Максим БУЯНОВ (г. Казань, Татарстан) ЦЕННОСТИ ЖИЗНИ

— Ну, дед, радуйся, тепло наконец добралось и до наших палестин! — громогласно как всегда провозгласила свояченица Валентина, широким шагом направляясь к окну. — Прикрой глаза.

В глубине комнаты протяжно хрипнула кроватная пружина, из-под шерстяного одеяла выпросталась тонкая длинная кисть и послушно накрыла словно маской измождённое лицо.

Двумя мощными бросками, едва не сдергивая с петель, Валентина раскидала тяжелые шторы по краям гардины. Солнечные лучи, толпившиеся в ожидании снаружи, ринулись в стылый сумрак, поджигая по пути тучи кривых прутиков потревоженной пыли. Короткими резкими толчками расшатывая разбухшую раму, Валентина сдвинула фиксаторы шпингалетов и одним рывком распахнула узкие створки окна. Воздух заискрился от взметнувшихся частичек краски с облупившегося деревянного каркаса. Проделав ту же операцию с наружными створками, Валентина энергично принялась обрывать повисшие лохмотья ваты и хвосты клейкой ленты.

За ее спиной дремучий старик на большой медицинской кровати с эмалированными обшарпанными ножками осторожно отнимал от лица по одному пальцу, пропуская свет к глазам малыми долями. Обладавший некогда плотным телосложением, с болезнью он иссох, тонкая пергаментная кожа жестко обтянула тело, выпучив анатомически подробными буграми суставы рук и ног, костлявая грудь едва трепетала на вдохе, и быстро, нервно спадала на выдохе, полупрозрачный шпиль прямого в мелких пигментных пятнах носа возвышался над впадинами клочковато бритых щек и темной пропастью полуоткрытого безгубого рта. Выцветшая синева глаз устало, недвижно поблескивала сквозь влажные прорези приспущенных век.

Собрав мусор в пакет, Валентина чуть отошла от окна и остановилась оценить результат, когда услышала сзади нервный сиплый голос.

— Валька! Где?.. Где?.. — хрипел старик.

Обернувшись, она увидела старика с искаженным от ужаса лицом и безумным взглядом, устремленным куда-то за окно. Тело его судорожно дергалось в безуспешных попытках приподняться.

— Тихо, тихо, дед, ты чего всполошился? — успокаивала старика Валентина, хватая его поочередно то за руки, то за плечи, но старик хрипел и трепыхался, как рыба в сети, которую тащат на берег по мелководью.

Наконец старик выдохся и обмяк; лишь грудь его порывисто, со свистом прокачивала весенний воздух через распахнутый настежь рот.

— Да что тебе там померещилось? — испуганно спросила Валентина. Все еще не отнимая рук от его хрупких конечностей, она вглядывалась в окно и догадка, наконец, осенила ее. — Ах, ты из-за рухляди своей завелся, что ли? Продала, месяц уж как. Сосед твой, Сашка, всю зиму ходил за мной, я все сомневалась. А тут пенсия твоя вышла вся в таблетки с уколами (помнишь, как тебя скрючило-то на крещение?), да и сама подумала, чего пропадать машине, и так уж сколько лет ржавеет, никому не нужная. Ты, что ль, ездить на ней собираешься? Наследников-то не оставил.

Видя, что старик больше не делает попыток подняться и вообще, кажется, успокоился, Валентина отпустила его руки, села в ногах кровати на краешек и продолжала уже совсем спокойно:

— Знаю, что дорога тебе «буханка» твоя, потому и сомневалась. Сколько мы на ней ездили-переездили по тундре, по лесочку, грибы-ягоды-шашлык… Нинка-покойница, царствие ей небесное, больно уж непоседлива была, все куда-то тащила… Ой, — вдруг прыснула в кулак Валентина, — а как на Пасху-то кувыркнулись с бетонки, помнишь? Мамоньки родные! Пьяные все и хоть бы хны кому, хоть бы царапину! Валерка не проснулся даже, так и вытащили спящего. Трезвые убились бы.

Валентина, скрестив руки на животе, мелко тряслась в приступе смеха, в уголках сощуренных глаз выступила влага.

— Псина вечно с нами каталась, здоровая, лохматая, как ее?.. Не помнишь? — И повторила громче, чуть наклонившись к голове старика. — Как псину, говорю, звали, что за нами вечно таскалась? Архи… Арчи… Точно, Арчибальд! Вот добрый пёс был, лежит себе в углу на тряпье, подлетает на кочках, зубы клацают, брыли шлепают, а больше ни звука! И на ласку отзывался с какой благодарностью! Жаль, пропал где-то… Нинку помнишь еще? Жену, говорю, Нинку, помнишь?

Солнце за окном уже достигло дневного пика, а в комнате будто сумерки наступили. Валентина все сидела подле старика, в задумчивости разглаживала ворсинки на его одеяле и все говорила, говорила без конца, слова шли мощным потоком, будто дамбу где прорвало.

Автомобиль, про который она говорила, до последнего времени стоял в дальнем углу двора, втиснутый между покосившимся сараем и теплотрассой, как раз напротив старикового окна. Он был цвета пасмурного неба с голубым отливом, за характерные округлые формы прозванный в народе «буханкой». Выпученные круглые фары и решетка радиатора, похожая на открытый от изумления рот, придавали ему комичный мультяшный образ, но на треть вросшие в землю колеса, еще хранящие воздух прошлого столетия, широкие темные русла от сползающего по грязному лобовому стеклу почерневшего снега, многочисленные, порыжевшие от времени вмятины и сколы на облицовке окутывали его тенью безграничной тоски.

Оттого и ждал старик весну, когда размораживались, распаковывались окна, чтобы свидеться со старым другом. Волнение, вызываемое воспоминаниями, пробуждало, тормошило нейроны его изношенного мозга. В памяти всплывали, казалось, давно утраченные образы, события, люди.

Богатств не нажил, из родных только Валентина и осталась, да и та, как перст, одна на отшибе жизни венчает собой две некогда слившиеся генеалогические ветви. Был обычным человеком, дороги никому не перешел, хлеба ни у кого не отнял, просто жил по своему уму, какой был отведен. Стыдиться нечего. Конец жизни горек, но на то он и конец, чтобы не жить долго с этой горечью. А там — после — уже все едино…

— Сашка еще телевизор обещал отдать, старый, но рабочий. Новости будешь смотреть. Сейчас много старых фильмов показывают, хороших. Наших. «Штирлица», вон, раскрасить додумались, будто он черно-белым хуже был. Сейчас, говорят, в кино уж и актеров почти нет, одни компьютеры, а смотреть все одно — не о чем…

Валентина вдруг замолчала и минуту-две просто сидела, уставившись в угол пустым взглядом. Ее сильные руки с темной задубелой кожей безвольно лежали на коленях. Затем поднялась, пошла к окну.

— Прикрою пока окошко, нечего тут… Форточку оставлю.

Выходя, Валентина услышала, как старик медленно, глубоко и хрипло вздохнул, но уже не увидела, как из под сжатых век выкатились две мутные от соли капли и, торопливо сбежав с лица, навсегда исчезли в складках подушки.

Когда новый рассвет попытался проникнуть в комнату старика, встречать его уже было некому.