Ольга ЧУБАРОВА (г. Москва) ЗМЕЯ С СОБАКАМИ

1. Движимое имущество

— Катерину Семенну укусила змея, собаки сбежали, и мы с Петькой их искали всю ночь. Самое страшное — пропала Леди!

— О боже! — я только-только притащилась из Москвы, рюкзак плюс по две сумки в каждой руке, и вот те — дачные новости! Прямо в дверях!

— Она жива???!!!

— Да что ты так орёшь? Кто жива? Ка Эс или собака?

— Естественно, Ка Эс! К черту собак!

— А, ну точно не знаю, но вроде жива, в Алёхино, в больнице, — ответил сын и потянулся за сумками. — А чего есть поесть?

Я сдала ему сумки. Он тут же — на ходу — выудил из пакета сырую сосиску, заглотил ее и облизнулся.

Плюхнулась на стул сменить кроссовки на тапочки… Пыталась осознать услышанное.

— Подожди-подожди... А почему собаки убежали? И где ее укусили? На участке, что ли? Куда? В руку, в ногу?

— К черту собак — ты сама так сказала! — я есть хочу... А укусили, кажется в ногу. В лесу. Она чернику собирала. Гадюка.

— В смысле то есть, ее укусила гадюка?

— Ну да, неужели ты думаешь, что я назвал бы гадюкой хорошую женщину, которая, надеюсь, все-таки выживет!

Мы перемещались от входа в наш дачный дом через террасу на кухню, и Гошка уже жевал вторую сосиску.

— Прекрати! Сварю тебе сейчас... А как она из леса в больницу попала?

— На «скорой» отвезли, как же ещё! Петька прибежал в три часа ночи, стал в дверь стучать и орать: «Гога, помоги!» Я думал его убивают, испугался жутко, но потом взял топор — ну, на всякий случай — и всё-таки дверь открыл. Смотрю, стоит Петька и плачет! Петька — плачет, ты представляешь себе? Собаки убежали, кричит. Катерина Семенна в больнице умирает, а Мэри с Леди вырвались и сбежали, Мэри — черт с ней, она уже старая, а Леди чемпионка, полмиллиона стоит...

— О, боже! — сказала я (надо было как-то уравновесить количество озвученных чертей). Леди правда стоила полмиллиона, плюс эта драгоценная собака не являлась собственностью Екатерины Семеновны, которую в лесу укусила змея.

— Она что, с собаками была, когда ее укусили? И почему ночью, и Петька при чем?

— Не, всё не так, — помотал головой Гошка, дожевывая вторую сырую сосиску. — Ка Эсс утра пораньше поперлась в лес — кажется, за черникой — с какой-то знакомой теткой, но без собак. Её, то есть Ка Эс, укусила змея, тётка вызвала скорую, а Ка Эс из больницы позвонила по мобиле своей соседке Лидии Олеговне, у которой есть запасные ключи, и попросила присмотреть за собаками. А когда Каштановы узнали, что Ка Эс в больнице умирает, они решили взять собачек себе, потому что Петька их очень любит, а Леди вообще дорогого стоит. Собачки были заперты в доме и плакали, то есть скулили, и тётя Вика Каштанова уговорила Лидию Олеговну, соседку, у которой запасные ключи, открыть дверь и отдать им с Петькой собачек, и Олеговна, от скулежа ошалевшая, им собачек сдала, и тётя Вика с Петькой голодных Мэри с Леди привели домой и покормили, но, увы, собачки дали дёру... В общем, непонятно, что теперь делать. Особенно если Ка Эс ухитрится выжить. Мы полночи бегали по окрестностям, звали, звали собак, но они тю-тю... Думаю, не стоило Петьке лезть в это собачье дело.

— Да уж, определенно, — ответила я, кидая сосиски в закипевшую воду и нарезая сладкий перец в тарелку. Гошка, ясно дело, перец слупил, не дождавшись сосисок...

Разобравшись с кормёжкой, я позвонила Ка Эс.

— Нина... — прошелестело в трубке, — эти негодяи украли собак!

— Екатерина Семеновна, все найдутся! Не волнуйтесь! Как вы себя чувствуете?

— Ужасно, нога опухла и ходить не могу, но завтра выписываюсь. Врач говорит, что я не выживу, но мне всё равно — у меня украли Леди!

— Екатерина Семеновна, вы сошли с ума! Вы еле говорите! И не волнуйтесь — собак никто не крал, они просто сбежали, они найдутся… Вам надо... — тут я запнулась — кто его знает, что там надо делать с гадючьим ядом? — Ну... раз доктор сказал, то... Это опасно!

— Ты знаешь, что Леди стоит полмиллиона? — чуть прохладно и слегка свысока внезапно окрепшим голосом спросила меня Екатерина Семеновна. — Мэри наверняка вернется, она не такая ценная, на нее вряд ли позарятся, и моя Мэри знает дорогу домой, но Леди не моя собака, ты в курсе? Или со своими вечными проблемами ничего про чужие дела не помнишь?

— Я в курсе, но хозяйка Леди — ваша подруга, и...

— Ха, подруга! — в голосе Ка Эс звучала горечь. — Есть такие суммы, когда дружба и прочие сантименты не в счет. Ты-то в руках когда-нибудь держала полмиллиона?

— Екатерина Семеновна, дорогая, вы позвоните своей подруге и расскажите, что произошло, и я уверена, она в вашей ситуации...

— Деточка, я позвонила моей... подруге. И та ответила, что я, если желаю, могу и сдохнуть, но через неделю должна либо вернуть ей Леди, либо выплатить пятьсот тысяч. Иначе она подаст на меня в суд. У нас ведь с ней официальный контракт. Вот так!

— Сволочь ваша подруга! — от всей души, убежденно сказала я.

— Не надо наезжать, если не понимаешь. Она в своем праве, Леди — это ее капитал, она ее «чемпионит» и вяжет, щенки — это её бизнес. Сволочи — Каштановы, Вика с Петей.

— Почему???

— Они фактически вломились в дом и вывели собак. Кто их просил? Ты же понимаешь, что они решили отхватить себе то, что, возможно, останется без хозяйки? В случае моей смерти? Я прекрасно знаю эту семью! Игорь Каштанов, дед Пети, присвоил себе в девяностые документацию по ремонту уникальной техники и открыл свою фирму, наплевав на авторские права и фактически обокрав разработчиков...

Ого…

— Екатерина Семеновна, при чем тут это всё — и ваши собаки? Петя страшно расстроен, он плачет...

— Петя пока ребенок. Но Вика, взрослый человек, провела психологическую атаку на мою соседку, требуя отдать ей собак. Виктория та еще штучка, не упустит того, что, по ее мнению, плохо лежит! А Петя — просто юный негодяй, и скоро он дозреет до уровня дедушки.

— Екатерина Семеновна! Если Каштановы упустили собак, они просто обязаны вам помочь и выплатить компенсацию! Они же состоятельные люди! Они наверняка сейчас очень расстроены!

— Знаю, очень расстроены, — подтвердила Екатерина Семеновна. — Я звонила Вике и сказала, что напишу на них заявление в полицию — они в моё отсутствие вломились в дом и вывели ценное движимое имущество. И знаешь, что ответила на мои обвинения эта хабалка?

— Хабалка — это Вика? И что ответила?

— Просто послала меня на три буквы.

— О боже! — сказала я.

Ибо еще только неделю назад Ка Эс на дне рождения «юного негодяя» Петьки сидела за столом, щедро накрытом «этой хабалкой» Викой, с удовольствием уплетала шашлыки и салаты, пела дифирамбы семье Каштановых, поминала добрым словом покойного дедушку Пети, который «своим самоотверженным трудом не дал пропасть уникальным техническим разработкам», и наезжала на меня за то, что я позволила Пете («у ребенка золотые руки!») красить наш забор: мол, эксплуатация детского труда — это же, по факту, дело подсудное...

О, боже... Нет, это просто... Чёрт знает что!

2. Петька и Вика

Все мы перезнакомились через детей. Как обычно бывает? Взрослые копаются в огородах, совершенствуют свои строения, а детские стайки летают по дачным участкам, то тут присядут, то там.

Но Петька был задолго до детских стаек. Петьку, лучшего другана, братана, трёхлеткой привела к нам за ручку бабушка, огромная и хромая. Гошу кандидатом в приятели внуку она определила через забор, составленный из металлических прутьев. Красивый забор, зелёный такой, солидный, и в то же время совершенно «прозрачный»: по участку ходим как по подиуму, а четырехлетний Гошка был ярок и громогласен — то бишь заметен даже издалека.

— Что говорит, и говорит как пишет! — услышали мы однажды из-за забора веселый и сильный голос. Это был комментарий огромной женщины, державшей за руку мелкого, но крепенького мальчишку. Относился радостный сей комментарий к Гошкиной очередной тираде, чему-то вроде: «Если ёжик развернётся, он ослабит оборону, поэтому от врага ёж должен, будучи умным, катиться, а не бежать…»

— Э… добрый день! — сказала наша бабушка, то есть бабушка Гоши и по совместительству моя мама, маленькая и хрупкая.

— Приятели вас не интересуют? — спросила мощная хромая женщина, подслушавшая Гошку через забор.

— Заходите! —моя миниатюрная мама откинула щеколду, с усилием потянула на себя массивную калитку, и на участок важно, слегка враскачку как бывалый моряк, зашёл трёхлетний крепыш, пониже нашего Гошки, но зато коренастей и шире в плечах. Этот явно в облаках не витал!

— Где ёжик? — спросил он по-деловому.

— Ёжик был вчера, — ответил Гошка. — Я предполагаю, что он укатился, но мама уверяет, что убежал.

— Ясно, смылся, — резюмировал Петька. — Где твои игрушки?

— Игрушки? Ну и вопросик! Естественно, в игровой!

— Ну, пошли в игровую! — и они утопали в сторону дома, а бабушки поспешили — точнее, быстро заковыляли — за ними. Обе они состарились раньше времени: прессинг статусных моложавых мужей, проглоченные известия об изменах, самоотверженное служение семье, плюс еще одно совпадение в судьбах — адский труд воспитательниц детского сада. И у обеих в итоге — сахарный диабет, бьющий подло по всему организму, в том числе, конечно же, по ногам.

На следующий день явилась Вика, мама Петьки, и вызвала шок своей деревенской повадкой у моей утонченной и хрупкой матери. Но мне Виктория скорее понравилась, хотя ничем ничуть на меня не похожа: я в карьеру упёрта, волосом черна, длинна и тоща, как жердь. Отдых — на диване валяться с книжкой. Быт — поскольку деваться от него некуда. А Вика — круглая розовая блондинка, синие глазки, закончила профтехучилище, только замуж вышла — работу бросила. Практичная, домовитая, деловая: цены в магазинах — да и вообще цену всему, что может продаваться, сдаваться и отдаваться — знает наизусть: не прогадает. Так ее настроила, выстроила и заточила жизнь.

— Отца не помню, — поведала она как-то, — а мать всё мужа искала. Укатит в конце августа на юга, а я в восемь лет сама должна управляться. Тридцать первого августа сижу, пришиваю к школьной форме воротничок да манжеты, и слезы вытираю: обидно! Других-то мамы собирают, а я… Потом мама умерла, — вздох, отвернулась, слезу смахнула. — С шестнадцати я одна, маляром пошла. В Москву перебралась, в общагу. Но видишь как устроилось. В Анапу поехала отдыхать и такого парня подцепила — мама не горюй! Как сыр в масле катаюсь. Свекруха, правда, строгая, но с Петькой занимается хорошо, уж буквам учить взялась. Может будет толк… Тебе тоже на юга надо съездить. Может подцепишь кого? А то что одна-то?

С Гошиным отцом я была в разводе.

3. Олег и Ка Эс

Гошин дед, мой отец, мужа моего бывшего едва терпел, и разводу был искренне рад: «Внука и без кобеля твоего воспитаем!» Средства — отцу спасибо — в семье имелись. Да и я сама недурно устроена: социолог, аналитик… В тренде.

Наш дом, строение нешуточных размеров, отец мой мыслил крепостью своей — враг не пройдет, и друг не просочится.

Но после смерти папы мы настежь распахнули окна и двери, впуская свет и жизнь, чтобы как-то справиться с оставшейся зияющей пустотой: отец был человеком, которого много.

Гошке в год смерти дедушки было шесть. Петькин дедушка умер лишь годом позже. Но у Петьки были отец и дядя, мы же с моей весьма озадаченной мамой, привыкшей делать то, что скажет муж, представляли собой унылое зрелище: впавшее в запустение бабье царство, двух перепуганных куриц, с трудом находящих управу на буйного подрастающего птеродактиля.

Мы стали проповедовать гостеприимство, но взрослых гостей, увы, было очень мало: встречи с друзьями перенеслись в кафе — всем удобней, и с готовкой не париться. А до дачи чужой доехать… О, нет! Слава богу, своя обычно имеется, да и Египет с Турцией неподалеку.

Зато в открытые двери, в просторный дом, из которого не прогоняют — играй хоть с утра до вечера — словно воробьи налетели дети.

Однажды, уже после смерти мамы, ушедшей догонять любимого мужа (Гоше, помнится, было тогда десять лет), в детской, нам давно знакомой стайке, появился новенький — светловолосый голубоглазый с тихим ангельским свечением парень.

Прибежал откуда-то вместе со всеми. Ласковый, приветливый и улыбчивый. Я пыталась что-то вскопать в огороде, параллельно думая над статьёй, которую мне заказали, а тут…

— Здравствуйте! Вам помочь?

Что за чудо? Чтобы дачный ребенок нарывался сам на унылое дело? Странно и непонятно…

— Нет, спасибо, ты иди, играй. А как зовут-то, кстати?

— Олег…

— Ага… Ну, иди, Олег… Да, а я — тётя Нина…

Голубоглазый ангел посмотрел на меня почему-то с укором — и нехотя поплёлся к девчонкам и пацанам, галдящим как всегда и оживленным.

Он резко выделялся на общем фоне — и в плюс, и в минус. Во-первых, очень красив. Со взрослыми — покладистый и приветливый, всегда готовый помочь. С детьми — пугливый и какой-то дикий. Его реакции в играх ошеломляли наших довольно воспитанных, миролюбивых и залюбленных отпрысков. То и дело я слышала удивленное: «Олег, блин, ты чего?!»

Помню, доносится как-то душераздирающий крик из теплицы:

— Не п-подходи, ссука, убью!!!

Бегу туда, всё бросив — и вижу картинку: Олег с отвисшей дрожащей нижней губой, трясущимися руками держит здоровенный железный прут (у нас на даче полно такого добра), замахивается, а чуть в отдалении, вылупив на него глаза, крепыш Петька, шустрый Гошка и добряк Федотов Лёшка застыли изумленно в позе «кю».

Оказалось, случайно во время игры Олегу в лоб влепили шариком от пинг-понга!

— Я от них защищался, — тихо объяснил он, отдав мне без сопротивления прут.

Эпизод был очень выразительный, и, увы, не первый.

— Иди домой, — сказала я Олегу. — А в следующий раз приходи-ка с мамой. Хочу с ней познакомиться.

И в тот же день нас посетила Ка Эс. Без Олега. Торжественная и мрачная.

Мне захотелось сделать реверанс, и стало стыдно за свою лохматость: на меня взирала строго дама лет шестидесяти, высокая, с осанкою королевской, а главное — с идеально расчесанными длинными волосами, уложенными в красивую, очень аккуратную прическу. Из парикмахерской приехала, что ли?

— Я опекунша Олега, — сказала она.

— Очень приятно. Я…

— Знаю. Вы — заумная тётя Нина, которая всё время читает и пишет, — кивнула мне Ка Эс. — Я всё про вас знаю. И не говорите, что вам приятно, да еще и очень. Олег — тяжелый случай. Он детдомовский. Я тоже — тяжелый случай. Вы про меня уже, наверное, слышали?

Вокруг бродили кругами Гошкины уши, с каждой минутой становясь все длинней…

Что делать? Пригласила гостью в дом — чайку попить и обсудить дела.

Гошка понял: быстрого вливания в ушные заготовки не предвидится, заскучал и отправился в гости к Петьке, а царственная женщина, отпив осторожно глоток зеленого чая, наконец представилась:

— Меня зовут Екатерина Семеновна…

Очень скоро она стала частой гостьей, мы с Гошей её окрестили «Ка Эс» — просто для удобства упоминания.

4. Прошлое

Кажется, я помню Ка Эс моложе и тогда ещё очень-очень счастливой.

Она выглядывала из окна, а мы с четырёхлетним Гошей шли мимо.

— Какой симпатичный мальчик! — сказала она. — Мой сын был таким же в детстве, но теперь он вырос, ему уже тридцать. И он своими руками построил вот этот дом...

А дом был хорош: не большой, но толковый и ладный, и хозяйка дома была хороша — красавица, ухоженная, горделивая.

Прошло четыре года — и сын Ка Эс погиб. За месяц до собственной свадьбы. Точнее, он скоропостижно умер от сердечного приступа: ехал на машине к невесте, вёз кольца обручальные показать. Видимо, почувствовал себя плохо. Успел припарковаться, положил голову на руль — и всё. Ка Эс рассказала: за полгода до смерти начал жаловаться на духоту. В огромной квартире с высокими потолками, в сталинском доме.

— А я-то, дура, еще смеялась, когда он говорил, что кондиционеры хочет ставить! А надо было гнать его к врачам! Вкалывал на проклятых капиталистов, пять лет отпуск не брал, разбогатеть надеялся. Вот, четырехкомнатную квартиру в сталинском доме купил. На что она теперь, квартира эта? Мне свой век убогий доживать? Жили в хорошей двушке — и жили бы дальше!

… После смерти сына Екатерина Семеновна оказалась в клинике неврозов. Там ее сначала, по её ощущениям, «превратили в овощ», а потом «научили делать вид, что жизнь продолжается». И стала она думать, как распорядиться беспросветным энным отрезком будущего.

Мужей было два — оба в прошлом, закрытом на ключ. Сердце — камень: всех мужиков кроме сына считала обязательными негодяями по отношению к женщинам.

— Разве ты не знаешь, Нина? Мужчина берёт у женщины красоту и идёт дальше. Это — движение жизни, биология: он идёт к другой, будут новые дети, а брошенная «бывшая» всю свою любовь отдает ребенку, и для ребенка это хорошо. Не строй иллюзий, у тебя есть сын — чего еще?

Рисовался, правда, в воспоминаниях о далёкой юности некий светлый образ мужского рода, кто-то любимый, но…

— Я всегда была на голову выше всех остальных! И внешностью Бог не обидел, и не дура, и работы не бегаю! А семья — бедная! Как я на родителей обижалась! Ну и, когда выбор возник — замуж за любимого студентика, голь перекатную, или за состоятельного господина с «Волгой» — кто бы на моем месте иначе выбрал?

На мои бестактные, но искренние слова, что многие — иначе, и вместе добиваться потом богатства, если уж очень хочется, тем более — какое там богатство в Советском Союзе, — Ка Эс только с усмешкой пожала плечами.

— Ты прожила полжизни за спиной отца и не понимаешь, как устроено общество. Для каждой стартовой точки есть потолок, и выше, хоть ты тресни, не прыгнешь. Вот кто тебя пристроил на работу? Естественно, папа! Если нет состоятельного отца, женщина пробивается через статусного мужа, или там любовника, покровителя…

Я возмутилась.

— Никто меня не пристраивал! Я на собеседование пришла «с улицы», просто по объявлению, и меня взяли, а потом — с блеском — прошла испытательный срок…

Ка Эс махнула рукой: мол, ладно сочинять-то.

— Ты не обязана мне все рассказывать, но я не идиотка. И так понятно. В любом случае каждому ясно: в университет ты поступила с папиной подачи…

— Да нет же!

— Ладно, — пожала она плечами. — Не хочешь откровенничать — не надо!

… Итак, мужчины, с которым вместе горе горевать, век коротать, в жизни Ка Эс не было и не предвиделось.

Была убогая пенсия (а в прошлом-то — начальник отдела кадров, пристроил первый муж, потом сама не плошала — и зацепилась, намертво укрепилась, да так и осталась, даже после развода, на достойной должности)…

… Были еще собаки — но кто же только ради собак живет?

«Я по жизни мама, — решила она, — значит, надо мне завести ребенка».

Вот и стала ходить по детским домам, искать себе новый груз, забвение и утешение.

Олегу же не везло, хронически не везло с патронажными семьями. Он был хорошенький, ласковый, многим нравился. В детдом первый раз попал, когда ему было три года: забрали через суд у отца-алкоголика. Олега почти сразу усыновила некая бездетная семья.

Но сирота в дом — счастье в дом: через год приемная мать забеременела, были тяжелые роды, свой малыш потребовал столько внимания, столько сил...

Олега вернули обратно: все было очень мило, но больше не нужен. Спасибо, и до свидания.

Детдомовские озлоблены, особо жестоки к «домашним». Директор боялся — насмерть забьют Олега, причем боялся настолько, что на выходные брал к себе.

Это только усложнило жизнь: везунчик, любимчик директора!

При первой же возможности Олега опять отдали, уже в другую семью: двое детей, и младший — с синдромом дауна.

В этой семье из Олега сделали няньку, но он был готов служить как преданный пёс, ведь его не били, кормили тем же, чем и своих детей, и иногда разрешали смотреть мультфильмы.

Но маленький даун умер, и матери так тяжело было видеть Олега, нормального, чужого и живого...

Его вернули в детский дом опять, и он полгода как-то выживал, а тут вдруг появилась Ка Эс с подарками и повела его гулять в зоопарк: она на самом деле хотела младенца, но наше государство о детях заботится, ей указали на возраст, предложили посчитать, сколько лет она еще протянет… Так что когда десятилетний Олег встретил ее — пришедшую во второй раз— с собранным чемоданом, Ка Эс сдалась, поняв, что ее уже выбрали.

— Ты знаешь как они там живут, в детдоме? — спросила меня Ка Эс. — Ты знаешь, что их кормят одними кашами, кусочек мяса пару раз в неделю — за счастье? Все они отстают и в росте, и в весе. Конечно, у них куча разных болячек от недокорма и недосыпа, и никто всерьез их здоровьем, как ты понимаешь, не занимается. А потом, в определенном возрасте, отправляют мальчишек в кадетский корпус. Готовят защитников родины… Истощенные защитники родины — можешь себе представить?

Сначала Олега Ка Эс повела по врачам. Анализы, диагнозы, лекарства… Всё стоит денег, если вовремя и всерьез, а не ждать своей очереди полгода. Государство опекунам в то время платило щедро — аж двенадцать тысяч в месяц! За каждый рубль, естественно, отчет. Ка Эс, немного подумав, заключила договор со своей подругой, заводчицей, и брала собак на передержку: что-то вроде отпуска для породистых сучек между вязками, плюс подготовка к выставкам: чем больше у сучки медалей, тем дороже продаются щенки. И стало хватать на платных врачей Олегу.

Собаки у Екатерины Семеновны быстро приходили в себя, хорошели, блестели шерстью, лаяли переливчато — полнились энергией, расцветали. Строгая и жесткая со взрослыми, природу, детей и животных она любила. Да собственно что это я — всё в прошедшем времени? И сейчас по-прежнему очень любит. По-прежнему цветы, кусты, деревья и милые собаки женского пола отвечают ей благодарной взаимностью, первые — многоцветной и плодоносной, вторые — хвостатой и преданной. Сад её на шести сотках был — да и остается — продуманным до мелочей ярким весёлым местом, в каждом повороте тропинки — вкус.

Но — вернёмся к ребенку. В смысле образования Олег был так же запущен, как запущено было его здоровье. Десятилетний мальчик не мог прочитать и страницы, путался в таблице умножения, а обо всяких историях-географиях и говорить не приходится.

Всю эту информацию об Олеге Ка Эс мне выложила — в общих чертах, с добавлением нескольких ярких деталей — во время нашего первого чаепития, и попросила «не отказывать от дома» ее воспитаннику.

Я пожала плечами: никто ж не отказывал, только пусть не хватается за арматуру, а то, не дай Бог, покалечит кого…

Скоро дачный сезон подошёл к концу, детские стайки, снявшись с садовых участков, растворились в осенне-зимней Москве.

И когда опять распустилось лето, в гости к нам пришел уже новый Олег: уверенный, спокойный, розовощекий.

— Екатерина Семеновна, как вы смогли добиться — за год — такого? — спросила я в восхищении.

Она пожала плечами:

— А что ты так удивляешься? Всё естественно. Когда цветок поливаешь — он растёт. Когда о ребенке заботишься — он развивается.

Потом, помолчав, добавила:

— Олег — он… Он прекрасный компаньон. Мы с ним друзья. Но родного сына не заменяет.

Не заменил. Лето прошло нормально, и даже весело, но осенью Ка Эс пережила тяжёлый нервный срыв и вновь попала в клинику неврозов с затяжной невыносимой депрессией: ни встать, ни сесть, ни пить, ни есть. Перед приездом скорой перепоручила Олега подруге. Подруга перепугалась — мало ли что? — и позвонила в органы опеки.

Олега забрали, и за невозможностью воспитания в детском доме стали подыскивать новых опекунов.

Когда Ка Эс вернулась из больницы, Олег уже месяц как жил у очень состоятельной бизнес-леди, с Екатериной Семеновной общаться ему запрещали категорически во избежание лишних проблем и стрессов. Олег звонил с чужих мобильных телефонов, хвастался роскошными игрушками и просился «обратно домой» — к Ка Эс.

Что при этом чувствовала Екатерина Семеновна, было примерно ясно, но это никому интересно не было.

Вот на таком-то развеселом фоне и пошла Ка Эс за черникой в лес …

5. Посредничество

… Она действительно пришла домой из больницы на следующий же день.

Я её застала лежащей на диване, с распухшей перевязанной ногой. В ногах клубком свернулась собака, пудель — старушка Мэри. Сама прибежала, умница. Увидев меня, лениво вильнула хвостом: устала от пережитого.

— А Леди нет, — вздохнула Екатерина Семеновна. — Я не сомневаюсь — её украли. Каштановы и украли, и где-нибудь прячут. Завтра пойду в полицию, если выживу.

Оказалось, все семь километров от алёхинской больницы до дачи она прошагала пешком!

— Вы с ума сошли! — закричала я. — Вам не о собаках думать надо, а о собственной жизни!

— А зачем мне такая жизнь? — спокойно спросила Екатерина Семеновна. — Сын умер, Олега забрали, сейчас присудят выплачивать долг за Леди, а где я денег возьму? — она махнула рукой. — Завтра опять пойду в Алёхино, на этот раз в полицию.

— Но вы сначала поговорите с Викой!

— Да уж поговорила. Только не с Викой, а с Костей, мужем её. Он сказал, чтобы я к их дому, к его жене и к сыну не приближалась.

— А … что вы сказали перед тем, как он вам это…

— А что я могла сказать? Чтоб сухари сушили: я их посажу.

— Но может быть не стоило так…

— Не стоило? Ну сколько раз я должна тебе повторять: Вика с Петей вывели ценное движимое имущество. Вот и всё. Это преступление, и должно последовать наказание.

Мои уговоры, вскрики, метания по комнате с заламыванием рук под озадаченное тявканье Мэри возымели некоторое действие: Ка Эс согласилась в полицию не топать пешком, а ехать, ее бесплатно взялся отвезти один мой хороший приятель, местный, уверявший, что у него в алёхинской полиции «всё схвачено». И перенесли мы это мероприятие на «послезавтра», и договорились, что заявление Ка Эс подаст лишь в том случае, если Каштановы к ней не явятся раньше с повинной головой.

«Завтра», понимая, что началась война и тщетно пытаясь предотвратить стрельбу, я белым флагом (в драных некогда белых шортах и, по дачным меркам почти белой майке) бегала между домами Ка Эс и Каштановых.

Ка Эс мне повторила своё условие:

— Пускай придут и извинятся сначала, потом уже начнем проблемы решать.

Вика меня встретила в слезах.

— Старая сука! — медленно, выразительно и убежденно произнесла она.

— Это ты про Мэри? — спросила я на голубом глазу.

— Про Семеновну я! Не случайно змея на нее набросилась! Конкурентку унюхала, не иначе! В суд она собралась на меня подавать, гадюка, гадюкой кусаная! Я ее шавок покормить хотела, и Петька плакал, страдал, ведь собачки мучились — как он этих дурацких собак любил! Такие же дурные, как их хозяйка. Пётр их в дом привел, своими руками еду наложил им в миски — новые взял, оранжевые такие, я в этих мисках обычно овощи мою — и эти пуделихи все сожрали, соседка не кормила их небось. И ты представь — ну никакой благодарности! Только-только Костя дверь открыл, хотел на улицу выйти — так прямо между ног его и дунули в темноту!

Я представила, как муж Виктории Костя, человек высокий, округлый и солидно неторопливый, то-о-олько-то-о-олько открыва-а-ает две-е-ерь…

Шикарная была возможность слиться.

— Вика, а ты в курсе, что с Ка Эс за Леди требуют полмиллиона, а для нее это сумма астрономическая?

— Пол — чего-о? — спросила Вика с усмешкой сквозь слёзы. — И ты ей поверила, этой старухе покусанной?

— Собачка явно поднялась в цене, — подал голос Костя из плетеного кресла, стоявшего на стриженой таджиками веселенькой лужайке. — Еще недавно Семеновна нам докладывала, что ее подружка приобрела собаку — Леди эту самую — за сто тысяч.

— Но ведь она чемпионка, — неуверенно возразила я. — Там, кажется, при каждой следующей победе возрастает цена…

— Эта Леди — потасканная сучка, уже трижды рожавшая, — отчеканил Костя из своего кресла, даже не поворачивая головы. — Я за неё не заплатил бы и штуки.

— Евриков? — прикинулась дурочкой я.

— Тугриков, — ответил конкретный Костя. — А Екатерина Семеновна, похоже, попросту решила подзаработать. Вот и занимается шантажом.

— Не тот человек! — вступилась я за Ка Эс. — Она принципиальная, очень честная. И потом... — я решила давить на жалость, — вы только представьте, в каком она положении после гибели сына, да еще история с Олегом…

— Вот-вот! Она. Сошла. С ума. От горя! — раздельно, четко, громко и даже радостно проартикулировала бабушка, тяжело сидевшая на качелях. — Сошла с ума и выдумывает небылицы о каких-то драгоценных собаках.

— Сошла с ума… Прекрасно! Надо эту версию взять на вооружение, если она действительно напустит на нас полицию! — оживился Костя.

У меня внутри все перевернулось, и, разозлившись, я поперла танком:

— А я бы на вашем месте все-таки сначала пришла к человеку с извинениями, потом связалась бы с ее подругой и выяснила, сколько собака стоит на самом деле. Пусть документы предоставит, в конце концов! И помогла бы Семеновне расплатиться — если, конечно, собаку уже не найти, в чем Ка Эс, увы, почти уверена.

На слове «расплатиться» Костю словно пружина подбросила с кресла — надо же, он умеет двигаться быстро!

— Да иди ты… утешать свою Ка Эс! — рявкнул он на меня.

Я, пожав плечами, встала и пошла.

— Костя! Ты что! Нина! Подожди! — захлопотала Вика.

— Некогда мне ждать! — гаркнула я.— Спешу утешать Семеновну! А вы себе салатики приготовьте лучше… в оранжевых мисочках!

— Нина! Как ты можешь так разговаривать! Если бы тебя слышала твоя мама… — надрывно запричитала с качелей бабушка.

Я уходила, молча глотая слёзы обиды и возмущения.

… Хреновый из меня парламентер!

6. Война

… Из полиции Ка Эс вернулась крайне усталая и недовольная.

— Ну и трепло твой деревенский приятель! — мрачно сказала она. — И ничего-то у него не схвачено: я целых двадцать минут в приемной ждала, пока меня начальник наконец принял. И толку никакого: «У нас, говорит, люди пропадают, а вы тут дурью маетесь с собаками. Одно слово — москвичи». С трудом его уломала взять заявление.

Скандалы вокруг Леди тянулись бесконечной чередой всё лето, осень, зиму, и весну.

Как всегда бывает во время войны, обе стороны энергично занялись пропагандой, активно перетягивая общественное мнение на себя, раздирая дачное лоскутное одеяло на клочки взаимно недоброжелательных групп и личностей.

Постепенно все те, кто несколько раз в году пользовался гостеприимством Каштановых, любивших сытно и весело погулять (а таких товарищей было немало), стали повторять версию о жестокой сошедшей с ума завистливой старушенции, которая решила недурно нажиться на невольной и в сущности вовсе не трагической ошибке милых, сердобольных и щедрых людей.

Не менее многочисленные сторонники, вернее, сторонницы Ка Эс твердили о краже «ценного движимого имущества» и обвиняли Каштановых в укрывательстве дорогостоящей Леди.

Вначале я однозначно поддерживала Ка Эс и даже перестала встречаться с Викой: с ней и с бабушкой Петьки здоровались только случайно столкнувшись нос к носу, причем сквозь зубы, а с Костей попросту друг друга не замечали.

Гошка продолжал тусоваться с Петькой и периодически приносил мне новости из вражеского лагеря. Петька, как выяснилось, часами обсуждал с ним злободневную тему: «Как бы ту старушку упечь в психушку? В клинике неврозов она ведь была? Значит, ненормальная».

Я страшно возмущалась, когда сын пересказывал эти мерзости. Требовала, чтобы он либо вразумил своего приятеля, либо просто перестал с ним общаться, причем категорически и навсегда.

— Ты ему доверяешь, а он тебя когда-нибудь так подставит, что мало не покажется!!!

Во время одной из таких перепалок двенадцатилетний Гошка произнес вдруг следующую речь:

— Вот ты, что называется, бросаешь в Петьку камни. А он же к этим собакам душой прикипел. И сейчас он страшно расстроен, и на Ка Эс обижен, а он же с ней дружил, и её любил, мне кажется, не меньше, чем тех собачек, и жалел её, и лавочку ей сделал, и полочку, и сарайчик покрасил. А краску, между прочим, на свои карманные деньги купил. А она его полицейским сдает. А ведь он красть собак не собирался! Только позаботиться хотел! Другое дело, если бы померла — но она же выжила? И потом, мать… — он подошел к двери, шагнул за порог… И уже оттуда спросил назидательно. — А сама ты безгрешна? — и удрал поскорее, пока я не успела отреагировать, а я так и осталась стоять на кухне — с недомытой тарелкой в руках и с разинутым от удивления ртом.

Жизнь продолжалась. Ка Эс ходила по врачам, возилась с осложнениями после недолеченного вовремя укуса. Посетив очередное медучреждение каждый раз делилась со мной удивленно: надо же, как много больных людей!

Сама она до встречи с той гадюкой была — несмотря на своё страшное горе — физически здоровой и очень сильной.

Еще при Юре, бывало, наработавшись часов десять в своем волшебном, с мая по октябрь буйно цветущем садике, приходила ко мне, женщине на двадцать пять лет моложе, помогала сажать клубнику, повторяя: «Делай добро и бросай его в воду!»

С ней было нелегко — ауру горя она носила с собой, и её из-за этого многие сторонились еще до той змеиной собачьей истории. Она была бескомпромиссной и жесткой. Требовательно ждала от окружающих того, чего они не могли, да и не хотели, прямо скажем, дать: утешения в горе.

— Чужое горе никого не ебёт, — мрачно повторяла Ка Эс частенько.

Мне, за четыре года проводившей на тот свет отца и мать, было явно легче с этой женщиной, чем другим: переживание смерти как высокого действа судьбинных масштабов тогда ещё жило со мной, и смерти я в то время не боялась. Но потери наши были несравнимы.

— Ты не представляешь, какая ты счастливая, — говорила мне Ка Эс, глядя на Гошу.

И постепенно я стала встречаться с ней реже: будто начала бояться, что сглазит.

Между тем полиция посетила Каштановых. Полицейских приняли очень радостно, угостили вкусненьким — «чем богаты», а едой богаты были всегда, животики круглые холили и лелеяли. За приятной трапезой объяснили полицейским доходчиво, что собак никто, конечно, не крал. Напротив, собак они, Каштановы то есть, спасли от голодной смерти, а что собака сбежала — так дурно воспитана, видно, никакой из гражданки Вербицкой Екатерины Семеновны дрессировщик.

И потом, ну вы же понимаете, несчастная одинокая старуха, выжившая из ума от горя... Полицейские ушли довольные, чуть икая, с пакетами, в которых вкусно пахло и что-то булькало.

К Ка Эс они тоже зашли, но с ней беседовали не сосредоточенно и недолго, на ее аргументы качали «понимающе» головой…

— Они со мной разговаривают словно я из ума давно уже выжила! — удивлялась она.

Я промолчала.

Дело против Каштановых было закрыто за отсутствием состава преступления.

— А на хороших адвокатов у нее нет денег, поэтому Каштановы не боятся, говорят, она и так в долги по уши влезла — ищет ту собаку, — докладывал мне Гошка «новости с фронта».

Да, она искала, и я ей тоже одолжила денег, уверив: возвращать не обязательно, но знала, что ведь всё равно вернёт. Перезаймёт, полы наймётся мыть, но вернёт: принять подачку гордость не позволит.

Всю округу Ка Эс оклеила бумажками о пропаже пуделя Леди — с фотографией, особыми приметами. С отпечатанным крупным шрифтом предупреждением, что появление этой собаки на конкурсах не останется незамеченным, и что дорого продать ее щенков можно лишь при наличии родословной и других соответствующих документов. Но главным пунктом в объявлениях было: «Вернувшему — вознаграждение в размере 40 000 руб., гарантируется анонимность, вопросов не будет». Те же объявления были размещены на «собачьих» сайтах.

Петька приходил к нам серьезный и собранный, здороваясь со мной стоял навытяжку, чуть ли не щелкал каблуками, то есть задниками шлепанцев на босу ногу: погода была чудесная. Я с ним на больную тему не говорила.

А потом опять наступила осень, кончился дачный сезон, все разъехались в московскую жизнь. Собачья история стала уже забываться, но в феврале мне позвонила Ка Эс, требуя, чтобы я узнала у Гошки номер школы, где учится Петя Каштанов.

— Ты понимаешь, он вор! — говорила она. — Хозяйка Леди вчера подала-таки на меня в суд. Почему я должна отдуваться за чужое жлобство? Настоящий преступник должен быть наказан! Я приеду в школу, поговорю с директором, напишу заявление. Пусть Петра хотя бы поставят на учет в отделении милиции, то есть полиции…

Мне стало тошно. Я смотрела в окно. Там светило солнце, переливался снег. Взрослые куда-то шагали, родители вели куда-то детей, шли с санками, с ледянкой — за домом горка… а в телефонной трубке бился мертвящий тёмный клубок из ненависти и жадности.

— Нет, — ответила я Ка Эс. — Хозяйка Леди — дрянь, а не человек, и я готова одолжить вам денег на адвоката, но я не буду вмешивать в это сына.

— При чем тут ты и твои деньги! Я и так уже в долгах как в шелках! Сначала узнай номер школы — придумай что-нибудь, обмани дурачка, в конце концов, твой сын еще наивен, витает в облаках и тебе поверит, а потом, когда добудешь информацию, просто запрети ему дружить с Каштановым, объясни ему, что Петя — мерзавец! Таких нельзя жалеть!

— Нет! — опять ответила я. — Этим ребятам уже по двенадцать лет, и они сами выбирают друзей. Петя — не исчадие ада, он действительно любил ваших собак, но он не идеален, как и мы все! И я не собираюсь обманывать сына!

— Ты пожалеешь! —предупредила Ка Эс. — Когда-нибудь Петя Каштанов подставит его — да так подставит, мало не покажется!

— Но… — попыталась я возразить… Не успела: она бросила трубку.

А я пожала плечами и пошла жить дальше: дел было много, впрочем, как всегда. А чужое горе… Да, жаль человека, конечно, но, в конце концов... Ну, вы меня поняли.

7. Развязка

И вот весной, в апреле, случилось чудо: Леди вернули. Какой-то никому не известный мужчина, отводя глаза в сторону, передал собаку, взял деньги, пересчитал, да и был таков.

— Это Каштановы, воры, поняли, что им не удастся нажиться, испугались и вернули имущество, — уверяла Ка Эс. — Через подставное лицо, конечно.

Я только вздыхала. Знала от Гоши (бывал он у Петьки в гостях): никого Каштановы не укрывали, и вообще им было не до собак, ибо Вика ждала второго ребенка, а Петька переживал тяжелейший приступ детской ревности, которая, когда братишка родился, заметно утихла: оказывается, брат — это тоже свой.

Петька после этой собачьей истории, и, конечно, после рождения брата, изменился, причем довольно заметно. Повзрослел чуть раньше, чем это бывает. Ушла беззаботность. Усилился самоконтроль. Он, увы, остался человеком, который, найдя потерянный телефон, не станет звонить хозяину, а выкинет сим-карту подальше в канаву. В остальном — хороший, в принципе, парень: хозяйственный, умелый, с радостью помогающий, если может. И друг, по словам Гошки, надежный, верный. Если входишь в его ближний круг — не предаст, не подставит. Но для тех, кто за кругом — иные правила.

Ка Эс успешно «чемпионит» собак — своих: подруга (не та бизнес-стерва, а другая, нормальная) ей подарила славную породистую сучку.

Екатерина Семеновна постарела слегка, но пока по-прежнему царственно красива, с идеальной осанкой и прической, словно только что из парикмахерской. В нашем дачном поселке многие Ка Эс недолюбливают, потому что не приведи Бог задеть её интересы: сразу пишет подробные убедительные жалобы в полицию или иные инстанции.

— А что ты хочешь? Я же одинокая старуха, кто меня защитит кроме родимых государственных органов? Хотя, скорее, не защитят и они… Но попытаться, во всяком случае, можно.

Ка Эс помогает всем, кому трудно, плохо: соседке, у которой дом сожгли, соседу, у которого ноги не ходят… К тем, кому хорошо, она приближаться как-то не очень любит. А у меня сейчас всё весьма неплохо, можно сказать я счастлива (тьфу-тьфу-тьфу!), и Ка Эс меня теперь сторонится.

А может, это я ее сторонюсь?