Анна ШВЕЦОВА-РЫЖИКОВА (г. Томск) ЧЕРЁМУШКА

— Сибирь, мать её! Вот ведь притянула…

Кольку малолетним парнишкой сослали в этот дикий, а по сути просто страшный болотистый край, не столько страшный территориально, сколько политически, вместе с семьёй из десяти человек: дед — Григорий, отец — Семён, мать — Евдокия, братья: Александр, Василий, Иван, Андрей, сестра — Анисья, он — Николай и маленький Петя.

Везли на подводе, потом на барже, потом по берегу, пешком. В конце ноября дошли до места назначения: посёлок Кедровка. Посёлком это и назвать-то нельзя. Изб нет. Только землянки. Холмики, чуть припорошенные снегом, и тайга да болота на много миль вокруг.

Холодно.

Люди, совершенно незнакомые, пустили пожить в баню. Всех десятерых. Эту копанку-то и баней назвать было нельзя. Яма в земле, несколько камней и труба из земли торчит… Это пока сами землянку себе не смогут сподобить.

Сразу, в первую зиму ссылки, умер маленький братик Петя, двух годов от роду. В этой бане. В этой яме. В январе замёрз насмерть в лесу дед Григорий, 67 лет, которого отправили в мороз рубить в лесу черенки для лопат. Метель тогда была несколько дней. Едва нашли.

Привезли его закоченелого, положили у печурки, чтобы хоть как-то расправить, прежде, чем в мёрзлую могилку опустить.

И весна никому не принесла радости.

И лето.

И осень…

Время шло… шло… шло…

1941 год. Той весной посадили в тюрьму Василия. Видно крепко он дорогу коменданту перешёл. Тот отправил на мельницу получить пайку муки на всю семью за трудодни, а бумажку не выдал. Мол, на обратном пути зайдешь в участок. До участка дойти не довелось. Встретили конвоиры с мешком у мельницы. Отсидел четыре года. После тюрьмы выписали справку об освобождении и буквы в фамилии перепутали, так из одной фамилии две ветки пошло...

А весна ранним теплом разливалась по околкам. Река уже в апреле начала ломать лёд и выходить из берегов. А потом пахота и ночное.

Кольке двенадцать лет. Он — мужик! Да какой мужик… Весь скотный двор, все лошади на нём! А ещё балалайка и чуб!

Вечером, если он не в ночное, то девушки к его маме:

— Тёть Дунь, дай нам Кольку!

— Ой, девоньки, не испортите мне парнишку.

— Не-е-е, нам бы песни попеть. Не тронем мы Кольку.

И, дурак дураком, рвёт струны пацан сидя у костра, где и так жарко, от несбывшихся девичьих желаний, от этого ночного неба, от юности и возраста, не зависящих от жизненных обстоятельств, от политики, от мирового пролетариата…

А потом, в самом разгаре лета, неожиданно началась война…

Поначалу ссыльных на фронт не брали, но осенью 1941-го просеяли и Колькину семью. Забрали на войну братьев: Сашу — 23 года, Ваню — 20 лет, Андрея — 18 лет…

Александру в первом же бою вырвало миной полбока, практически оторвало одно лёгкое, после госпиталя — комиссовали. В 1942 году, к лету, после долгого мотания по госпиталям его вернули по месту ссылки. Зашитый через край бок заставлял рослого парня сильно крениться. При быстрой ходьбе он как рыба хватал ртом воздух и инстинктивно пытался прижать локтем то, чего уже не было в его организме…

Куда девать убогого? Назначили ответственным за пасеку. До поздней осени как мог управлялся с ульями, пчёлами, готовил им зимники.

Осенью Саша уложил в омшаник пчёл, возвращался домой в Кедровку через болота, оборвался в трясину, промок, две недели лихорадки, кашля — и не стало старшего.

Андрея в первом же бою — накрыло…

Левый глаз выбило, в локоть как крупой насыпало.

А как оклемался, шёл ещё год с санитарным обозом, а потом комиссовали… Вернулся на родину, в Красный Яр… Работал, женился, усыновил мальчика, родилось две дочки: Любаша и Галочка.

Ваня с детства был слаб на желудок и на зрение, носил очки. Был очень грамотным и писал красиво. Всю войну прошёл при штабе. Был писарем. Освоил фотографию. Вернулся живым. Женился поздно, совсем поздно. Родилась дочка. Только два года и полюбовался на неё Иван…

В 1942-ом осенью, когда фрицы озверели окончательно, в армию забрали отца — Семёна, ему на тот момент было 45 лет, это пограничный возраст для мобилизации. Ну, а то что он ссыльный — уже не имело значения. Получили известие, что пропал без вести в конце 1942 года.

Наконец-то, спустя семьдесят пять лет, когда начали открывать секретные списки, нашлись записи в архивах, что Швецов Семён Григорьевич, 1897 г.р. был ранен 10 января 1944-го (слепое ранение брюшной полости), умер 14 января 1944 г.

Теперь мы знаем, что наш дед похоронен в д. Хатовня, Журавического района Гомельской области в республике Беларусь.

Два с лишним года он был стрелком-миномётчиком в стрелковом батальоне. И раненный в брюхо, четверо суток голодный, холодный, истощённый боролся за жизнь! Истинный мужик и сибиряк! Наша гордость!

Наград не имеет, реабилитирован по запросу в 1994 году вместе со всей семьёй.

Анисья, единственная сестрёнка, уехала в город, вышла замуж, родила двух дочек: Людочку и Танюшу.

А Колька был при матери, и как мог ей помогал.

Он учился больше по наитию, имел аналитический пытливый ум и смекалку.

Умение всё схватывать на лету, трудолюбие и обязательность вели его по жизни и оберегали от больших потрясений.

Юность Николаю дала возможность вырваться из этого страха — поступил в ремесленное училище, выучился на сапожника. А потом понесла судьба по кочкам…

Работал сапожником, электриком, учётчиком, конюхом, почтальоном-курьером…

Дважды был женат. Не срослось. В первом браке — дочка Нина, во втором — сын Гена.

Помотало и по казахстанским степям, и в зоне пришлось поработать, а ведь назад, в Сибирь, в Кедровку потянуло, туда, где когда-то было голодно, холодно, но люди там жили настоящие, те, что люди-человеки.

Балалаечник, гармонист и балагур Колька Швецов тридцати трех лет отроду по своей воле вернулся туда, где принудительно прожил свои самые нежные годы, туда, где потерял практически всех своих родных, туда, где его грела ПАМЯТЬ и создавала иллюзию не одинокого человека.

Смотрели на него люди, и думалось им:

— Ишь ты, Кольке-то как всё даётся легко: хоть сапоги стачает или валенки подошьёт, что потом хоть танцуй! Трактор заведёт и пашет-боронит сутками… Он и квитанцию любую заполнит в полном соответствии, слюнявя чернильный карандаш, и опару с вечера поставит, а утром в печи булку испечёт; ну, а как стемнеет — гармошку-тальяночку свою закинет на плечо и за поскотину, в ночное. Запалит костёр, там где кони им же стреноженные ноздрями своими бархатными туман втягивают, и ведь не ржут, а как-то всем нутром своим, а может даже сердцем выдыхают своё ржание навстречу другу-лошаднику…

И пропадал там всеми ночами Колька до поры до времени, одиночество своё да тоску по призрачному счастью загоняя в дальний угол.

С Семёном Гладышевым Николаю было легко и спокойно. Скромный на слова человек, но сильный в деле — тракторист и комбайнёр, — таких поискать, а человек спокойный и душевный. Так сразу и не скажешь, что у Семёна — шестеро детей! И жена у него Нюра — доярка на ферме — тоже от мужа не отстаёт, всегда выдаёт большие надои.

1963 год. Весна неожиданно обрадовала теплом. Начало мая, посевная в разгаре. Семён с Николаем отвели посевную за три недели, и Семён пригласил Кольку к себе домой отметить борозду.

Хоть и жили напротив, но входить в дом было волнительно. Уставшая от бесконечной работы Нюра хлопотала у стола, накладывая в тарелки еду; расставляла стаканы, поглядывая в комнату на спящих детей.

Русская печка гостю грела спину, напротив — в красном углу — образа. А немного поодаль — портрет красивой девушки с ямочкой на подбородке. Колька пил самогон и смотрел на эту красавицу. Интересно, кто это? А сам-то он, тридцати трех лет от роду, кто? Ни кола, ни двора…

Семён, захмелев, что-то рассказывал, смешно жестикулируя, и в такт движениям тряс своей белокурой кудрявой головой; тут же пытался вполголоса запеть песню, но увидев сдвинутые брови жены переходил на шёпот и совсем замолкал.

— А кто это на портрете? — внезапно среди разговора осмелился спросить Николай.

— Дуся, сестра моя, на десять лет младше меня, — ответила Нюра. — Живёт в Парбиге, семнадцать километров отсюда. Что, понравилась? — Нюра смотрела Николаю прямо в глаза, стараясь понять намерения этого незнакомого ей мужчины. Что у него на уме? Пьяная блажь? А вдруг Дуське повезёт?

— Очень понравилась! — Николай не отводил от портрета глаз, затуманенных не столько самогоном, сколько усталостью и одиночеством.

— А хочешь хоть завтра сосватаем? — Нюра смотрела прищурившись и откровенно надсмехаясь над псевдоженихом. — Только учти, у неё ребёнок есть, девочка месячная.

— Я хочу на ней жениться, хоть завтра! — Николай, обхватив голову, смотрел на портрет и улыбался.

Вечером следующего дня к маленькой избушке в селе Парбиг подъехала подвода. В дом вошли: Нюра, Семён и незнакомый худощавый мужчина.

— Здравствуйте, сватов ждали? — Нюра и Семён выставили на стол самогон, угощение и представили. — Дуся, вот тебе жениха привезли! Это Николай, ты ему понравилась, он хочет на тебе жениться.

Дуся, налысо бритая двадцатитрехлетняя девушка, недавно родившая от мужчины, который не смог, да и не хотел ни её, ни себя защитить от происходящих обстоятельств, смотрела на этого взрослого, на десять лет старше её мужчину с каким-то внутренним спокойствием и даже с радостью.

Мама Дуси и Нюры Ульяна Павловна этот вечерний визит и этого незнакомого мужчину восприняла с опаской и недоверием.

Выпили. Закусили.

— Дуська, ты посмотри, какой он старый да морщинистый! На кой он тебе? И вот за него ты пойдёшь? — Ульяна Павловна встала из-за стола и вышла из кухни. Прямая спина, чёрный сарафан, опоясанный красным кушаком…

— Мам, а я — пойду! — уже в спину эхом ответила дочь.

Откуда такое революционное решение? Самая маленькая, рождённая почти в сорок пять лет, когда уже было трое своих и трое пришло с мужем, которого не стало через три года после Дуськиного появления на свет, отвоевавшего, раненого, отболевшего и умершего в 1943-ем, последняя, самая близкая, самая общая, самая маленькая! — восстала против диктата матери…

А на улице — май! Черёмуха цветёт! Гнедко споро везёт телегу, в которой в обнимку, как много лет назад, абсолютно наедине едут в свою деревеньку Нюра и Семён.

В эту ночь Николай и Дуся целовались под черёмухой до утра. Так, как будто не было в их жизни боли, расставаний, измен и разочарований. Так, как будто они знали друг друга тысячу лет, а вот сегодня, после долгой разлуки снова встретились.

Из-за облаков иногда выглядывала любопытная луна, пели ранние птицы, и густой весенний туман тихонько обнимал их за плечи…

До самой поздней осени Колька разрывался между Кедровкой и Парбигом. Вечером после работы бежал бегом к Дусе, а утром все те же семнадцать километров в Кедровку, на работу. После уборочной, уже ближе к Новому году Николай перевёлся в Парбиг в МТС, а в феврале 1964-го у них с Дусей родилась дочка Аня. Маленькая Ханум. Это — я. И родители официально зарегистрировали свой брак.

Через пару лет осенью мои родители купили домик на улице Северная, а в ограде — три развесистых черёмухи!

В мае, когда они зацвели, Николай взял гармонь, а Дуся — запела…

С тех пор каждый год весной, когда зацветала черёмуха, Евдокия готовила окрошку, таз пирогов, бражку. И всю ночь напролёт папа играл, а мама пела. Соседи, услышав среди ночи этот концерт, открывали окна или подходили к калитке, но слушали молча, не нарушая идиллию и красоту семейного праздника. Все знали: у Швецовых — Черёмушка!

Годы пролетели как птицы… Мы, дети, выросли, внуки стали большими. Мы, в круговерти дел, иногда забывали о самом главном. Но вдруг среди ночи, услышав гармонь, вспоминали: «О! Черёмушка! Деды наши поют!»

И бежишь среди ночи, и от калитки подтягиваешь песню ту, что поют родители, и как всегда горит костёр, окрошка, мамины пирожки, и ночь, туман, и запах дурманный черёмухи!

А за оградой стоят соседи, оперев руки на штакетник — молча слушают, не нарушая эту семейную гармонию.

Мои милые родители! Даже когда маму парализовало, праздник не отменялся. Маму я вывозила на коляске, папа играл на своей гармони, мама — пела. И был костёр, и были всё те же пирожки и окрошка. И соседи за оградой…

А вот за год до папиной смерти в этот день, когда уже папа не смог выйти на улицу, я наломала огромную охапку черёмуховых веток, поставила их в ведро, принесла в дом. Папа взял в руки гармонь, а сыграть не смог, потому как уже полностью оглох (он всегда играл на слух). Отложил гармонь и заплакал…

Мы с мамой ещё пытались петь наши песни, но это было совсем не то.

До следующей Черёмушки папа не дожил. Он умер 15 февраля 2009 года, в Сретенье, когда зима «сдалась» весне. Маму на кладбище не брали. Мороз был жуткий, под минус сорок. Она, колясочница, спорила, но мы её уговорили попрощаться дома.

Когда хоронили папу, я выла. Я — не помню. Это мне потом рассказывали дети. Что выла просто по-волчьи. Страшно. Сквозь зубы.

Я хоронила самого родного, любимого, сильного человека в моей жизни. Человека, который мог — ВСЁ! Одно то, что его рука на моём плече, это всегда был залог полной и безоговорочной защиты!

В мае, когда зацвела черёмуха, так случилось: я уже ушла от мужа.

До осени я с детьми жила на два дома, на два огорода, на мой и мамин…

Осенью маму забрала сестра в «закрытый» город — на месяц, а получилось на два года…

И я осталась совсем одна, без родителей…

Мне пришлось забрать себе старого слепого глухого кобеля овчара и беременную кошку родителей в довесок к моим пяти котам.

… Через год, когда зацвела черёмуха, я с охапкой пришла к папе на могилку и ревела, как маленькая, которая осталась совсем одна. Потом написалось это стихотворение и мне почему-то стало легче…

Моему милому папке...

Гармония — немой восторг природы,

Черёмуха как кипень зацвела!

И из весенней хлипкой непогоды

Взяла и просто в детство увела.

Сегодня день особый, долгожданный

И я, нарвав огромную охапку

Цветов черёмухи, загадочно туманной

Иду на встречу с моим милым папкой!

Могильный холм, надгробие, цветы,

Звенящая, как шёпот тишина.

Мы снова вместе: папка, я и ты —

Черёмуховая седина.

Чуть горьковато-терпкий аромат

Вкус памяти и одиноких слёз.

Мы снова вместе, как и год назад

И расставанье наше — не всерьёз.

Так хочется, чтоб в руки взял гармонь!

... и напролёт всю ночь играл, а мама пела!

И посреди ночи горел огонь...

И я чтоб с вами рядышком сидела.

И целый таз горячих пирожков,

Окрошка и конечно банка бражки!

Нет сна соседям и до петухов

Бежали по спине мурашки.

А над селом сливался бы в одно

Чудесный аромат и звук гармони,

Вплывал тихонько в каждое окно,

И всем дарил весеннюю гармонию.

... Черёмуха опять сошла с ума!

Дурманит запахом, и я нарву охапку...

Молчит гармонь. Но я приду сама,

К тебе, мой самый лучший в мире папка!

09.06.2010 05:23

Глупая. Мне так казалось тогда…

1 августа 2011 года мне сестра вернула маму на десять месяцев! Мы с мамой были счастливы!

Май 2012-го. Черёмуха в вазе. Как нам хорошо с мамой! Поём, вспоминаем, радуемся жизни, вдыхая запах весны и черёмухи! Столько планов на жизнь!

А в июле 2012-го не стало мамы…

Умерла мама. И вот тогда ПОЛНОСТЬЮ умерла я.

На долгих пять лет.

Писала дебильные стихи.

Пила ночами и плакала.

Я почему-то думала, что я папина дочка, ан нет… и папина и мамина! Если бы не этот праздник — Черёмушка — чокнулась бы, однозначно.

Но приходила весна — и всё!

Весна!!!

Родители сразу вставали у меня за спиной.

И этот запах черёмухи меня вводил в транс, и он же выводил меня из бесконечного одиночества и из дурацкой депрессии.

Этот замечательный красивый праздник, который был в нашей семье, есть и останется как память нашим поколениям.

Годы идут, и теперь,

когда цветёт черёмуха,

я, конечно, радуюсь этому пробуждению природы,

но понимая всю невозможность встречи с моими любимыми людьми, которые любили жизнь больше, чем я,

пытаюсь учиться этой любви.

Я, конечно же, научусь, папка!

Я попробую, мама…

Я всегда плачу…

Я ВАС ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ!

Всё, что связано с вами — это лучшее, что было в моей жизни.

На улице весна…

И черёмуха снова набирает цвет…