Майкл ЛИЦ (г. Химки, Московская обл.) АЛЯПОВАТАЯ ВСЕОКРУЖНОСТЬ

Улитка

Однажды, когда в дуплах деревьев уже никто не жил, а колеса поездов давно не стучали по рельсам, Кляпсус встретил улитку.

Смешной неторопливый тихоход с раковиной-домиком.

Кляпсус обогнал ее, заглянул в крохотные глаза на рожках. Аккуратно постучал по раковине, потрогал твердую блестящую поверхность. Обошел вокруг несколько раз, любуясь и удивляясь, какая же улитка плавная, грациозная, так поразительно непохожая на другие существа.

Улитка то не замечала Кляпсуса, то замирала в раздумьях, то пугалась и пряталась внутрь домика, но несмотря ни на что продвигалась вперед, одолевая расстояния. Хрупкая и беззащитная.

После Кляпсус исчез. Как и все, кто были до него.

Такие же суетливые и любопытные. Кто интересовался. Кто забегал, заглядывал, обгонял, бросал снисходительные взгляды. Тыкал травинкой. Кто не замечал. Кто равнодушно проходил мимо. Кто говорил обидные слова. Мужчины и женщины, модники и неряхи, умные и дураки, здоровые и убогие, нищие и богачи.

Затем один за одним исчезли все те, кто был после Кляпсуса, и те, которые после них. Исчезли, сгинули, растворились. Художники, скульпторы, поэты, актеры, лекари, звездочеты, алхимики. Как и не было никогда. Кузнецы, сапожники, лавочники, извозчики, привратники, трубочисты. Ни пылинки, ни тени, ни намека. Яркие, блеклые, красивые, уродливые, благородные, подлые, мужественные, трусливые, гениальные, посредственные. Никого.

Улитка медленно, никуда не спеша, непреклонно и беззвучно двигалась с неведомой целью в неведомом направлении. Страшась неясных силуэтов и громкого шороха. Рискуя быть растоптанной, раздавленной, уничтоженной в любое последующее мгновение. Хрупкая и беззащитная.

Ползла и ползла, оставляя позади только путь из полупрозрачной белесой слизи, холодно мерцающей в окружающей черной пустоте, и далекие, далекие голоса.

Город

Неумытое ярмарочное утро вбирало первые восходящие лучи. Сонные деревянные повозки лениво сползались к городской площади около ратуши.

У одной из телег отвалилось шаткое колесо, и на мостовую попадали пузатые оранжевые тыквы. Зеркально-отрицательный уклон дороги катил упавшие тыквы вниз, к морю. Хромоногий торговец квадратно размахивал руками и неуклюже пытался их догнать. Позевывая, с него потешались еще редкие прохожие и другие торговцы. Какой-то босяк стал футболить одну из тыкв, но быстро отбил себе ногу.

Ближе к полудню город изменился до неузнаваемости. Рыночная площадь заполнилась пестрыми и цветастыми звуками праздной толпы.

Шла бойкая торговля. Ряды наполнял вкусно-помидорный, огуречно-пупырчатый, кисло-виноградный, яблочно-хвостиковый и хлебно-крошечный запах снеди.

В центре балаган и выступление: «Для тех, у кого дынный аппетит, передаем тыквенный привет», и карлик, ужасно гримасничая, забрасывал зрителей гнилыми кухонными очистками.

Кричали розовощекие торговки, расхваливая свой товар; звенели монеты на прилавках; скрипела потешная карусель; постукивал костыль; скулила мокрая дворняга; голосила обманутая баба; шумели привезенные на продажу гуси и утки.

Жизнь скрипела и поскрипывала, стучала и постукивала, кричала и покрикивала, подрагивала, позвякивала, потрескивала, посвистывала, покрякивала, побаливала, постанывала. Первый обвешивал второго. Третий бил морду четвёртому. Пятый, с абсолютным слухом и музыкальными пальцами, выуживал кошелек из жилета шестого. Простой мир натуральных чисел и беспристрастного математического расчета.

На балконах домов, окружавших площадь, торчали зеваки: дамы и кавалеры в красивых одеждах. Некоторые с театральными биноклями и увеличительными трубами. Их привлекала грубая нагота простонародья. Кружева, белила, намалеванные рты и брови. Окружающая грязь служила идеальной оправой для изумрудов их значимости. Ахи, вздохи, шуршание сплетен и платьев из крепдешина. За мазками наслаждений не видно холста страданий.

В подворотне прощелыга кучер в лихо заломленном цилиндре в ожидании выезда щекотал попадью.

На ратуше семечко клена уцепилось за балюстраду и устремилось к солнцу. Зыбко-зеленый росток балансировал на грани слышимости. Где-то там внизу стоял Он, скромно-бордовый, и Она, в легком ситце. А где-то левее еще раз Он, нагло-синий. Направление их движения очерчивал любовно-бедренный треугольник. Она колебалась, но знала результат. С одной стороны, треугольник устойчивее. С другой — прямая бесконечна, но скучна. Ведь точка ей надоела.

В городском совете пузощекие господа в черных цилиндрах лоснились идеями народного благосостояния. Голосовали по вопросу разностороннего преуспеяния.

По соседству биржа. Внутри запах казначейских билетов, векселей, точного расчета и капель с бромом. Буднично скрипели перья и сохли чернила. Разорение — это искусство.

На крыше одного из домов молодой трубочист с перепачканным лицом прилег отдохнуть и, глядя на парящих в высоте грациозных птиц, надолго задумался. Тремя этажами ниже пожилой напарник с накрученными усами устал звать его и материл почем зря на всю округу.

Ближе к вечеру разыгрался ветер. Шершаво-синее небо обдирало кожу и надрывно ворчало кашляющими трелями. Затем солнце закатилось за горизонт.

Город погрузился во тьму. Улицы опустели.

Только в одном из темных переулков, спотыкаясь о груды мусора, некий небритый суффикс искал предлог для междометий.