Никита БРАГИН (г. Москва)

* * *

Я поеду последним поездом

по равнине, укутанной полночью,

и тетрадь незаконченной повести

вслед за мной задремлет на полочке,

и железо гремучее, нервное,

захлебнется в тесной аорте,

и прольется в полете прерванном

черно-алое солнце мертвых.

И войду я во храм поруганный

к опаленным иконам памяти

между радугами упругими

над туманом, плывущим по паперти.

Сам себя вопрошу я — что же ты

можешь дать, кроме горького плача,

в глубине своего ничтожества

сокровенные зерна пряча?

Сам себе отвечу — я верую

в покаяние и откровение,

в то, что станут последние первыми

на финальных листах творения.

Я встаю на путь возвращения

и встречаю въяве и внове

голос жизни, радость рождения,

токи крови, цветы любови.

Над Волгой

Всепоглощающая ширь

равнины и чащобы хмурой…

Сам Желтоводский монастырь

застенчивой миниатюрой

я вижу с этой высоты,

с безлесного откоса Волги,

и блещут искрами кресты

в лучах зари, по-русски долгой.

По-русски — значит широко

и не вмещаемо веками —

туман стекает молоком

под пепельными облаками,

и одинокая душа

зовет и ждет, сама не зная,

кто ей откликнется, спеша

и сердце стужей пеленая.

Размеренно, как метроном —

все совершилось, все минуло,

над умирающим зерном

ни звездочки не проблеснуло,

и остановлена река,

и время пятится вслепую,

и дума бьется у виска —

как это чувство нареку я?

Вручи мне эту ширину

и подхвати движенье струга,

на стрежне разведи волну,

теченье изогни упруго,

и вниз по матушке-реке

пусть льется песня вековая,

и крылья весел налегке

взлетают, гребни разбивая!

Взбежать, сорваться и взлететь

над родиной, седой и сирой,

над ветром, хлестким, словно плеть,

и в небо, нежное как миро,

туда, где утро — навсегда,

где васильки не увядают,

туда, где вешняя вода

воистину вода святая.

* * *

В этом городе старом рассвет остается юным,

даже бледные звезды видишь по-детски ярко,

и в рассветном тумане встают золотые дюны,

обелисками грезятся труб заводских огарки…

Вспоминаешь тогда свой школьный поход в планетарий,

силуэты высоток и окон теплые светы,

вспоминаешь книги, что в детстве мы прочитали —

и премудрость ученых, и неизбывность поэтов.

И огромность прошлого, словно с альпийских гребней

за кратчайший миг охватывая взглядом,

замираешь от боли возле часовни древней

над кладбищенской тьмой, над ветхой оградой.

* * *

Копали траншею. Лопатой и ломом

московскую землю нещадно долбили,

и рыхлые груды вдоль старого дома

рождали раздумья о свежей могиле.

Кирпичное крошево, ржавые прутья,

истлевшие щепки, обрывки клеенки,

осколки уютов и хаос распутья —

я видел все это глазами ребенка.

И были сокровищем в скопищах сора

осколки флаконов «прекрасной эпохи»,

в чьей патине плавились тонким узором

цветы океана и неба сполохи.

* * *

Письма больше не возвращались

ни с почтальонами, ни с поездами,

и было небо в согбенной печали

серых туч, набрякших слезами.

Таким я тебя, мой русский эпос,

помню сквозь красные транспаранты,

и младенческой памяти крепость,

тебя хранит… Так глаз арестанта

вбирает меж трещинок штукатурки

ржавую кровь, кирпичную кладку,

вдавленный в стену трупик окурка,

криво прочерченных букв остатки…

Таким, в подсознании запечатленным

сочишься ты по капиллярам,

каплями слез блестишь под пленкой,

и в мозг проливаешь холод полярный.

И упрекнуть меня просто не в чем —

разве родство служит истоком

того, что в месиве человечьем

уже готово созреть до срока?

В конце концов, я просто ребенок

на станции, где ревут паровозы,

глаза кулачками трущий спросонок

и чувствующий горячие слезы...

***

C’est quelque part en des pays du Nord…

Эмиль Верхарн

Это где-то на Севере, где-то в покое,

на взыскующем вечность пустом берегу,

это по ветру пепел и чувство такое,

словно шаришь руками в снегу,

и не можешь найти незабвенное что-то,

соскользнувшее с пальца, как в омут кольцо,

как снежинка в метели, без края, без счета,

как в орде — человечье лицо.

Это где-то далёко над пустошью голой

то ли крылья шумят, то ли кличет гроза,

и сжимается горло, срывается голос,

и от ветра слезятся глаза.

Это белая ночь над любимой страницей,

это памяти след проступает в снегу,

это давнее прошлое светит и снится,

и забыть я его не могу.

* * *

Надышаться полынного духа,

захлебнуться полночной тоской,

зачерствевшего хлеба краюху

разломить загрубевшей рукой,

и воды, ключевой, заповедной,

задыхаясь, глотнуть из ведра,

и улечься под звездною бездной

рядом с россыпью жаркой костра.

Запах дома в березовом дыме

засыпая, почувствовать вдруг,

и во сне повстречаться с родными,

и тот сон не забыть поутру.

* * *

Слов осенняя зрелость подобна дыханию яблок,

что вот-вот опадут и насытят сырую землицу —

дай, еще повторю, и отчалит летучий кораблик,

и к заморским краям полетят беспокойные птицы.

Мне же здесь оставаться хранителем горького сока,

заточенного в памяти, в темных подземных пластах,

в самородной мечте, и в тоске, словно полночь, высокой,

в огнецветных кристаллах и ветхих поклонных крестах.

Это твердь и огонь обращаются кровью и плотью,

зреют правдой запретной, горючей слезой набегают,

то вот-вот обовьются упругой и жалящей плетью,

то вот-вот задрожит стебелька сердцевина нагая…

Это вечная музыка вышла на свет из темницы,

и щебечущей птичкой сидит у тебя на руке…

Вулканический пепел смахни с пожелтевшей страницы,

и святые слова прочитай на своем языке.