коридор не позволял. Так что я всегда лежал в «приподнятом настроении», глядя строго по азимуту на сестринскую лампу; и отвести взгляд, как кролику от удава, не представлялось возможным.

Надо было что-то делать. Я отправился в хозблок, нашел там стенд размером где-то метр на полтора и установил к кровати, прислонив к спинке где ноги. Лампа прекратила меня палить, но зрелище было живописное. В особенности, если смотреть с сестринского места. Методические пособия, распиханные по кармашкам в размер А5 и А4. Хочешь —  издалека картинки смотри, а хочешь — подходи, вдумчиво читай.

— Что за порнография? —  поинтересовалась у меня сестра, как раз та, что меня на это место определяла.

— Правила содержания больного в условиях стационара, — ответил я.

— Уберите где взяли, — сказала сестра, — черт те что придумают.

— Мне бы в палату.

— Доктор в курсе, как только освободится, вы первый.

— А есть у вас платные?

— Есть, но она занята.

— А сколько стоит?

— Тысяча.

— На одного?

— На одного, но палата на двоих.

«На двоих, — подумал я, — и тысяча рублей».

Медсестра всем видом показывала, что я у неё не один.

— Последний вопрос, — сказал я, — а чего там есть?

— Туалет. Больше там ничего нет. Я на все вопросы ответила?

— Да, — сказал я, отнес стенд на место и пошёл обсудить почерпнутые знания про VIP палату с моими новыми друзьями.

Оба, Саша и Миша, сказали, что не только в платную, вообще ни в какую палату не пойдут. Потому что здесь воздух, а там смрад и человеческий фактор, как Сережа рассказывал: все молчат и тягостная обстановка.

Мне, однако, посчастливилось там побывать. Как раз в той палате, про которую Сергей говорил, что там буйный и от него санитарки кал выносят.

Предыстория была такая. На второй или на третий день пребывания в коридорном отделении возле моего окна стала появляться женщина не совсем больничного вида. Она выходила из двери мужской палаты возле моей койки и подолгу стояла, глядя в окно на улицу. Я даже немного приревновал её к своему окну. Не знаю почему, но вступать с ней в контакт не очень хотелось. Женщина была высокая, хотя и без шарма, но прибранная. Я все же её о чем-то спросил, для прояснения. Мы с ребятами говорили на общие больничные темы, а она прямо здесь же, и я ее привлек для поддержания. Она ответила неопределенно. Похоже, была не в теме. Потом поняла, что от нее хотят и сказала, что она сиделка у того беспокойного больного, что лежит у левого окна. Я понял, что речь идет о человеке, про которого Сережа говорил, что он «не ходячий и вообще». Этот парень в самом деле требовал к себе внимания, потому что приходили сестры, и было слышно, что он там что-то буянил, а они его усаживали, переворачивали, голову еще держали, когда дёргался. Никому этого не хотелось видеть, как и сиделке, наверное.

Один раз вижу, сиделка подошла к медсестре, которая уже была не Надежда, а Даида и что-то ей сказала по поводу своего больного.

Чуть-чуть отвлекусь на медсестер. Понятно ведь, что раз медсестра, то это в первую очередь девушка с соответствующим воздействием. На мужиков. Белый халатик или, как у Даиды, бледно-зеленые штанишки на вздернутой попке и строгий взгляд как у старшей пионервожатой в пионерском лагере. Здесь все соответствовало, в отличие от ее сменщиц. Впрочем, на любой товар есть купец, и у стойки медсестер всегда так или иначе кто-нибудь из больных мужичков да вертелся.

Одна из четырёх была полненькая, по годам еще тепленькая, и видно было, что мой коридорный друг Саша питал к ней симпатию. Он бывало подолгу с ней что-то обсуждал. Может быть по лекарствам или еще чего, без никаких, конечно, глубинных закидонов. Но и всё равно влип он через это, хотя, получается, что как бы не за что.

Один раз смотрю, он с ней воркует, и жена пришла. Стоит возле его кровати и сюда в нашу сторону, метров так с десяти, наблюдает. Как я уже говорил, у Саши крайняя к выходу кровать в коридоре, а мы посередине. И вот он здесь, и позы всякие принимает в своем общении с младшим медперсоналом, и смешки слышны с той стороны стойки, и он на полном подъеме. Вдруг вижу, Саша тоже заметил, что с прохода, как в театре, за их мизансценой какой-то зритель интересуется. Я ведь в начале говорил, что Александр меня подкупил своей независимостью и несогбенностью в больничной среде обитания. Но здесь, под пристальным взглядом жены, его как током ошпарило. Наверное, так в жэковских терминах совмещают пробой электричества с прорывом трубы отопления. Словом, Александр подпрыгнул и, не извиняясь перед амбулаторной дамой души и сердца, рысцой рванул к своему стойлу. Потом я только спиной слышал сдержанно-натужные смешки с того конца коридора на фоне абсолютно отрешенного лица медсестры с моей стороны. Еще тогда показалось, что, возможно, такой казус в истории этой стойки для медсестер и не казус вовсе, а так — неизбежная принадлежность центрового положения.

Со мной, чего уж скрывать, раз всё по-честному, здесь тоже одна срамная мизансцена с сестринским персоналом случилась. Я уже давно обратил внимание, что тех сестер, которые кровь берут, называют процедурными. Знаю, что они всегда — эти сестры — другие. Не обязательно как в голливудских фильмах: люди в черном, особь, другие и т. п. Но что-то в ту сторону есть.

Одну такую я помню еще по молодости, когда кровь сдавал — чуточку даже струхнул. Девушка была бледная как смерть, а все остальное у неё черное: волосы, глаза с отблеском неминуемой вечности, и ногти тоже черные. Красивая даже. Нет, страшного ничего не было, было любопытно, что прямо-таки кровососка в живом обличье. Впрочем, наверное, это все-таки юношеская впечатлительность. В то время мы с ребятами часто кровь сдавали, чтобы бесплатный обед получить и какие-то деньги впридачу. Не такие уж и малые, если, к примеру, сравнивать с теперешними стипендиями студентов.

А сейчас здесь в отделении процедурная сестра была совершенно иного характера. Хрупкая узенькая светлая девушка — быстрая и деловая, без каких-либо мистических отметок в образе. Скорее — спортивная. Если бы я был бандюган, так бы и выразился: без половых признаков в натуре. Зато помогала ей совсем из другой категории — тоже сестра, но не процедурная, а, наоборот, такая межпалатная, не знаю по какой она части специализировалась, но по части во все стороны выпирающих форм к ее образу, в натуре, вопросов не было. Это я так выражаюсь, потому что волнуюсь. Потому что у меня с ней случай выпал как раз в эту её сторону, по прямой принадлежности.

Нужно было мне всего-то укол сделать. Хотя вены у меня, правду сказать, не очень. Если полную правду — никакие. Опытные процедурницы кровь или из кисти берут, или из-под ладони. Там точно можно попасть, только больно очень. Короче, ломалась, ломалась процедурная сестра — никак мне в вену на руке не попасть. И тут вторая взялась, от которой аж треск стоит, таким вся девичьим соком наполненная. А положили они меня почему-то на кушетку на спину. Рука у меня вдоль кушетки пальцами вверх растопырилась, а эта девушка всем телом на меня нависла и всё пыталась мне точно в вену иголкой попасть. То есть сделать то, что у процедурной не получилось. И тут я чувствую, что рука моя при этих поползновениях, ну вы сами понимаете куда девушке ладошкой утыкается. В самое то место, ни меньше, ни больше. Вот тогда меня по моей главной теме лечения настоящая аритмия и пробила. Со всеми отягчающимися факторами. Бешеными экстрасистолами, перебоями в дыхании и артериальным набуханием где надо и где не надо тоже. Словом, кончилось это дело тем, что пришлось мне штаны снимать...

Чтобы они мне этот укол в задницу сделали. Потому что в вену так и не случилось.

Зато я потом долго краснел в присутствии этой второй медсестры, что была на подмоге. Всё ей апельсины подсовывал в глаза заглядывая и пряча одновременно, вроде того как это делали раздавальщицы красных щей с обеденной повозки. С той только разницей, что здесь, с медсестрой, никаких обратных эмоций не приключилось. Ну так я этот пример и привел в продолжение казусов с сестринским персоналом. Со стойкой посредине отделения для сердечных больных. Эмоционально больных в том числе. В отличие от здоровой психики медработников.

Однако вернёмся в отделение к Даиде когда к её стойке подошла сиделка из четвертой палаты и что-то ей тихо сказала. Та сразу отвлеклась от своих дел и быстро проследовала в палату к больному. Тому, что до сей поры считался беспокойным, и чего сейчас про него никак уже не скажешь. Это меня встревожило, и я через открытую дверь стал следить за происходящим. В палате, как мне показалось, тоже все замерли. Даида подошла к изголовью кровати, быстро приложила два пальца к шее лежавшего на ней человека, на секунду замерла и так же быстро вышла из палаты. За ней следом удалилась и сиделка.

Кроме того больного, что только что умер, в палате еще находились люди. Все кровати были заняты. Один дедушка благообразного вида с выражением лица как у актера Малькольма Макдауэлла, который кашлял громче всех в отделении; были еще два парня возрастом лет по сорок. Один из них иногда выходил из палаты и, тоже бывало, молча стоял у моего окна. Лица второго я не видел. И ни разу не слышал, чтобы они как-то общались, эти обитатели четвертой палаты, что была у изголовья моей коридорной койки. Вся жизнь там, похоже, была сосредоточена вокруг того больного, от которого только что вылетела Даида.

Подошли Саша и Михаил, мы все молча наблюдали за происходящим.

У Даиды глаза округлились, и пока она звонила по инстанциям, они так и замерли в этом положении. Не прошло и пяти минут, как у нас в коридоре появился некий энергичный человек, одетый в медицинский брючный костюм. Что это была девушка, можно было догадаться только по бледно-голубому цвету её одеяния. В этом новом для отделения персонаже всё было мощным, действенным и непререкаемым.

Этот медработник прямиком направился сначала к Даиде, а затем к нашему больному. Мы с ребятами расступились, безошибочно угадав, что перед нами сотрудник морга. Во всем её облике чувствовалось возбуждение значимости своей работы. Она тоже на секунду приложилась к шее усопшего, затем коротко кивнула медсестре. Тут же появилась санитарка, и сразу же привезли каталку. Из палаты слышались руководящие команды — что нужно делать и чего не нужно. Больного упаковали в черный мешок и быстро увезли через коридор к лифту. Вслед за этим санитарка проворно скатала всё его белье, включая матрац и такую же, как я у себя видел прорезиненную прокладку, и все это унесла по коридору за угол в технический блок.

С момента, когда сиделка подошла к дежурной медсестре, до образовавшейся пустой кровати в палате номер четыре, а с ней и свободного там места, прошло едва ли больше четверти часа. Можно было подумать, что мы являемся зрителями каких-то МЧСовских учений. Только наоборот.

Все были в удрученном состоянии, но никто ничего не говорил. По сути обсуждать было нечего. По иностранным фильмам, а теперь и по «Склифософскому» мы все видели, как спасают умирающих больных, как работает реанимация. Когда все крутится, бригадный подряд и принятие единственно верных решений. С разрядами тока в триста вольт, прямой массаж и все такое героическое прочее.

Реальная жизнь оказалась не такой. Только что произошедшее на моих глазах было лишено каких-либо атрибутов, демонстрирующих ценность человеческой жизни. Меня все время подбивало их спросить: сестру Даиду, а потом и доктора, который как ни в чем ни бывало и с теми же прибаутками утром осматривал меня, занявшего место усопшего.

Напрашивался вопрос: почему никто не бросился спасать. Принято как-то реанимировать или не принято; положено или не положено? Только здесь или везде, кроме кино? Потом, по прошествии времени, этот вопрос у меня как-то сошел на нет. По тому, как вели себя родственники: с какой-то обидой, но и с облегчением, как они быстро хотели покончить со всем этим, не слишком беспокоясь за вещи (даже оставили в палате его чайник), как с тем же облегчением вздохнула сиделка. И вообще, складывалось впечатление, что и самому больному теперь уже не надо кричать, ругаться и метаться и, возможно, у него теперь покой. Я этот вопрос не стал обсуждать ни со своими друзьями по коридорной жизни, ни с медициной и с самим собой тоже. Сказав себе, что я сколько угодно могу рассуждать о смерти в этой жизни, но собственного опыта, как правильно и как лучше, у меня нет.

А вот ложиться мне на место «жмура» очень не хотелось, хотя я на сто процентов был уверен, что именно мне его и предложат, чтобы перекочевать из коридора. И, тем не менее, когда мне на следующее утро новая дежурная медсестра сказала: «Переезжайте в палату», я всё же спросил: «В какую?»

— В четвертую, — был ответ.

Нельзя сказать, что это меня сильно напугало, хотя и было не в радость. Для успокоения я себе быстро представил, что на каждой из здешних кроватей эта эстафета давно запущена и не мне её останавливать. В том смысле, что если бы мне предложили другую койку и в другой палате, что бы изменилось? Там что, это место, по-другому заряжено?

Взял свои вещи и пошел устраиваться.

Первую ночь на замененном после покойника матраце было неуютно и по-особенному зябко. С другой стороны, все равно не спать. Еще и потому, что в палате все кашляют, храпят и шастают. Не в меньшей степени, чем в коридоре. На второй день о предыстории моего ложа я и не вспомнил. Что тут еще играет роль? Ты уже не то что близко подошел, но и заглянул за горизонт, и уже понятно, что теперь не будет как в детстве, а потом и во всей остальной жизни, что это меня не касается. Теперь, наоборот, уже наглядно видно, что это неминуемо будет и не отвертеться. Тогда ясно, что и думать об этом просто незачем.

На следующий же день, пока я обживался в палате номер четыре, оттуда выписался Андрей, как раз тот парень, что как и сиделка бывало стоял перед окном в коридоре. Судя по напутственным наставлениям Самсоновича, у него в перспективе прослеживалась полная ремиссия и восторг пробужденного к здоровой жизни человека. Эйфории в его суетных движениях по сбору вещей я не заметил, но и заминок к немедленному исходу в потузаборный мир тоже не прослеживалось. Получив выписные документы, Андрюша покинул палату, устремив все свои вновь обретённые силы строго по коридору к выходу. Не отвлекаясь на кивания, смущенные улыбки и рукопожатия.

На его место поселился мужчина, как потом выяснилось за семьдесят, но крепкого телосложения с темным лицом южанина. Так и оказалось, Николай, так его звали, оказался приезжий гость из украинской Одессы. Как, кстати, и Самсонович. Одно тянет другое. И этот одессит оказался производственником. На пенсию уходил с начальника цеха. У него два сына и дочь. Похоже, оба сына уже давно обосновались здесь в Питере.

Местная администрация сразу стала его торговать на деньги. Не успел больной как следует разложиться на больничной койке, тут же прискакала менеджерица из финансового отдела больницы. Её норковая шубка очень диссонировала с общим экстерьером больничной палаты, и разговор по сути тоже. За неделю текущего пребывания финансист прописала гостю из города побратима Одессы восемнадцать тысяч русскими деньгами.

Николай резонно осведомился:

— За какие услуги полагаются такие денежные вливания?

— За койко-место и питание, — был ответ менеджера. — УЗИ, кардиограмма и клинический анализ крови сюда не входят, и остальные анализы тоже платные.

Потом, когда уже норковая шубка покинула нашу доселе не нюхавшую духов обитель, Николай сказал:

— Хрен с ним, ребята заплатят.

Да похоже и сам был не бедный. Красной икрой меня потом угощал со своих передач. Правда икра почему-то была намазана поверх масла не на булку, а на краюшку черного хлеба. И, как мне показалось, более мелкая, чем наша икра.

Мы конечно его расспрашивали, как у них там в Одессе.

— Только здесь из ваших каналов и можно понять, что и как, — рассказывал украинец. — Там, — говорит, — сплошное вранье.

— Самое обидное, — сетовал Николай, — что детей считай что уже своей пропагандой сгубили. Ужас какую чернуху и гадость ребятам в голову вбивают.

По поводу того, что там и как, так выразился:

— Вы ведь представляете, ребята, что такое Одесса. Там без своей выгоды никто пальцем не ударит и дальше этого ничего видеть не хочет. Исходя из этого все и происходит. С обеих сторон.

Вот и вся его характеристика революционного момента. И еще добавил, что пенсию пять тысяч гривен ему пока платят, так что «живем пока». Я тут же, конечно, прикинул, что с Майданом на Украине, повальным воровством, дефолтом, войной и всеми сопутствующими факторами всё равно получается: наши пенсии только-только стали дотягивать до ихних. Вот такая цена информации из ящика.

Сплошные запутки в сознании. Может оттого и аритмия. Фибрилляция от возбуждения, а трепетание от страха. Правильно неврологи говорят, что ум человеческий только так и способен реагировать: бей или беги. А болезни для того, чтобы ум за разум не заходил.

А Самсонович меня на пятый день отпустил домой. Причем настолько был уверен, что лекарства дадут свой результат, что в последний, пятый день моего пребывания в больнице, даже не отправил меня на кардиограмму. Хотя все предыдущие измерения не показывали меньше ста сорока ударов в минуту. По факту событий доктор оказался прав, уже на третий день после выписки у меня пульс устойчиво держался ниже девяноста ударов. И до сих пор держится. Правда и аритмия никуда не делась.

В этот день трое из врачей, включая ординатора, лечащего врача и доцента, курирующего отделение, по очереди послушали у меня пульс на руке. Без никаких тонометров — строго пальцами. Лечащий врач был последним. Он и огласил вердикт:

— Нормально, меньше ста, жить будете.

Я, конечно, обрадовался, что меня отпускают, хотя и отчетливо понимал, что сегодня «меньше ста» это навряд ли. Скорее всего, так оно и было.

Но, вы знаете, у этих врачей, которые меня здесь лечили, включая Самсоновича, доцента из Военно-медицинской академии и даже молодых стажеров, у всех у них на лицах были улыбочки, в которых читалось, что они знают что-то такое, что если я этого не узнаю прямо сейчас, то вряд ли доживу до сегодняшнего вечера.

Возьму на себя смелость обратиться к подрастающим сердечным докторам:

— Если хотите стать хорошим кардиологом, культивируйте такую усмешку.