Андрей ОБОЛЕНСКИЙ (г. Москва) КАФЕ «ВДАЛИ ОТ ЖЁН»

«О боже, как вы непохожи,

Как вы живёте — непонятно…»

Михаил Кочетков.

Последнее время я часто задумываюсь о случайностях. О том, как одно крошечное событие может целиком изменить мироощущение, затащить в такие закоулки, куда заглядывать и не стоило бы, устроить в давно устоявшемся плавном движении времени полный кавардак. Но меняет не само событие, а те фантазии и вымыслы, которые оно за собой тянет, и какие-то из них вполне способны стать реальностью. У меня, впрочем, этого не случилось, и слава богу: я точно знаю, что не обрёл бы новых радостей. А если вдруг и обрёл, то стал бы совсем иным человеком, чего совершенно не хочется — мне хорошо и так.

Я, знаете ли, писатель. Весьма успешный. Потому что, в отличие от многих талантливых, но прозябающих собратьев, довольно быстро сумел приспособить для себя фантастический жанр, наиболее востребованный недорослями, девочками-подростками и инфантильными взрослыми мужчинами нашего времени, избыточно цивилизованного и впавшего от этого в детство. В самом деле, кому сейчас нужен литературный реализм? Да никому! Пересказы набившей оскомину действительности скучны и денег не приносят. Всякие модерны-постмодерны и прочие потоки сознания тоже не в почёте, ибо плохо понятны почтеннейшей публике: кому ж нынче хочется заморачиваться десятыми смыслами и замкнутыми на личность автора мирами. Добротная ироничная беллетристика? Тоже мимо, теперь люди часто не понимают даже того, что слово может иметь несколько значений, чего уж говорить об оттенках построения фразы. А ведь писателей много, интеллектуалов на всех не напасёшься. Я после Литинститута десять лет проболтался по издательствам и очень твёрдо всё это усвоил, потому, созрев для каторжного труда прозаика, решил, что так не годится. И смело двинулся по пути потакания вкусам пипла. Нисколько этого не стыжусь и даже пресловутую писательскую мечту когда-нибудь создать нечто великое без остатка в себе изничтожил. Вот и стал известен как творец фэнтези-саг, основательных, многотомных, с бесконечными продолжениями. Пишутся они на автопилоте, почитателей жанра множество, поскольку незатейливо и без рефлексии. Надо же кому-то создавать игрушечные пространства, где можно спрятаться маленькому человеку свихнувшегося мегаполиса. И скучная провинция тоже охоча до этих миров, провинциалам ведь ещё хуже: некуда себя деть, вот и ищут активности, пусть чужой и иллюзорной. Тем не менее, остатки совести у меня пока есть, поэтому свои изданные-переизданные шедевры обсуждать не люблю, всяческих презентаций сторонюсь, бываю там лишь по необходимости. Друзей не завёл — так, приятели одни: водки выпить, языки почесать. Часто зовут на тусовки всякие, на телевидение — я отбрыкиваюсь; правда, не всегда получается. В результате меня где-то назвали самым загадочным писателем десятилетия, хотя какие тут загадки: подобных мне — легион, только большинство желает возвести роскошный замок на негодном фундаменте, а я называю вещи своими именами. Себе самому, по крайней мере. Да не покажутся мои слова кокетством.

Я ни разу не был женат, но к женщинам питаю слабость, тщательно обходя любые обязательства, конечно. Сразу и не припомню хоть сколько-нибудь длительный период времени, проведённый в одиночестве. Дамы всегда покидали меня сами, как только приедались или начинали желать излишней близости. Я просто-напросто навязывал им ситуации, когда они понимали вдруг, что уйти — единственно возможный вариант, а идея бросить меня пришла им в голову сама. Честно говоря, я в глубине души отношусь к ним с презрением. Их стремления смешны, интересы — примитивны, а идиотское выпячивание внешнего, наносного, вечная игрушечность их страстей, надуманность страданий — раздражает. Впрочем, лукавить не стану, они были совсем разными и непохожими друг на друга. Каждая при расставании произносила прочувствованную речь, чтобы мне было понятно, какое я ничтожество. Я изображал смирение, прикидывался, что понимаю, но про себя веселился, даже ждал с интересом, что мне скажет очередная пассия уходя, но, по большому счёту, плевать мне было на их монологи. Для женщины ведь главное, что не её бросили, а она сама ушла. Посему не раз я слышал, что со мной холодно жить, я самовлюблённый эгоист, опустошитель, энергетический вампир, моё «ян» умерло (одна так и сказала, клянусь!), мне не дано любить, я душевный калека... Кое-что я даже записал для будущих романов: эти высказывания вполне можно вложить в уста королевы, беременной принцем-пророком не от похотливого короля-супруга, из которого уже песок сыплется, а от молодого и светлого владыки сопредельной империи.

Впрочем, о себе достаточно. Я всё равно никогда не отдам этот рассказ издателю, а если вдруг захочу, то недостающие подробности моей биографии можно посмотреть в интернете. Добавлю только, что я, в общем, человек неинтересный. Спокойный. Зла никому не причиняю, а заставить меня делать добро никто не вправе, как и упрекать за то, что я его не делаю. Обществу полезен, потому что окрашиваю моря свободного времени молодых и не очень граждан в резко контрастные тона, что им приятно, а мне доходно. Кстати, деньги для меня не самоцель, это всего лишь средство быть свободным. В чём? В желаниях, надо полагать.

Но вот какая непредвиденность случилась однажды в моей спокойно текущей жизни…

* * *

Её звали Нина. Правда, я узнал об этом несколько позже. А пока смотрел на безымянную серенькую женщину, стоящую у входа в нищий универсам «Пятёрочка», куда чуть ли не в домашних тапочках выскочил за сигаретами. Да, она стояла там, примериваясь, как удобнее подхватить из тележки десяток пакетов, чтобы унести всё сразу, да ещё и не потерять потрёпанную чёрную сумку, где, вероятно, лежал допотопный кошелёк из потрескавшегося кожзаменителя с непременными маленькими шариками на ножках, которые защёлкиваются, цепляясь друг за друга, словно мужчина и женщина в объятиях. В сумке, наверное, подумал я, проездной на метро, ключи на брелоке с эмблемой Олимпиады, сочинской или, чем чёрт не шутит, московской, носовой платок и флакончик потемневших от времени духов; он всегда там валяется — так, на всякий случай.

— Зачем вы на меня смотрите? — мои размышления прервал её голос, не очень красивый, высокий, но спокойный, без надрыва, не истеричный. Она будто не спрашивала, утверждала.

И тут я в секунду понял, как она выглядит. Да никак: серая мышка серой городской толпы серого осеннего дня. В узком, явно с чужого плеча пальто, не имеющим цвета, в туфлях-лодочках на маленьком каблуке, надетых на плотные хэбэшные чулки или колготки. Ещё — сдвинутая набок беретка тех же времён, что и сумочка. Пожалуй, всё… Нет, не всё — лицо: заострённые мелкие черты, свежая смугловатая кожа, очень большие глаза, густые тёмные брови… Продолжать не буду, ибо последуют штампы, вполне привычные в фэнтези, но неуместные в нормальном рассказе. Впрочем, голую правду, если она касается тебя самого, трудно облечь в форму классического рассказа. Для этого надо быть первоклассным писателем и очень сильным человеком. Я никак не дотягиваю. По обоим параметрам.

Так вот, она спросила, зачем я смотрю на неё. Что бы ей ответить?..

— Позвольте… я вам помогу, — в горле вдруг запершило, ответ прозвучал невнятно, — с сумками. Одной трудно, рук не хватит.

Она с сомнением поглядела на меня, но я и сам не верил себе: честное слово, впервые сделал женщине такое дурацкое предложение. Мало того, я никогда не пропускал их вперёд, в жизни не говорил комплиментов, а в плохую погоду часто норовил проехать по луже у тротуара, чтобы обрызгать какую-нибудь расфуфыренную мадам или мадемуазель. А уж сумки… Впряглась в телегу — вези!

Дёрнул же чёрт заговорить, да ещё предложить помощь. Никто не заставлял, сам вызвался. На свою голову.

Я обеими руками ухватил все пакеты сразу и вытащил их из тележки. Не так уж и тяжело, могла бы и сама.

— Где вы живёте? — спросил я. — Наверное, неподалёку. Меня, кстати, Валерий Владимирович… Валера зовут.

Она застыла, словно непослушная супруга старика Лота.

— Ой, — почти прошептала она, — а я знаю вас, по телевизору видела. Вы же писатель…

Я мысленно чертыхнулся.

— Ну да, писатель, — проговорил нехотя, само слово показалось мне в тот момент почти матерным. — Это меняет что-то? Вы откажетесь от моей помощи?

— Ну… я чувствую себя неловко. Неужели вы, знаменитость, мне сумки понесёте?

Мне стало тошно, до того тошно, что я с заметной злостью в голосе ответил: мол, если я и появился в ящике, который, кстати, вообще не смотрю, то неужели должен этим гордиться настолько, чтобы не помочь девушке донести сумки. Я даже старушку через дорогу переведу, попалась бы подходящая.

Она помолчала, обдумывая.

— Тут рядом, три минуты всего, а я одна, пожалуй, и не дотащу, вы правы… Ой, меня Ниной зовут… так обалдела, что сказать забыла. Но я вас буду по имени-отчеству, а вы меня просто Ниной зовите.

Я пробурчал, что ещё не пенсионер, и это совершенно необязательно.

Нина действительно жила совсем близко, через один дом от моего. Я донёс ей пакеты до дверей. Пока шли, пытался говорить о чём-то, скорее из вежливости, но она больше отмалчивалась, смущалась. Сказала только, что работает медсестрой в Первой градской больнице, замужем, детей нет. Последнее как раз интересовало меня меньше всего. Я мучительно размышлял, с кучей пакетов в обеих руках, что же подвигло меня заговорить с ней. До сих пор ничего подобного не случалось: я никогда не действовал под влиянием секундного импульса, привыкнув хорошо обдумывать все свои поступки, даже те, что не оставляли времени для размышления. В этих случаях голова работала быстро, я и сам этому порой удивлялся. Что же касается женщин, то с ними на улице я ни разу не знакомился, все кандидатки на романчик или просто легкомысленную связь проходили строгий отбор и обязательно имели рекомендации.

Я поставил пакеты у порога её квартиры, потёр ладони — пластиковые ручки больно резали пальцы. Нина стала возиться с ключами, потом вдруг замерла, обернулась, впервые посмотрев мне в лицо. Быть может, это получилось случайно, но все мои сомнения в ту же секунду разрешились: в этих глазах была бездна тоски, неустроенности, предопределённости грядущих событий, их одинаковости и блёклости. Блёклая жизнь — что может быть хуже… И я, кажется впервые, пожалел женщину, чего никак не должен был делать, чтобы не повредить настройки своих выработанных годами жизненных правил, ведь жить со сбитыми установками разумному человеку трудно, почти невозможно. Но пути назад не было, оставалось действовать так, будто ничего экстраординарного не произошло, поэтому я сделал то, что был должен: провёл пальцами по её по щеке и поправил выбившийся из-под беретки тёмный локон.

— Вы… — севшим голосом прошептала она, — вы дадите мне автограф? Только у меня нет вашей книги. Я куплю и прочитаю, а потом мы встретимся там… у магазина… и вы подпишете, ладно?

— Я принесу тебе, дурочка… — тоже шёпотом ответил я. — Завтра утром. Подпишу, а читать необязательно, читай лучше что-нибудь умное.

— Давайте на «вы», пожалуйста, — быстро и неожиданно громко проговорила она. — Я подойду к вашему подъезду, Валерий Владимирович, а вы спуститесь, если вам не трудно. Завтра… часов в восемь. Вечером. А приносить… нельзя приносить.

Как раз в тот момент я и перестал быть прежним собой. Ступил на дорогу, указанную мне случаем, слепым к моим выстраданным принципам. Счастье, что обстоятельства сложились так, что я не успел далеко зайти по этой дороге.

Я не додумался спросить, отчего нельзя принести книгу, но короткий путь домой через сквер занял у меня часа полтора. Я вернулся к магазину, купил пять банок самого крепкого пива и уговорил их по дороге, выпивая по половине на каждой встреченной лавочке. Заходя домой, я уже был убеждён, что влюбился, совершенно не понимая, как возможно сделать то, о чём не имеешь ни малейшего представления. Я клял магазины и пакеты, женщин, давящих на жалость только одним своим видом, собственное неуместное джентльменство и свою же спонтанную глупость.

Утром, когда проснулся, ситуация выглядела иначе. Ну, взбрело в голову, ну, сдурил, говорил я себе, с кем не бывает, я же не по программе какой-то живу. Но когда позавтракал, выпил кофе и был готов совсем уже успокоиться и выбросить из головы вчерашнее нелепое происшествие с пакетами, выяснилось, что живу я именно по программе. Только она внезапно дала сбой.

Отчаянно ругая свою беспринципность, я оделся, отыскал на полке первый том своей бесконечной, как бабушкина колыбельная, саги и отправился к дому нежданной знакомой. Путь показался мне ещё более длинным, чем вчера — наверное потому что в этот раз у меня с собой не было пива: алкоголь иногда обладает способностью влиять на время, сжимать его в пружину (которая вскоре обязательно распрямится и чувствительно ударит) или растягивать, что порой тоже может оказаться травматичным. Тем не менее, я всё-таки добрёл до нужного подъезда, но, поднявшись на третий этаж, надолго застрял у двери. Знал, что не надо звонить, и куда легче просто стоять и гадать, там ли она, в тесном пространстве хрущёвки, а если да, то что делает: убирается, готовит; а может стоит под душем — тоненькая, стройная, с проступающими рёбрами и маленькими вздёрнутыми вверх грудями; или… Тут я понял, что мысли мои приобретают не только слегка похабный, но и совершенно идиотский оттенок. Первое казалось мне вполне допустимым, хотя сексуальности в моей новой знакомой было… как в Сове из старого мультика про Винни-Пуха. Ну а второго, даже намёка на идиотизм, я допустить никоим образом не мог, это святое — не показаться смешным самому себе. Поэтому я решительно надавил кнопку звонка, почему-то спрятав своё творение в твёрдом и многокрасочном переплёте за спину.

Я отчётливо слышал, как скрипнула дверца шкафа, звякнули тарелки, мяукнула кошка. Потом раздались шаги, дверь открылась. Нина стояла передо мной — маленькая худая женщина в коротком застиранном халатике, сырыми после мытья волосами, похожая на ребёнка с навеки испуганными детдомовскими глазами.

Господи, зачем я здесь?.. Мне вдруг стало страшно, я понял, что вторгаюсь в запретное, делаю то, что не нужно ни мне, ни ей, без спроса проникаю в чужой дом… будто походя сорвав с бельевой верёвки в прихожей выстиранную детскую пелёнку и вытерев ею грязные ботинки. Но мне всё же удалось внутренне собраться — очевидно, лимит импульсивных поступков был исчерпан на несколько лет вперёд.

Надо было что-то говорить, и на языке моем уже возникла дежурная игривая фраза, но я опоздал, первой заговорила она:

— Зачем вы пришли? Я же сказала, что нельзя… приносить книгу.

Игривая фраза вильнула хвостом, желая выпрыгнуть наружу, но прилипла разноцветной спинкой к нёбу и не вырвалась.

— Я… Нина, я обещал вам… вот… принёс, — мой голос показался мне осипшим, будто спросонок в тяжкий момент глубокого похмелья.

Она смотрела на меня и молчала. Потом, совсем как девчонка, прикусила ноготь, взгляд стал задумчивым.

— Ну что же… — тихо проговорила она. — Вы и подписать обещали. А то подруги не поверят, что с живым писателем знакома, они вас тоже по телевизору видели. Не тут же подписывать, проходите, раз уж пришли. Три часа у нас есть. Проходите.

Я присел на корточки, чтобы развязать шнурки. Она стояла передо мной, её худые коленки были на уровне моего лица, близко-близко. Я опустил голову, сосредоточился на запутавшемся шнурке и спросил оттуда же, снизу:

— А почему именно три часа? Вы не волнуйтесь, я подпишу и уйду…

Оторвал взгляд от ботинок и посмотрел на неё. Нина безразлично улыбалась, губы растянулись в прямую линию, а выражение глаз не изменилось.

— А потому что муж мой через три часа проснётся, не раньше… вон он дрыхнет, отсюда видно. Запой у него, Валерий Владимирович, — она с каким-то извращённым удовольствием назвала меня по имени и отчеству, слово «запой» прозвучало так же. — Проснётся, водки хлебнёт, поговорит десять минут — и ещё на три часа. Я его распорядок знаю. Так что время есть, мы с вами можем хоть книжку подписывать, хоть танцевать, хоть… — Нина запнулась и покраснела.

Я вошёл в комнату. Мебель почти отсутствовала, а та, которая была, имела явно больничное происхождение: две узких кровати со следами ржавчины, покрашенные облупившейся белой краской, облезлые стулья с овальными инвентарными номерами на спинках; только круглый стол посередине был старинный, капитальный — видимо, дубовый. У кроватей стояли две откровенно медицинские тумбочки с казёнными настольными лампами. Единственным излишеством в комнате была древняя радиола «Ригонда-моно», зачем-то прикрытая сверху то ли свёрнутой простыней, то ли наволочкой.

Сам муж спал на одной из кроватей, лёжа на животе по пояс голый. На нём были потёртые джинсы. Сбоку прямо на кровати лежали сандалии и скомканный серый носок. Грязные ноги с почти чёрными чешуйчатыми пятками вылезали из-под сбившегося в сторону тонкого, цвета лягушки обыкновенной, одеяла.

Я был ошарашен всем увиденным. Неблагополучие с детства обходило меня стороной — наверное, поэтому я избрал тот литературный жанр, в котором работал, безвылазно существуя в своём замкнутом мире, комфортно ощущая себя там и ничего иного не желая. Не пускать в свой организм бытовую жизненную грязь — на это тоже нужен определённый талант, знаете ли. Только рано или поздно умение абстрагироваться подводит. И вот теперь, озираясь в комнате, которую и представить себе не мог, я понял, что настал момент, когда чужие дела сами лезут в меня, особо не вникая в тонкости моих переживаний. Впрочем, имелась ещё возможность просто смыться, но я не двигался, мне что-то мешало.

Нина холодно и внимательно смотрела на меня.

— Вот, Валерий Владимирович, — без интонации произнесла она, — такие дела. Так живём. Муж у меня тоже Валерий, тёзка ваш, только без отчества, он его потерял давно… У каждого своя жизнь. А я не звала вас, коли пришли сами, мне стыдиться нечего. А за книгу — спасибо вам большое. Напишите: Нине Самарцевой от автора, ручка вон она, на столе. Чай предлагать не буду, да вы и не захотите тут чаёвничать.

Я подписал книгу. Нина молча смотрела на меня. Не шевелилась, стоя у двери, будто ждала чего-то ещё, или это я чего-то ждал в застывшей атмосфере вокруг.

Зазвонил мой мобильник. Он звонил и звонил, а когда это стало совсем невыносимо, я сильно хлопнул по карману ладонью. Телефон замолк, и тогда ужасно громким показалось тиканье часов на стене. Этажом выше спустили в туалете воду, в трубах зашумело. Квартира, казалось, бунтовала, только мы стояли неподвижно. Третий участник немой сцены с мудрёным присвистом храпел на кровати.

— И что же дальше? — спросила она.

— Дальше… дальше я, наверное, пойду, Нина.

— Да, конечно. Спасибо вам.

Я вышел в маленькую прихожую, снова долго возился со шнурками — думаю, героине моей саги потребовалось бы меньше времени, чтобы зашнуровать корсет. Возможно, это замедлилось само время. Нина стояла спиной ко мне, а я прекрасно понимал, что жду, когда она обернётся, и не мог понять, зачем я этого жду, ведь даже собака никогда не сунет нос в незнакомую конуру, а я уже залез в совсем чужое так, что глубже некуда.

Я поднялся, потёр затёкшую поясницу.

— Нина, — несмело окликнул я её, — я ухожу…

Она обернулась, и в её взгляде мелькнуло что-то совсем иное… растерянность, что ли.

— Спасибо вам… — проговорила она, — но я, кажется, это уже сказала… — она потёрла бровь. — Да, уже сказала…

Я внимательно посмотрел на неё. Маленькая, некрасивая, не слишком ухоженная женщина, по жизни испуганная, склонная к смущению и неуверенности в том, что её не касается. Зачем я тащил ей пакеты, принёс книгу… зачем я здесь вообще? Но тут произошло странное: моя всегдашняя самонадеянность вдруг вернулась, именно сейчас — наверное, длительные манипуляции со шнурками таким забавным образом отразились на моём настроении. И я сказал то, что должен был сказать, точнее, был уверен, что должен:

— Нина, можно я завтра встречу вас после работы, и мы посидим в одной кофейне на Ленинском? Просто попьём кофе и разойдёмся. Там кофе отличный… и называется заведение смешно — «Вдали от жён». Его один мой приятель держит, он слегка ненормальный: мужику за пятьдесят, а влюблён в мои бредовые саги, даже чтения вслух с друзьями, такими же сдвинутыми, устраивает. И название смешное сам придумал, но у меня нет жены, да и не было, а ваш… Валера спать будет, наверное, а вам нужно хоть иногда, хоть на час после работы расслабиться, ни о чём не думать. Там и ресторан есть, покушать можно…

Она слушала пургу, которую я нёс, и на бледном её лице проступала слабая улыбка — не злая, ведь злые вскакивают, как прыщ, меняют глаза, холодят, замораживают. Я резко замолчал, с отвращением к себе думая, что она согласится, и боясь отказа. Но она снова потёрла бровь и неожиданно спросила:

— Валерий Владимирович, а зачем вам это нужно? Вы скучаете?

Вопрос прозвучал так, будто она была дамой с Рублёвки или даже королевой Викторией.

Я вздохнул и терпеливо начал втолковывать ей, что у меня есть свободное время, и я хочу, сам не знаю почему, сделать ей приятное, при этом, боже упаси, ни на что не претендуя.

— Вы ведь замужем… — сказав эти слова, я усмехнулся про себя и через её плечо бросил взгляд на супруга, но она не заметила.

Моя речь подействовала. Она выслушала меня не перебивая, помолчала минуту, после чего серьёзно и грустно сказала:

— Что ж… Если вам не стыдно показаться со мной на людях, я согласна. Буду ждать вас завтра… в четыре. Сможете? У больницы скверик такой есть, только вы стойте там у входа, а то увидят нас вместе, не надо этого…

Я подумал, что будет хуже, если кто из писательской братии увидит меня с ней в кафе, но, естественно, промолчал.

Домой я, уже в третий раз, шёл долго, прокручивая в голове произошедшее. Пожалуй, впервые в жизни я совершил поступок, не поддающийся объяснению. Теперь надо было найти это объяснение. Ну, хоть в первом приближении. Начальной версией стала банальная влюблённость. Не выходило. Во-первых, потому что я любить женщину не способен по самому складу своей натуры. Во-вторых, объект не тот…

«Стоп! — подумал я. — Объект… А почему, собственно, не тот? Ну да, не красавица, ну да, оборванка, ну да, зашуганная… Но знать дано ли, в кого влюбиться суждено… — Ого, вот и почти стихи попёрли, в жизни к этому склонности не имел!» Много знавал я дам роскошных во всех отношениях, но пустых до степени вакуума, всасывающего в себя всё живое из человека рядом. И самого человека тоже. Слава богу, меня так просто не всосёшь. И даже роскошный секс с этими дамами не помогает, тошнит от него, как от манной каши с сахаром и слипшимися комьями приторного изюма. А Нина… Тут я испугался и дальше этой мысли не пошёл, потому что впервые про себя назвал свою новую знакомую по имени. Кроме того, я никогда не встречал таких женщин, не имел представления (и слава богу!) о мире, в котором они живут. В общем, гипотезу о влюблённости оставим в качестве рабочей — кто ж знает, какие нелепицы могут случиться. Что ещё?.. И вдруг я очень ясно понял, что больше-то ничего и нет. Жалость — глупо: я, как один мудрый философ, не подаю нищим, поскольку не считаю себя достаточно бедным для этого. И вообще жалеть не умею… себя, кстати, тоже. Секундный порыв, наваждение?.. Вряд ли: нет у меня склонности к таким порывам. И получается, что я, солидный и небедный, в возрасте и неглупый, с непоколебимой жизненной позицией во всём, что касается собственной персоны, влюбился в голодранку-медсестру с довеском в виде мужа-алкоголика…

В этот момент я обнаружил, что стою у двери собственного подъезда, мысли разбрелись какая куда, и собрать их в одну цепочку я не в силах, к тому же забыл ключ, а престарелая консьержка ни черта не слышит, и вообще… О том, что такое «вообще», я додумывал уже дома, но как-то лениво, вдруг потеряв интерес к тому, что со мной произошло. Будь что будет, решил я и завалился спать.

Так и не убедив себя ни в чём вечером, проснулся в полной нерешительности и утром. Было ясно, что ехать надо, хотя я дорого бы дал, чтобы всё оказалось сном. Оделся, позавтракал, долго болтался по квартире, не зная, за что взяться. На Ленинский поехал на метро. И вот что странно: я испытал необычайное, совсем забытое волнение, когда увидел её выходящей из дверей больничного корпуса в сопровождении трёх подруг. Мне на секунду показалось, что это далеко не первая наша встреча, знакомство наше давнее, привычное… да что говорить — мне было радостно видеть её! Да, радостно — тут годится только это слово, любое другое вряд ли выразило бы точно мои ощущения, поверьте писателю.

Нина что-то сказала подружкам, пошла к выходу из сквера, увидела меня и помахала рукой. Направившиеся в другую сторону подруги как по команде остановились и оглянулись, глядя на нас, но мне было безразлично. Я протянул ей три крупных игольчатых хризантемы (я очень любил эти цветы, к месту и просто так вставляя их во все подходящие эпизоды моих саг), но Нина смутилась настолько, что я пожалел о том, что купил их. Её лицо пошло красными пятнами, и она прошептала:

— Зачем вы?.. Мы едва знакомы…

Она несла хризантемы осторожно, телом прикрывая букет и выставляя вперёд плечо, если кто-то быстро шёл навстречу, не глядя по сторонам.

Кофейня с таким чудесным названием располагалась неподалёку, так что дошли быстро. В это время дня там было довольно пусто, и давешние опасения оказались напрасны. Моя дама глядела мимо меня, пыталась изобразить независимость, всем своим видом показывая, что ей не впервой выходить в свет с чужим мужчиной. Но получалось очень плохо, выдавали прямая спина и бегающие по скатерти пальцы. Говорил в основном я, рассказывал бородатые анекдоты из московской богемной жизни; она всему верила, иногда спрашивала о знаменитостях, с которыми я знаком, и на это у меня тоже находились анекдоты, частью правдивые, частью — на ходу придуманные. Но через пару часов вдруг начала грызть тревога: я внезапно понял, что у меня нет никакого плана, а он обязательно должен быть при появлении в поле моего зрения новой барышни. Суть его зависит от цели — просто постель или временное совместное проживание. С небольшими вариациями. Так вот, плана не было, я говорил что хотел, смеялся когда хотел, не придавая своему взгляду чайльдгарольдовской тоски или, наоборот, полной уверенности в себе абсолютно успешного человека, или мудрости всезнающего мэтра от литературы, или… В общем, таких взглядов в моём арсенале было множество, но, сидя напротив Нины и глотая густой и терпкий колумбийский кофе, я об этом не думал. И моё беспокойство росло, поскольку крепло чувство, что я перестаю быть собой прежним.

Потом я проводил Нину до дома.

— Вам можно позвонить? — задал я извечный вопрос. Она молчала. — Тогда… позвоните мне, когда захотите… если захотите… — я умилился собственной фразе.

Она взяла визитку.

— Я позвоню, спасибо вам, мне было… мне было хорошо с вами.

Она юркнула в подъезд, а я остался один в тёмном заросшем сиренью дворе, с ощущением, что ничего не произошло, а если что и было, то во сне, ведь наяву мой путь никак не мог искривиться до такой степени. Во всяком случае, в здравом уме я бы этого не допустил. «Значит, спятил, — грустно подумал я, — что ж теперь поделаешь».

Последующие дни закрутили меня в череде дел: встречи с издателями, работа с редакторами — всё навалилось вдруг и сразу. Но к тому времени я уже махнул рукой на страдания по поводу целостности своей драгоценной личности и несоблюдения жёстких принципов и думал о Нине в фоновом режиме, как теперь говорят, механически делая свои дела, вдруг показавшиеся не больно-то нужными. Нина не звонила, а я при этом думал и думал. Стали вспоминаться юношеские и даже детские влюблённости, времена, когда чувства и эмоции ломали меня, а не я жёстко скручивал их.

А потом дела закончились, пришло время доставать из запасников побитых молью героев, перелицовывать их, переделывать, чтобы стали неузнаваемы, окунать их в синтетический антураж придуманной эпохи, но… ничего не получалось. Вторжение реальности было слишком разрушительным, мои примитивные контрастные миры его уж точно не выдерживали. Я бродил из угла в угол, думая, чем ещё заняться, и просто грустил, хотя давным-давно позабыл, как это — грустить. Я боялся признаться себе, что ждал Нининого звонка. Чего хотелось мне? Просто ещё раз посидеть с ней где-нибудь за чашкой кофе и послушать её молчание. Увидеть её лицо, то, как удивляется она многому, что давно известно мне, как вдруг задумывается о своём, муторном и тяжком, и не слышит меня в такие мгновения. Мне казалось, я помолодел, вспомнил то, чего, наверное, и не было. А может кто-то, ведающий судьбами, просто почистил меня, как мы чистим картошку, чтобы сварить потом и придать новой форме ещё и новое содержание? Зачем оно мне, новое, я не знал, но и противиться сил не имел.

На третий день полнейшего безделья я примерно прикинул, когда Нина может возвращаться с работы, отправился к её дому, присев на лавочку подальше от подъезда, и стал ждать. Через сорок минут она появилась. Не спешила, в руках не было никаких пакетов, она медленно, будто прогуливаясь, брела домой. Я встал и окликнул её. Она обернулась, но на лице я не заметил ничего, кроме удивления.

— Нина, — пробормотал я, — вы обещали позвонить, а я ждал, ждал… не дождался вот…

Она помолчала, пристально глядя на меня, будто изучая.

— А… а зачем вам мой звонок, Валерий Владимирович? — медленно, подбирая слова, проговорила она. — Вы хотите ещё раз пригласить меня туда, где прячутся от жён… или куда-нибудь в другое место? Вы человек вольной профессии… Если у вас много свободного времени, так у меня его почти нет. Я никогда не делаю того, что бесполезно.

Я удивился. Мне казалось, что вот увижу её, скажу несколько фраз, и всё сразу встанет на свои места, пойдёт как по маслу, решится само собой. Но не получалось, а я успел за эти дни основательно подзабыть, как вести себя, чтобы получилось, поэтому, ничего не ответив, повернулся и медленно побрёл к дому: я вдруг стал мальчиком, у которого с самой верхней полки его внутреннего мира кто-то стащил все запасы разнообразных надежд на всю оставшуюся жизнь.

— Валерий! — внезапно я услышал её голос и тут же обернулся, готовый защищаться. — Валерий, ну куда же вы уходите?! — она сердито смотрела на меня и даже топнула ногой. — Зачем?

— Что — зачем?

— Уходите зачем, боже мой… Позвоните мне завтра. Мы сходим в ваше кафе… или на концерт Киркорова, я обожаю его, а живьём ни разу не слышала… если билеты достанете, конечно… Или куда вы ещё хотите.

— Правда? — с потерянным, кажется навсегда, скепсисом спросил я. — Правда? — переспросил для верности. Киркоров… надо же! А кто может ещё ей нравится?

— Ну, конечно же… Когда вы стали уходить, я поняла, что не вернётесь, а уходить, чтобы не вернуться, это очень плохо, нельзя. — Замолчала, подумала минуту. — Муж уехал к матери, он всегда после запоя уезжает, — сообщила буднично, — потом возвращается и прощение вымаливает, а я прощаю: у каждого в кармане живёт своя мышка, её нельзя уничтожить, смысл тогда пропадёт. Но сейчас мне ухаживать не за кем, а я сутки отработала, у меня два выходных. Позвоните мне… Валерий. Я напишу вам номер, — она порылась в сумочке, достала вчетверо свёрнутый листок и, не разворачивая, нацарапала на нём телефон огрызком карандаша. — Вот, позвоните завтра утром… я знаю, этого не нужно делать, но… я буду ждать.

Она виновато улыбнулась, пожала плечами, потом вдруг погладила меня по рукаву, резко повернулась и быстро пошла к подъезду.

Я отправился домой, в который уже раз совершая этот длинный короткий путь. Придя, принял в медицинских целях полстакана коньяка и рухнул спать. Мне не хотелось ни о чём думать, я просто приближал завтра.

Я позвонил утром около одиннадцати, чтобы спросить, чего бы ей хотелось. Но она сухо ответила, что никуда пойти не сможет, так как приехал муж, больше ничего не сказав. Я быстро оделся и пошёл… нет, побежал к её дому, зная, что даже не поднимусь на её третий этаж… и уж точно не позвоню в дверной звонок. Но этого и не понадобилось.

Подходя к пятиэтажке, я издалека заметил троицу, нахально выпивающую на скамейке у подъезда. Приблизившись, увидел пьяного в дым тёзку и ещё двоих, таких же потрёпанных тяготами жизни его приятелей. Судя по тому, что час был ранний, они просто переместились из одной части большого города в другую, возможно, с перерывом на краткий сон, а может, и без него. Я остановился невдалеке, спрятавшись за детскую горку. Троица браталась, орала песню про батяню-комбата. Приятели моего тёзки явно близились к полной потере ориентации, которая скоро и наступила. Они уснули: один на скамейке, рядом с разложенной нехитрой закуской, другой — прямо на земле. Тёзка не сразу понял, что лишился собеседников, продолжая с жаром говорить, потом всё же осознал одиночество, хитро улыбнулся, погрозил в пространство пальцем, достал из-под скамьи полотняную сумку с початой бутылкой водки, вытащил пробку… И в эту минуту я увидел бегущую от подъезда Нину. Тёзка быстро поставил бутыль на скамейку, подвинулся в сторону и загородил пузырь телом.

— Валера, хватит, пойдём! — плачущим голосом прокричала Нина. — Ты ведь только неделю отлежал, почему мама тебя отпустила?!

— Я сам уехал… — рассудительно пояснил Валера. — Что, права не имею? Где хочу, там и живу! Мне на работу завтра, устроился я.

— Пойдём, отоспишься перед работой, пойдём, прошу…

Нина схватила мужа за руку. Он покачнулся, открытая бутылка скатилась со скамейки, брякнулась о камень, донышко аккуратно откололось и ровно легло рядом.

Валера замер, неотрывно глядя на темнеющий песок, в который впитывался волшебный эликсир ближайших часов его жизни.

— Что ты наделала? — хрипло прошептал он. — Я же хотел… я… ах ты дура, стерва!..

Он схватил Нину за рукав, притянул к себе и размахнулся. Она согнулась, сжалась, громко всхлипнула, прикрывая голову руками.

В два прыжка я очутился рядом, схватил поднятую руку и сильно вывернул её назад. Раздался треск разрываемой по шву рубашки. Валера взвизгнул от боли, я прогнул его на себя, ударил коленом в поясницу и опрокинул лицом на скамейку, прямо в размокший чёрный хлеб и крупно нарезанные перезрелые помидоры.

— Пусти, сука! — хрипел он, пытаясь вывернуться и поскуливая от боли.

Я повернул голову и увидел Нину. Её ладони сжимали лицо, сминая губы и коверкая нос; глаза вдруг стали огромными, в них был… нет, не страх — ужас. Я видел это всего лишь секунду, она сразу бросилась ко мне и с неожиданной силой всем телом оттолкнула меня.

— Отпустите его, — крикнула она, — сейчас же отпустите, это мой муж, вы не смеете, не смеете!..

Я выпустил его руку и сделал шаг в сторону, не зная, как вести себя дальше. Валера утих, уткнувшись физиономией в помидоры, Нина обняла его спину, прижалась, замерла, всхлипывая. Потом повернула зарёванное лицо ко мне.

— Вы… вы… негодяй! — услышал я. — Кто дал вам право, вы ничего не знаете… разве можно в чужую жизнь напролом… Вы в тысячу раз хуже его, вы бесчувственный, а я думала вы из другого мира, чистого, где все понимают друг друга без слов, а вы…

Она уткнулась в спину мужа, который, кажется, уснул; плечи её сотрясались от рыданий.

Я повернулся и медленно побрёл домой, завидуя тёзке, потому что он спал, хоть и уткнувшись мордой в скользкие помидоры, но уж точно ни о чём не думая. Потом я остановился и посмотрел назад: Нина закинула руку мужа на плечо и тащила его на себе в сторону подъезда. Я вздохнул и побрёл дальше, засунув руки в карманы. В одном из них обнаружился листок бумаги. Я хотел его выбросить, но, взглянув, увидел номер телефона и четыре прыгающие буквы: «Нина». Листок был свёрнут вчетверо. Я развернул и прочитал: «Ниночка, прости меня, я останусь у мамы на несколько дней, а потом приеду, и всё будет хорошо у нас. Обещаю тебе последний раз и обещание исполню. Верь мне, как верила всегда. Люблю тебя». Я снова вздохнул, скомкал листок и бросил в куст сирени. Он застрял в ветках. Подумалось, что вот так застрял и я, да ещё и неизвестно где. Всё это от незнания жизни и некоторой моей инфантильности. А виновато проклятое фэнтези — надо, наконец, пробовать себя в других жанрах. А то подует ветер и снесёт на грешную землю неподготовленным.

Я посмотрел на куст. Порыв ветра тронул ветки, скомканный листок провалился между ними и катился по утоптанной земле к песочнице.

— Поеду во «Вдаль от жён», — сказал я неожиданно вслух, поймав мазохистский кайф от безграмотной и недостойной признанного писателя фразы. Напьюсь вдрабадан, как говаривал мой дед, отставной генерал-майор. И попрошу, чтобы в большую тарелку порезали помидоры. Крупно. И непременно перезрелые.