Юрий ГОНЧАРЕНКО (г. Днепр, Украина) СЫНОК

— Сынок, зачем ты убил маму?

Ерзающий тряпкой в предбаннике переговорной хозобслуговский шнырь замер, прислушавшись. Но из узкой щели приоткрытой двери в предбанник просачивалась только вязкая густая немота.

Переговорная — полутемное с одним окном по центру для надзирающего помещение: рассеченные толстым бронестеклом два ряда кабинок, в каждой замусоленная тысячами тысяч рук телефонная трубка на коротком — мало ли что — шнуре.

В глубине друг против друга двое: отец и сын. Отец, седеющий мужчина под пятьдесят с уставшим землисто-желтым лицом, весь как бы просевший в себя. Сын — высокий, худой, бритый под «ноль», одетый по виду в то, в чем забрали: линялый спортивный костюм, майку и накинутую поверх ветровку.

Зачем он убил? Этого он объяснить не мог. Ни тогда участковому, а потом следователю, ни сейчас — отцу. Так вышло. Он не хотел этого. Не зайди мать в тот злополучный момент в комнату, ничего бы не случилось. Конечно же, не случилось! Он знал это точно, наверняка…

Главное свойство водки — всегда заканчиваться в самый неподходящий момент.

В двадцатый раз вывернув карманы, собравшиеся сумели наскрести лишь пару мятых бумажек да горсть мелочи. Этого было мало. И тогда он вспомнил про кольцо.

Кольцо было старое, бабкино. Мать хранила его в картонной коробке из-под французских духов вместе с парой запонок, сломанной брошью и его срезанным при крещении светленьким кудрявым завитком, перетянутым резинкой. Он хотел взять кольцо незаметно, но мать, прозорливо предчувствуя, была начеку. И когда он открыл коробку и собирался уже сунуть кольцо в карман, кинулась на него.

Он был сильнее матери и в другое время без труда справился бы с ней, но тут на миг опешил, то ли от водки, то ли от неожиданности. Этого хватило, мать вырвала кольцо и спрятала за спину.

— Отдай, — глухо сказал он.

Она молчала. Но в глазах ее он прочитал ненависть и упорство.

Он попытался выкрутить ей руку, но она не давалась, извиваясь всем телом и хрипло дыша. Тогда он ударил ее. Ударил сильно и коротко — в бок, под ребро.

Мать всхлипнула, задохнувшись, но кольцо не выпустила, еще сильнее прижав руку со сжатым кулаком к груди. Он ударил еще. В лицо. Из разбитых носа и губ брызнула кровь.

Это только больше разозлило его.

Схватив за горло, он повалил ее на пол, наступил коленом на грудь. Вывихнул кисть, вырвал из пальцев теплый комок металла. Вскочил, сам едва не упав, оглянулся. Мать лежала не шевелясь, глаза ее были закрыты, грудь слабо вздымалась.

Он хотел уйти, но заметил кровь на своей руке. Поморщился, оглядываясь в поисках чем стереть. Ничего подходящего не найдя, вытер о штаны.

Успев услышать легкое движение за спиной, инстинктивно увернулся. Мать, кинувшаяся снова, упала, но все же успела вцепиться ему в одежду, повиснув всем телом и мешая идти. Он попытался оторвать от себя ее руки, но стоило оторвать одну, как тут же его хватала другая. Зарычав от бешенства, он пнул ее ногой в живот. Потом еще, еще и еще. До тех пор, пока ее пальцы не разжались, и тело ее перестало сопротивляться.

Мать, обмякнув, стихла с полусогнутыми в локтях руками, будто несла что-то большое и тяжелое, бережно прижимая к груди, да так и прилегла…

Повернувшись, он вышел.

Известие о «рыжье» было принято с ликованием. Тут же нашлись охотники обналичить добычу, но он, справедливо опасаясь, что гонцы переполовинят выручку, отправился сам, прихватив с собой одного из дружков порасторопней.

В ломбарде за кольцо предложили совсем не ту сумму, на которую они рассчитывали. Выйдя на улицу, закурили, вяло перебирая варианты, но тут на помощь пришел трущийся неподалеку субъект восточного вида.

Бегло взглянув на кольцо, сплюнул сквозь зубы цену, глядя в сторону.

Цифра снова оказалась меньше ожидаемой, но значительно большей, чем предлагали в ломбарде.

Получив деньги и довольно толкая друг друга в бок, отправились в гастроном.

Хватило не только на водку с закуской, но и на «коммерческий» ларек, в котором они прикупили бутылку «Amaretto» и пачку длинных ментоловых сигарет для «дам». Подумав, он добавил к покупкам узкие очки-зеркалки, став похожим на цоевского Моро. Деньги даже остались. Немного, но достаточно для того, чтобы поутру не заморачиваться за опохмел…

Он вспомнил про мать лишь к вечеру, удивившись, что она до сих пор не выходила из комнаты.

«Злится, — подумал лениво. — А нехер было под руку лезть. Кольцо… Хрен с ним, подумаешь, сокровище! Все равно без дела в коробке валялось».

Он вспомнил и об отце; вряд ли тому понравится его поступок. Но тут же решил, что волноваться не о чем.

«Ничего, до свадьбы заживет. Все равно раньше чем через месяц из командировки не вернется. А там отбрешусь как-нибудь».

В сущности, он не слишком боялся отца, соблюдая домашнюю субординацию младшего перед старшим скорее по инерции.

Всегда занятый затурканный отец. Один раз, это было год назад, он попытался возмутиться. Сын приволок среди ночи двух хохочущих пьяных девчонок и, закрывшись в комнате, попытался заняться с ними «амур де труа».

Статус не позволил отцу «проглотить». Когда понял, что перекричать магнитофон не удастся, он предпринял попытку выломать дверь. Но та вдруг сама отворилась, возникший на пороге сын щелкнул «выкидухой»:

— Только попробуй тронь. Кишки выпущу.

Отец постоял немного, глядя странным чужим взглядом, махнул рукой и ушел.

… «Херня, — он криво улыбнулся. — Потошнит да отстанет».

Снова подумал о матери. Сходить, что ли, глянуть?

Раздавил в пепельнице «бычок», тяжело поднялся, провел мутным глазом по столу.

Надо сходить.

Прошел по коридору, ткнул дверь в залу.

Мать лежала в том же положении, в каком он оставил ее уходя. С минуту он смотрел на нее в тупом недоумении, словно соображая, подойти или нет. Потом сделал еще пару шагов и остановился. Нагнувшись, попытался заглянуть в лицо. Растрепанные волосы закрывали глаза, был виден только рот, чуть приоткрытый, с вытянутыми губами, словно мать, вытолкнув из себя воздух, почему-то не захотела вдохнуть.

— Че за хрень… — произнес он и удивился своему голосу. Какие-то далекие назойливые иголочки слабо закололи в затылок. Он медленно провел рукой по лбу.

Подойти ближе не решился. Вернулся в кухню к гостям, налил себе стакан, залпом выпил. Ткнул кнопку кассетника, тот обиженно умолк.

Его заметили, свернув разговоры. Только с балкона доносились приглушенные обрывки женского смеха и вторящий им мужской басок.

— Там это… — он закурил, — мать. Лежит все... Пойдем кто, глянем…

Составить компанию вызвались все. Зазвенели посудой, загрохотали отодвигаемыми табуретами, устремились следом.

Столпились у входа в комнату, идти дальше не было смысла.

Какая-то из девиц, взглянув на труп, попыталась взвизгнуть, но тут же осеклась.

Наконец дошло и до него. Странно, это не испугало и не шокировало его, скорее озадачило. Так озадачивает идущего невесть откуда закатившийся ему в ботинок камешек.

Было нужно что-то решать, но пьяные мозги присутствующих работать отказывались. Кто-то попробовал заикнуться о милиции, на него так зыркнули, что он заткнулся не договорив.

Мать лежала без движения, нелепо поджав под себя ногу, и во всем виде ее было что-то такое, что делало ненужными любые вопросы.

Притихшие и хмурые они собрались на кухне. После недолгого обсуждения было решено вынести тело на балкон к неудовольствию расположившейся там парочки, а потом соображать, что делать дальше.

Зачем-то подстелив несколько пустых мешков, уложили на них труп, забросали сверху старыми куртками, фуфайками и другим тряпьем, которое удалось отыскать. Погода стояла прохладная, как и подобает второй половине октября, поэтому до утра можно было не париться.

Покончив с неприятным, компания вернулась в кухню. Начали обсуждать — что делать с телом.

Каждый предлагал свой вариант, и каждый новый был фантастичней предыдущего. Мало-помалу обсуждения сошли на нет. Тост сменялся тостом, и когда в очередной раз подняли стаканы «за тех пацанов, которых с нами нет», он совершенно забыл о том, что тело матери лежит сейчас на балконе, прикрытое тряпьем.

Утром, когда последние деньги закончились, за треть цены продали купленный плеер…

Милицию вызвала бабка из квартиры напротив, озадаченная долгим отсутствием соседки и несмолкаемым весельем за дверью.

Первый раз попытавшись достучаться, она нарвалась на «старую крысу», во второй ей просто не открыли. Местный участковый, вошедший в высаженную «операми» дверь, обнаружил в грязной, усыпанной окурками и пустыми бутылками квартире несколько подающих слабые признаки жизни тел и одно женское тело на балконе этих признаков лишенное.

Единственное, о чем вспомнил сын, когда его, пристегнутого «браслетами» к запястью одного из «оперов» выводили на улицу, была оставшаяся на столе бутылка самогонки, которую они так и не успели допить.

Отозванный в срочном порядке из командировки отец не застал в квартире ни жены, ни сына. Первая была в морге областной больницы, второй в ИВС[1].

Из наспех собранной отцом передачи до сына дошли только ветровка и распечатанная пачка «Примы»: прием передач в ИВС был официально запрещен.

Их было двое, отгороженных друг от друга толстым бронестеклом. Сутулящийся, словно провалившийся в себя уже немолодой седеющий мужчина и высокий худой двадцатилетний парень с бритой под «ноль» головой. До тюрьмы он носил челку и шевелюру до плеч а-ля Виктор Цой, но здесь остригся наголо. То ли бравады ради, то ли вместе с волосами отрезая себя от прошлого мира; того мира, который был ему уже совершенно чужим и далеким.

Разглядывая огрубевшие костяшки пальцев (не зря каждую прогулку выполнял по несколько подходов на кулаках), он думал о том, как вернется в «хату», как получит с пацанами загнанного отцом «кабанчика»[2] и, предварительно хорошенько чифирнув, подрежет сальца с колбаской. А потом блаженно затянется не газетной самокруткой, а контрабандным «LM», пусть и с обломанным фильтром.

О чем думал отец? Может быть о пустой, ставшей для него чужой квартире, куда он вернется сегодня и снова до самого утра будет бродить по комнатам. Может о деньгах на адвоката и продаже дачи...

А тюремный шнырь стоял в «локалке»[3]  и глотал ноябрьские сумерки вперемешку с сигаретным дымом. Он думал о том, что в воскресенье у него свиданка, на которую как всегда приедет мама, и часто-часто моргал глазами от щекочущих прикосновений тающих на лице первых невидимых снежинок.