Светлана ТИХОНОВА (Москва) БЕЗ СРОКА ДАВНОСТИ

Глава 1.

Какое-то время я наблюдал за вальсирующими на дороге листьями, берёзовыми и кленовыми, жёлтыми и красными, зелёными и пожухлыми. Ветер забавлялся осенними красками, как ребёнок игрушечным «калейдоскопом». Неожиданно на фоне шелеста листьев послышался странный звук. Глухой и резкий одновременно, словно что-то волочили по камням, подпрыгивая и повизгивая. Слева из-за разросшегося куста шиповника показалась неугомонная парочка. Мать с сыном. Они регулярно забавляли округу. На представление слетались даже мелкие птахи, несмотря на то, что семейка доставляла всем немало хлопот. В начале лета они втроём гоняли местных птиц и белок. Папаша с усердием принимал участие в воспитании, но однажды исчез в неизвестном направлении. За лето сынок подрос, стал гораздо крупнее матери, тем не менее, постоянно выпрашивал у неё еду, оглашая окрестности пренеприятным скрипучим воплем.

Вот и сейчас переросток, вцепившись сверху в полуторалитровую пластиковую бутылку, катил её по грунтовой дороге и визгливо покрикивал на мать, когда терял равновесие. Заботливая мамаша — серо-чёрная ворона — суетилась вокруг бутылки, морально поддерживая своего малыша и готовая в любую минуту подставить лапу или крыло. Кроме переживаний в этой суете и материнском верещании угадывалась гордость за сына. Тот, хоть и покачивался неуклюже, но всё-таки передвигался на своей трофейной бутылке, которая в придачу ещё и переливалась остатками неоново-зелёной жидкости. Интересно, какой у неё вкус? Наверняка что-нибудь сладкое. И пахнет яблоком, а может быть тархуном… Солнечные лучи, подглядывая сквозь облака, тоже проявили любопытство, раскидали свои пуховые подушки и хлынули на дорогу, подсвечивая оперение птиц и сомнительное содержание трофея, придав ему янтарный оттенок. Бесплатный зрелищный аттракцион, повышающий адреналин в вороньей крови. Но какая птица на это способна? Уверен, что сам воронёнок чувствовал себя круче любого Шумахера. Наловчившись равномерно перебирать лапами бутылку, он распушился, вскинул клюв и гордо правил своим транспортным средством. Внезапно ворона-мать предупреждающе каркнула, и они взлетели. Покружив, сели на большую сосну с другой стороны от дороги. Они устроились на разных ветках: сын на «два этажа» выше, но оба ревниво следили за пластиковой добычей и негромко перекаркивались.

К месту действия приближалась молодая светловолосая женщина в длинном чёрном пальто. Кожаный ремень и узкие чёрные сапожки на шпильках подчеркивали стройность, а ярко голубой шарф и развивающиеся волосы добавляли лёгкость образу хозяйки. Казалось, она едва касается земли. И я бы даже решил, что она неземного происхождения, если бы женщина не поёжилась от холода и не укуталась в свой пушистый шарф, да с таким удовольствием, которое доступно только человеку. Изящно перешагнув пластик, она остановилась, огляделась, улыбнулась и направилась в мою сторону.

Меня поразила не столько её красота, сколько серо-голубые глаза. На узком лице они казались огромными, и в них отражалось… Нет, не боль и не отчаяние… Скорее одиночество и нежная печаль, что-то неподдающееся описанию, но светлое и доброе. Она поздоровалась и села напротив. Честно говоря, я не сразу узнал её и сначала даже не пытался. Я любовался молодой женщиной так же, как и прекрасным солнечным днём, как осенней палитрой и вороньими проделками. Когда она заговорила и назвала меня по имени, я качнулся, словно птенец на бутылке, и ощутил, что теряю равновесие и гармонию, достигнутые годами.

Глава 2.

Приятный низкий голос зазвучал и отозвался в моём уже несуществующем сердце. Она рассказывала о себе с юмором, кем работала, где училась, как путешествовала. Эпизоды жизни мелькали, как кадры из трагикомедии.

Я слушал умную сильную женщину, а видел весёлую голубоглазую девчонку.

Более двадцати лет назад я влюбился в её старшую сестру Нину — стройную высокую брюнетку. Начало восьмидесятых, нам по девятнадцать, институт стали и сплавов. Я неплохо учился, много читал, но, по сути, был хулиганом. Частенько принимал участие в бирюлевских разборках, увлекался стрелковым оружием, с друзьями мастерил самострелы и тренировался в пальбе по воронам и бутылкам. Нина была скромна, сдержанна, чем и отличалась от других сокурсниц — развязных и ушлых девиц. Когда начали встречаться, я забросил пацанские забавы, нередко провожал её на другой конец Москвы, в ночи возвращаясь домой. В институтских вылазках мы пели под гитару песни Beatles и группы Воскресение, слушали ABBA, Ottawan и Rockets. Я отрывался под музыку Vangelis'a, а приходилось покупать билеты на безумные напевы «Джимми, Джимми, ача, ача…» из любимых Ниной индийских фильмов. Она всегда обижалась, если не успевали попасть на премьеру.

После просмотра одного из таких шедевров Болливуда Нина наконец пригласила меня в гости. Была весна, учиться не хотелось, мы сбежали с последней пары, посмотрели фильм и пришли домой счастливые и голодные. Солнце врывалось в окна, а на ковре в окружении учебников и тетрадей спиной к нам сидела Нинина сестрёнка. Рядом лежал портативный кассетник Panasonic и на грани своего потенциала извлекал звуки «Волшебного полёта» Дидье Маруани и группы Space.

Нина раздражённо выключила магнитофон и представила нас друг другу:

— Пухляк, это — Женя! Женя, это Пухляк!

Она подняла кассетник и ушла на кухню. Готовить Нина любила. Пекла вкусное печенье, экспериментировала с мясными блюдами и салатами, а мой любимый оливье могла сотворить за полчаса.

«Пухляк» спокойно собрала все учебники, положила сверху тетрадь, и тряхнув золотистой головой со смешными хвостиками, развернулась ко мне. Её голубые глаза сверкали синими искорками. Она протянула собранную стопку, легко вскочила на ноги, улыбнулась и звонким голосом представилась:

— Олеся!

Я был поражен абсолютной непохожестью двух сестёр и полным несовпадением оригинала с образом, возникшим после Нининых рассказов.

Милый овал лица, необыкновенный цвет глаз, тонкий нос, чуть припухшие губки, а главное, излучаемые свет, радость и лёгкость. Олеся едва доходила мне до плеча. Она стояла босиком в спортивных брючках и короткой футболке с забавным тигрёнком. Детская футболка обтягивала высокую полную грудь и открывала узкую полоску изящной талии. Контраст между обхватом груди и талии был значительным, и я бы сказал — восхитительным. Поймав мой взгляд, Олеся смутилась, слегка покраснев, и строго сообщила:

— А это, — указывая пальчиком на тетрадь, — ответы на все ваши пятьдесят задачек по высшей математике. Так что к экзаменам вас допустят.

После чего она развернулась на носках и проследовала в свою комнату, прихватив висевшую на стуле спортивную куртку.

Из-за частых пропусков семинаров по высшей математике нам выдали тесты из пятидесяти эксклюзивных задач (не для средних умов), невыполнение которых привело бы к незачетам и недопуску к экзамену. Позднее, когда я спрашивал у Олеси, как она умудряется в свои четырнадцать лихо решать институтские задачи по физике и математике, она отвечала:

— Просто внимательно читаю параграф, условие задачи и складываю два плюс два.

С Олесей мы подружились, общаться с ней было интересно, а на её грудь я больше не заглядывался.

Летом после стройотряда я часто приезжал к сёстрам на дачу, а поздно вечером неизменно возвращался в Москву. Ночевать мне там запрещалось их строгой мамой. Не знаю, как Олеся угадывала, когда я приеду, но именно она встречала меня на станции с радостной улыбкой и собакой, весёлым ушастым спаниелем. Я привозил всем в термосе мороженое, букет роз или духи для Нины и рассаду незабудок для Олеси. Она вырастила на дачном участке целую плантацию разных сортов и утверждала, что её нежные цветы пахнут мёдом. Я воспринимал Олесю как свою младшую сестрёнку, но не мог не замечать, что все оттенки незабудок напоминали её удивительные глаза. Иногда я так и называл её — Незабудка, что, правда, совсем не нравилось старшей сестре. И хотя я по-прежнему любил Нину, мне всё чаще приходилось оправдываться, гасить непонятные обиды по каждому поводу и искать новые пути к примирению. Вскоре сама Олеся начала меня избегать. Незаметно исчезала из дома, если я приезжал, а с сентября я её больше не видел. Мы с Ниной учились, ходили в кино, в театр, на студенческие вечеринки или ко мне домой. Я давно познакомил её со своими родителями и планировал после диплома сделать предложение.

Олеся изменилась, даже цвет глаз. Они стали темнее, почти как лесное озеро. Сколько ей сейчас, тридцать пять? Выглядит лет на десять моложе. Всё такая же милая и светлая, с синими озорными искорками. Элегантная и красивая молодая женщина. Сын? Она говорит, что сына назвала в честь меня… И он даже похож. Но это невозможно! Мы не виделись вдвое больше, чем лет её сыну. Я осознал всё, о чём она рассказывала, пока предавался воспоминаниям, и даже то, о чём умолчала. На меня обрушился её мир.

Олеся ушла, а я всё смотрел на удаляющуюся фигурку, пока пальто не превратилось в чёрную точку, сливаясь с вечерними сумерками и лесным массивом. Что я мог ей сказать? А главное как?

Я, Евгений Филатов, умер 24 ноября 1984 года. Я любил жизнь, даже слишком, но никогда не думал, что она может закончиться так внезапно. За две недели до того памятного события мы в очередной раз поругались с Ниной. Мне надоело всё время в чём-то оправдываться, психанул и рванул с ребятами в парк на место нашего тайного стрельбища. Не знаю, что пошло не так, но мой самострел заклинило. Я пытался его починить и почувствовал дикую боль. Что-то тёплое разливалось чуть ниже солнечного сплетения, кто-то закричал, ребята вызвали скорую, а потом разбежались. Через сутки пришёл в себя в реанимации и услышал, что пулей пробило аорту, я потерял много крови.

Глава 3.

На следующее утро больница заполнилась голосами моих друзей, родственников и однокурсников, приехали даже преподаватели из института, чтобы сдать донорскую кровь. Гвалт стоял нешуточный. Учителя и здесь не подвели. Взяли инициативу по установлению порядка на себя, разбили всех желающих на группы, выстроили в шеренгу и руководили процессом «вхождения» в процедурный кабинет. Нина со своей матерью держалась моих родных, а Олеся, еле сдерживая слёзы, сидела на краю переполненной банкетки и что-то писала. Недавно ей исполнилось пятнадцать, паспорта ещё не было, кровь сдавать не разрешили. Олеся попыталась уговорить медперсонал сделать исключение. Медсестры снисходительно посматривали на хрупкую девушку в джинсах, терпеливо как ребенку объясняли, что не положено, и посоветовали прийти через год. Чтобы не расплакаться от бессилия и несправедливости, Олеся достала блокнот, выдернула из него несколько исписанных листков и принялась рисовать дружеские шаржи на друзей, пришедших в больницу. Рисунки она сопровождала добрым ироничным комментарием. Если бы я только смог увидеть эту тетрадь в нужное время и прочесть всё, что она написала! Возможно, моя земная история была бы гораздо длиннее.

Врачи боролись за мою жизнь, а я должен был бороться со смертью, но, если честно, ни с чем я не боролся и ничего не понимал. Когда становилось совсем плохо, я выныривал из тела и с недоумением наблюдал за хирургами, медсёстрами и реаниматологом. Несколько часов на ногах, ответственность за каждый жест и вздох, адова работа. При этом они умудрялись шутить, обсуждать сплетни и новости. В отличие от персонажей в кино, где душа сразу начинает искать обидчика и путешествовать по городам и весям, я не мог надолго покинуть оболочку и весьма ограниченный ареал палаты.

Неделю я зависал над своим телом. Врачи делали всё возможное и не понимали, почему не прихожу в сознание. Мою судьбу решали Наверху и даже там возникли разногласия. Кто-то посчитал меня недостойным жизни суицидником, я возмутился и начал сопротивляться. Наконец я очнулся и даже попросил пить. На следующий день моей матери разрешили посещение. Она глотала слёзы, гладила мою руку, а я что-то шептал.

Бедная мама, как она всё это выдержала? Я сам себя не узнавал. Высокий и спортивный, всегда считал себя крутым мужиком, а тогда под простынёй лежал худой, вытянутый и очень бледный юноша. Светлые волосы спутались, глаза почти не открывались, а посиневшие губы шевелились, пытаясь вымолить прощение.

С каждым днём мне становилось чуть лучше, я захотел вернуться к жизни и увидеть Нину. Да, она переживала, была подавлена, но я не чувствовал главного, лишь исходящую жалость. В отличие от исхудавшей матери, которая подбадривала меня и отдавала последнюю энергию, лишь бы я жил, Нина плакала рядом на стуле и сокрушалась, зачем я так с ней поступил. Мне даже показалось, она смирилась с тем, что меня уже нет. Усталость и апатия навалились с новой силой. Бинты, повязки, капельницы и въевшийся тошнотворный запах лекарств. В один из дней мне вдруг захотелось на море, вдохнуть свежий бриз, услышать мерный шелест волн и насладиться красным закатом. Не знаю, почему именно красным, сейчас думаю, был бы рад любому. Но стены больничной палаты давили и не выпускали. Не выпускали они и мою душу, и я, к сожалению, не мог увидеть, как Олеся передала Нине блокнот с шаржами.

Младшая сестрёнка не считала, что умеет рисовать, да и никто не считал, но она чётко улавливала нюансы внешности, особенности характера и могла легко перенести их на бумагу парой штрихов. На первой странице на фоне зелёных высоких бахил были написаны слова поддержки и подписи друзей. Через столько лет я узнавал и вспоминал однокурсников и невольно улыбался. Длинный Сашка Колесников с огромным шприцем закатывает глаза от страха, Серёга Шутов с видавшей леса́, го́ры и разборки гитарой, Пашка Михайлов, замотанный красно-белым шарфом и с речёвкой на самодельной футболке: «Ярко вспыхнуло табло — гол забил Сергей Шавло!» Мы тогда все болели за «Спартак» и жутко завидовали Пашке.

На предпоследней странице летящие над акварелью, словно вскользь написанные Олесей, строки признания… В конце — весёлый чёрно-белый спаниель держал в пасти поводок, забавно склонив голову на бок и касаясь одним ухом нижнего края листа. Он без слов призывал подняться и приглашал меня на прогулку.

Нина обещала Олесе передать блокнот мне, но, полистав его в регистратуре, со злостью вырвала страницы и выбросила их там же в мусорный бак.

Только в этой, неизвестной мне при жизни, форме существования я понял настоящий смысл и правоту бессмертной фразы «рукописи не горят». То, что мы когда-то написали или произнесли, кого-то обидели или поддержали — всё остаётся и шлейфом сопровождает нас. Мы сами себе судья и сами решаем, какими нам быть. К сожалению, не всегда слышим своё сердце, не выбираем идеальный путь, порой просто не хватает времени, чтобы во всём разобраться. Мы — люди, и имеем право на ошибки. За них расплачиваемся, а иногда ещё жестче расплачиваемся за чистоту помыслов и добрые намерения.

Описывать свои похороны — удовольствия мало, поэтому воздержусь. Отмечу лишь, когда ты уже не числишься в списках живых, боль твоих родных и близких ощущается физически как собственная, и первые дни не стихает. Чем больше о нас плачут, терзая себя, тем сложнее нам оторваться. Но когда нас не помнит никто, ещё хуже. Мы лишаемся поддержки и заступничества, необходимых и в других наших ипостасях.

Со временем ощущения забываются, но воспоминания не стираются, наоборот, словно прокручивается безжалостная кинолента. Заснеженные деревья, вспаханная рыжая земля и чёрные волны одежд. Мать и отец, убитые горем, в окружении родных, Нина, поддерживаемая однокурсниками, и Олеся… В чёрном, совсем одна, с букетом бордовых роз. Единственная, кто помнил, что мне не нравились красные гвоздики. Бездонные и синие от слёз глаза. Она никому ничего не рассказала, да и зачем причинять лишнюю боль. Она винила себя за то, что не смогла меня спасти, не смогла договориться с врачами и увидеть меня. Приходила ко мне каждый год и не верила, что я ничего не слышу.

Я бы и услышал, и гораздо больше, но мы не витаем всё время над могилами. У каждого из нас свои задания и форма существования. Поскольку не вольно, но я причастен к своей смерти, на первой ступени мне поручили заниматься потенциальными самоубийцами. Нет, я не имею права вытаскивать повешенных из петли, откачивать утопленников, прятать оружие или нейтрализовать яд. Наказание за такие действия последуют незамедлительно, и лучше б не рождаться вовсе. Я должен стать ангелом хранителем вверенному мне подопечному и сделать всё, чтобы он сам отказался совершить последний шаг, не помогая при этом физически и не осыпая богатством, если тот решил пустить себе пулю в лоб лишь из-за долгов. Жизнь на Земле ценна своей скоротечностью, развитием и многогранностью, но возродить её снова, увы, не удастся.

Думаете, утратив плоть, мы уже ни на что не способны? «У Бога нет мертвых». Конечно же, без тела мы лишаемся органов чувств. Но не сразу. Чувство равновесия и положения в пространстве уходит первым, однако с потерей веса мы быстро учимся новым возможностям. Постепенно исчезают ложные страхи и головокружения, появляется контроль над высотой и ускорением. И через сорок дней мы способны преодолеть немалые расстояния, спеша за нашей участью и распределением. Гораздо раньше и навсегда прощаемся мы с обонянием и вкусом. В течение трёх дней заядлые курильщики еще мечтают сделать затяжку, пьяницы — выпить вина или водки, кофеманы — уловив аромат корицы, глотнуть капучино или эспрессо, сластенам щекочет ноздри аромат ванили и шоколада. Я же хотел напиться чистой воды, поплавать в море, сопротивляясь волнам и нежась на солнце. Чувствительность и осязание после похорон забылись, а вот боль близких жила со мной ещё долго, но это индивидуально.

Зрение и слух трансформируются в более совершенные системы. Мы видим и слышим не только и не столько, что говорят люди, а то, что они хотят сказать и что ими движет на самом деле. Есть шанс чем-то помочь, насильно не вторгаясь в поступки людей.

Первым моим заданием был подросток одиннадцати лет. Отец, спившийся бывший военный, муштровал жену и сына, бил за каждый промах и двойку. Сбежать было некуда, ни денег, ни сердобольных родственников. Однажды мальчик пришёл домой в порванных брюках — подрался во дворе, — и с двойками по английскому и истории. Накануне было не до уроков: отец куролесил после очередного подпития. Мать уже ушла в ночь на дежурство, а парень с ужасом представил перекошенное отцовское лицо и физически ощутил будущие побои. Он достал буксировочный трос от разбитой машины, сглатывая слезы, соорудил петлю, перекинул через турник в коридоре и … застыл от испуга. Рядом перед зеркалом в прихожей разрывался телефон. Неизвестный оппонент не сдавался и продолжал названивать, пока мальчик не взял трубку. Звонили из больницы, куда доставили отца с переломом ноги. За эту ногу мне, конечно, досталось, но задание я выполнил. А потом я никому ничего не ломал, он сам споткнулся о кирпич.

Воспоминание о мальчике кольнуло, ведь ещё тогда, двадцать лет назад, я пожалел, что не было детей, что не успел ни дом построить, ни сына воспитать.

Олеся же сказала, что у неё есть сын — Женька! И на меня похож, а я тут завис. Сказать нечего? Хотя бы увидеть его, узнать, что и как. Можетпомощь нужна?! Всё это я беззвучно бормотал себе под нос, ускоряясь вслед за Олесей. Честно говоря, испугался, что её больше не увижу. Да и время течет у нас по-разному.

Глава 4.

Я сидел на качелях во дворе её дома. Ветер гонял сухие листья, а старое железо поскрипывало в такт доносившейся из окна песни. Ричард Сандерс записал её на музыку гениального Владимира Косма к фильму «Беглецы». Фильм я, правда, не смотрел, не успел, но песню слышал. Что-то цепляло меня. Не столько слова и смысл (в переводах я теперь не нуждался), а сквозящая в голосе певца и в мелодии тоска, лёгкая грусть и надежда одновременно.

She loves me again.

All this time I kept to dream in my mind.

There were things I had to learn, had to try

And I find her just the same.

She loves me again.

I have reasons then to come and to go.

There were things I couldn't say,

But believe in me.

Can't you see it's all a game

I still love her just the same.

She's as lovely as before,

Now I want her even more.

Серое ноябрьское утро. Музыка поддерживала морозное настроение двора. Игольчатые стрелы разбегались по лужам, пытаясь поймать последний жёлтый лист. Раздобревшие за лето и осень голуби степенно прохаживались в поисках корма. Мелкие птички были куда проворнее, сновали туда-сюда, звонко чирикая. Бойкий воробей украл у нерасторопного голубя замороженный кусок хлеба и пытался с ним взлететь, явно не рассчитав разницу в весе, не оценив своих сил, но и не сдаваясь.

Внезапно птицы шумно взметнулись, дверь подъезда распахнулась, и на дорогу выбежал мальчик лет десяти. Светлые волосы ежиком, радостная улыбка, ироничный взгляд больших серых глаз.

— Женя, шапку надень! — послышался знакомый голос.

— Уже надел, мам, — мальчик лукаво улыбнулся, но, оглянувшись, нехотя полез в карман за шапкой.

Олеся вышла из подъезда, натягивая перчатки и улыбаясь сыну. Она покрыла голову голубым палантином, закинув концы на плечи, выхватила из рук Жени шапку и надела ему сама. Мальчик засмеялся, отпрыгнул в сторону, затем удивленно поднял голову.

— Мам, смотри! Снег пошёл! Первый снег!

С неба сыпались пушистые белые звёздочки. Они кружились под музыку Владимира Косма и таяли, касаясь земли. Очарованные даром небес, Олеся и Женя ловили снежинки на перчатки и восхищались маленькими кристалликами, словно настоящим волшебством.

Мне кажется, глядя на мать с сыном, я тоже улыбался. И Олеся права: Женька очень похож на меня в детстве, только гораздо плотнее. Правда, меня в младших классах звали «глистой в скафандре», настолько я был худой и длинный.

Наконец, Женька побежал в школу. Олеся смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом, затем развернулась и поспешила к метро. Я уже знал, что она развелась с отцом Жени, переехала в другой район и жила вдвоём с сыном. Она работала с утра до позднего вечера, приучила сына к самостоятельности и всегда ему доверяла. Женя хорошо учился, постоянно чем-то увлекался, занимался спортом и даже умел готовить, не переставая удивлять мать кулинарными шедеврами.

Мужчинам нравилась Олеся, и ей неоднократно делали предложение. Но, тяжело пережив развод, она не стремилась снова «в омут», да и главным для неё был сын. Если у потенциального жениха отношения с ним не складывались, расставалась без колебаний. Сканируя её жизнь, я заметил одну странность. Как только Олеся кому-то отказывала, с ней начинали происходить необъяснимые вещи. Нередко она оказывалась под колесами машины, в последнюю секунду чудом спасаясь, её сталкивали с платформы, за минуту до взрыва она выбегала из метро на Пушкинскую площадь, единственный раз в жизни она опоздала на свой рейс, и самолёт разбился. Но её спасение — не заслуга так называемого ангела хранителя, весьма безалаберного, на мой взгляд, да простят меня Высшие силы. Сын был её единственным спасителем. Как только «сгущались тучи», чего сама Олеся порой не замечала, её вспоминал сын, и все опасности исчезали. Связь была очень прочной, я видел не тонкую нить между ними, а светящуюся лиану. Когда врачи объявляли Олесе смертельный диагноз, она думала о сыне, мечтала проводить его в первый класс, в институт, покупала ему книги, одежду на несколько лет вперед, и болезнь отступала.

Вмешиваться в её жизнь я не имел права, но разобраться с хранителем мне хотелось. Тем более официальных запретов на «а поговорить?!» не было. Дожидаясь аудиенции (я всё-таки испросил разрешение), я вспоминал свой самый ужасный провал и незамедлительное наказание.

Моей подопечной была молодая женщина, мать троих детей. Середина девяностых. Её мужа убили, выколачивая деньги. Милиция не спешила с поиском бандитов. «Нормальные» не справлялись с нахлынувшим беспределом, многие боялись, остальные сами были по локоть. После похорон убийцы пришли к жене. Они требовали «долги», угрожая ежедневно убивать по ребенку. Дети были совсем маленькие. Мальчик семи лет и девочки пять и три года. Женщина ничего не знала про деньги, умоляла пощадить и не трогать детей. Её избили, затем дали неделю на размышление и ушли. Дикая ситуация. Она металась, обзванивала всех родных и знакомых, но чудовищную сумму было не собрать. За её домом демонстративно следили, незаметно исчезнуть с тремя детьми было нереально. Несколько дней она не спала, психика была на пределе, пришли спасительные мысли, как избавиться от этого ужаса. Женщина решила повеситься, тем самым попав в нашу «юрисдикцию». Я подбрасывал ей статьи о том, как она будет выглядеть, включал по телевизору передачи о психологических травмах детей, ставших свидетелями кончины родителей. В то время такой информации в СМИ было предостаточно.

День я отсрочил, вешаться она передумала. Я искал другие пути, пытался достучаться до её дальних родственников, знакомых, но все спрятались в свои коконы, предпочитая ничего не замечать. К сожалению, я не мог защитить её физически.

На следующий день она приготовила детям обед и ужин, написала в письме, почему решила уйти из жизни, просила позаботиться о детях, запечатала в конверт и отдала сыну, чтобы завтра он показал письмо соседям. Поцеловав детей, с трудом сдерживая слезы, она вышла из дома с твёрдым намерением сброситься с моста на эстакаду. Я, как мог, привлекал к ней внимание, надеясь, что кто-нибудь остановит, спросит, не нужна ли помощь, но люди спешили по своим делам, некоторые даже шарахались в сторону, заметив бесцветный взгляд, всклокоченные волосы и спотыкающуюся походку. Когда на мосту она вскарабкалась на парапет и расправила руки, неумело балансируя, какой-то мужчина закричал издалека, призывая не делать глупостей. Я почти торжествовал, думал, вот сейчас её спасут. Но приблизившись, «спасатель» сам запаниковал, перешел на шепот, уговаривая слезть, затем развернулся и закричал: «Спасите кто-нибудь!» Этого было достаточно, чтобы женщина спрыгнула вниз.

Я не выдержал и нарушил правила. Зацепил её плащ за железное ограждение и чуть подтолкнул вверх, чтобы по инерции она начала выкарабкиваться. В тот день она спаслась. Возможно, я бы ещё раз так поступил, несмотря на чудовищное наказание, но через пару дней её всё-таки сбила машина.

Меня же отправили на место очередной трагедии, где такой же «антисуицидник» не справился с заданием. Молоденькую девчушку изнасиловали двое подонков. Родители жили далеко, она училась, работала официанткой и снимала комнату. В милиции сказали, что она сама виновата, всячески оскорбляли и намекнули: если будет настаивать с заявлением, её посадят за проституцию. Сутки проплакав, она собрала в аптечке пожилой соседки подходящие таблетки, закрылась в комнате и…

Я не мог даже пошевелиться. Меня словно обнаженным привязали к столбу, опутали колючей проволокой, продолжая стягивать. За несколько лет я забыл о физической боли, но это была не просто пытка. На части разрывалось не тело, которого не было, а оголенная душа, и чувствовал я невыносимые муки всем своим прозрачным существом, каждым его нервом. Тем не менее, я рвался её спасти, выбить горсть таблеток, привести в чувство, успокоить. Наивная девчушка, почти ребенок. Она не должна была так уходить. Для чего с ней так поступили? Почему никто не предотвратил и не усмирил этих подонков?

Ещё вчера её светлая душа цвела, а сейчас корчилась вместе с телом. Всё происходило как в замедленной съемке. Я не мог закрыть глаз, их же не было. Экзекуция продолжалась вечность. Возможно, это и есть адовы муки, не знаю. Моя душа словно умерла, позже меня поместили в какое-то иное измерение, подобие госпиталя, так и хочется назвать — для душевнобольных. С тех пор я не нарушаю ни законов, ни правил.

Какой бы тяжёлой и даже невыносимой жизнь ни казалась, её всегда можно изменить. Период пребывания на земле и так короток, чтобы сознательно его укорачивать. Обращайте внимание на близких, на знаки, подающиеся Вселенной, прислушивайтесь к своей интуиции.

«Хранителя» я всё-таки дождался, и разговор был жесткий. Он признался, что впервые допустил оплошность много лет назад, когда не заметил, как вечером на автобусной остановке на Олесю напал пьяный мужчина. Никто за девушку не вступился. Она решила отойти, но когда мужик схватил её за плечи, резко ударила его в живот, тот согнулся пополам и упал. На остановке захлопали. Олеся сама была поражена, поскольку ни боксом, ни другой силовой борьбой не занималась и была вдвое меньше нападавшего. Тогда она решила, что это материнский инстинкт, так как на днях узнала, что беременна. «Хранитель», подоспевший в последний момент, увидел, как энергия плода разрослась в считанные доли секунды и увеличила силы матери. С тех пор, как только Олесе угрожала опасность, энергетическое поле сына активизировалось и спасало её. И наоборот, если с сыном что-либо случалось, энергия матери незамедлительно приходила на помощь. «Хранителю» оставалось лишь наблюдать за процессом. Тут уж моя энергия не выдержала, разрослась, раскалилась, как шаровая молния, и готова была поглотить этого горе-хранителя. В принципе я мог с ним сделать всё что угодно, но это тоже наказуемо, поэтому пришлось договариваться. Он поклялся, что впредь будет исполнять свои прямые обязанности, а если вдруг почувствует, что не справляется, срочно даст мне знать. Есть у нас такие способы.

Эпилог

Прошло несколько земных лет. Без ложной скромности скажу, я поднаторел в коррекции людских судеб, в перепрограммировании желаний потенциальных самоубийц, и этим горжусь. Проколы были в самом начале и то крайне редко, но я корил и изводил себя как в первый раз. Никак не мог привыкнуть, когда человек добровольно лишал себя жизни. Каждого следующего подопечного я изучал всё тщательнее, оберегал и придумывал более эффективные «легальные» способы предотвращения суицида. Я готовился к повышению, к следующей ступени в развитии, к новой ипостаси.

Олесю и Женю за эти годы я видел всего пару раз, мотался во все стороны света, но был в курсе их жизни. «Хранитель» встал на путь исправления, был предупредителен и докладывал мне регулярно о главных событиях. Женя рос жизнерадостным, обладал «неординарным чувством юмора», что документально зафиксировано в школьной грамоте. Он успешно учился в университете, Олеся всё чаще находилась в командировках. Я научился её чувствовать на расстоянии и поглядывал за перемещениями, как за маленькой яркой звездочкой на черной земной карте. Однажды мы даже встретились. В Праге в дни наводнения. Нет, ей не угрожала опасность, она пыталась спасти котёнка, которого заметила с Карлова моста. Котёнок был такой крохотный и жалкий, скорее похож на мокрого крысёнка, совершенно непонятного цвета. Из последних сил он забрался на корягу и уже не пищал. Нам удалось зацепить его плавучий транспорт и вытащить на берег. С найденыша стекала вода, глаза были закрыты. Мне показалось, Олеся что-то почувствовала, она молилась и просила, как тогда: «Только бы он жил!», аккуратно растерла котёнка ладошками, и он зашевелился. Вероятно, жажда жизни у маленького существа была сильнее стихии. На берегу столпились прохожие. Местные подсказали, где найти ветлечебницу, а один мальчик напросился проводить. Он потом и забрал котенка. Мальчишка был так счастлив, назвал спасенного — Бени (Бенедикт), и даже хотел отдать за него все карманные деньги. Олеся улыбнулась, сказала, что деньги пригодятся на корм для Бенедикта, и укутала котёнка своим платком. Когда Бени просох, он предстал пред нами рыжим красавчиком.

Пока я предавался воспоминаниям и ждал новых назначений, неожиданно получил сигнал от Олесиного «Хранителя». Это было впервые, поэтому я сразу направился туда, где мигала серебристая звездочка. Олеся находилась на северо-западе Франции, в городе Сен-Мало. Наши перемещения не похожи на телепортацию и длятся по времени. В первые годы скорость чуть быстрее человеческого шага, по мере «взросления» и обучения она увеличивается. Думаю, предел — скорость света. Мне понадобилось около часа. Пока добирался, вспоминал побережье, бесконечные приливы и отливы, крепостную стену, план города и молил Высшие силы сохранить Олесе жизнь. Только бы успеть! По мере приближения я получал более четкий сигнал и уже понимал, что произошло.

После ужина в одном из рыбных ресторанчиков на набережной, Олеся решила прогуляться с коллегами по крепостной стене города, откуда открывался потрясающий вид на Ла-Манш. Осень, темнеет рано. Все разбрелись кто куда. Олеся замечталась, наслаждаясь морским бризом, охлаждающим лицо, шелестом волн, сияющими звездами, рассыпанными на чёрном небе. Со стороны моря они сливались с огнями кораблей и бесконечностью. С другой стороны стены — очертания средневекового пиратского города, окошки, словно нарисованные золотой краской, запахи жареных креветок и рыбы. Сен-Мало казался живым сказочным городом. Укрывшись огромным звёздным одеялом, он устраивался спать под мерный шепот моря.

Олеся вернулась в реальность, услышав тяжёлые шаги и учащенное дыхание. Она резко оглянулась и увидела три тёмных силуэта и белые зрачки, как бывает у темнокожих африканского происхождения. Один заговорил с ней по-французски, но не картаво, а шепеляво. Олеся медленно попятилась, прижавшись спиной к парапету, и объяснила на английском, что не знает французского. Она понимала, что кричать не было никакого смысла. В нескольких метрах уже ничего не видно, и коллег не слышно. Она хотела оттянуть время и приблизиться к спуску, где можно было позвать на помощь, она ещё надеялась, что мирно разойдутся. В конце концов, налички у неё не было, документы в отеле, в сумочке только карта города, проспекты, кредитка и мобильник. Самый высокий упёрся рукой в парапет и ограничил Олесины передвижения вдоль стены, остальные мерзко заржали.

Олеся откашлялась и достаточно уверенным голосом сказала, что денег у неё нет, её ждут и ей пора идти. Мужчина схватился за сумку. Олеся выдернула её, сообразив, что на сумке они не остановятся. Демонстративно раскрыла, показала проспекты, расческу, косметичку. В тот момент раздался резкий как скрежет крик птицы. Это «хранитель» пытался сбить с толку мигрантов. Пока они, раскрыв рты, всматривались в темноту, Олеся вытащила из сумки мобильник и спрятала его в карман пальто. Что-что, а телефоны коллег, посольства и полиции всегда пригодятся. Немного успокоившись, она точнее сориентировалась, в какую сторону лучше бежать, и ждала подходящего момента.

Мигранты решили форсировать события. Дергали за сумку, рукава и волосы. За их спинами ночные улицы города прорезал луч, скорее всего фара мотоцикла. Отбиваясь, Олеся кинула в ближайшее лицо стопку проспектов, во второго нападавшего сумку и бросилась в сторону спуска. Третий сбил её с ног. Затем её подняли и куда-то поволокли. Услышав вой полицейской сирены, мигранты вытолкнули Олесю со стены и растворились в темноте.

Я прибыл в тот самый момент, к сожалению не раньше. Цепляя её пальто за камни и выступы, я следил, чтобы она ничего себе не сломала. Когда Олеся пришла в себя, я увидел удивительные незабудковые глаза, как в первый раз. Она улыбалась. Смею надеяться, что мне. Я истратил почти весь свой свет, всю свою энергию. Но я ни о чём не жалею.

Мне надлежало оставаться там же до решения моей участи. В лучшем случае, после очередного наказания меня надолго прикуют к месту захоронения.

Кашемировое пальто было разодрано в клочья. Олеся аккуратно сложила его в пластиковый пакет и забросила в мусорную корзину. Порывшись в чемодане, она нашла теплый свитер цвета лаванды и черный кожаный пиджак. Не месяц май, но и не январь в Сибири. Сойдет. Вместе с пальто она оставляла в номере липкий страх, поселившийся в ней на крепостной стене. Она оделась, подкрасилась, закрыла чемодан, а заметив на тумбочке изуродованные перчатки, направила их прямиком в ту же корзину. Улыбнувшись, она вышла из номера. Она не собиралась выглядеть побитой и испуганной, чтобы ей сочувствовали и напоминали о случившемся. Ей не хотелось отвечать на глупые вопросы, ведь никто не подождал её, не вернулся, не поинтересовался, где она и что с ней. По графику они должны были этим утром отправиться в Нормандию, а через два дня вылететь из Парижа в Москву.

Олеся мечтала увидеть милых далматинских коров, яблочные и грушевые сады, вдохнуть аромат пряных осенних трав и напиться прохладно-живительного сидра. Нет, лучше кальвадоса, и как минимум десятилетней выдержки.

В то же время она чувствовала необъяснимую грусть и тревогу, словно потеряла и приобрела нечто большее, когда спасалась от бандитов. Когда она очнулась у подножия крепостной стены, вся в грязи и ушибах, ей показалось, она видела ангела и произнесла… моё имя. А я вновь почувствовал биение своего сердца.

Не знаю, какое наказание меня ждет, мне всё равно. Главное, я убедился, что настоящая любовь может быть только взаимной и навсегда.

И я буду счастлив наблюдать за осенними листьями, за пушистыми хлопьями снега, за весенним пробуждением и очередной вороньей семейкой.