НЕРВ ПОЭЗИИ

РЕЦЕНЗИЯ

на подборки стихотворений, присланных на конкурс «Новые писатели»

Хорошую поэзию (в том числе, впрочем, и поэзию прозы) всегда отличает одна черта: помимо звукописи и цельности она внутреннее состояние выражает внешними вещами, сводя к минимуму описание самого переживания. Научиться этому почти невозможно, не имея чувства родства предметов и явлений мира с самим собой. Наверное, это и есть основа, нерв поэзии. Без этого плоды творчества можно назвать поделками, рефлексами, и без глубины саможивущего чувства никакие красоты природы не раскроют и свою глубину, оставшись плоскими, как принявшая их бумага, как фотография. А без мысли, вытекающей из состояния этого природного родства, любая конструкция останется безжизненной.

На конкурс литературного агентства «Новые писатели» под эгидой издательства «Дикси Пресс» представлено семь небольших подборок стихотворений. Пять авторов — Александр Кулагин, Альберт Нурдинов, Ольга Чубарова, Юрий Савченко и Юрий Гончаренко — пишут в «классическом», традиционном ключе. Двое — Александр Пучков и Кира Рэ — в «новой» манере. Что же можно сказать о творчестве этих семерых с позиций изложенного выше? Попробуем вникнуть.

Александр Кулагин (г. Сочи)

Органичное сосуществование древнего представления об иллюзорности мира и «я» в нём — с совершенно конкретной, предметной явью прошлого и настоящего. И бытие, и небытие — как матрёшки друг в друге, и имеют одно лицо:

Ведь так написано в сюжете…

Это сосуществование слито в образе памяти, хранящей уже несуществующее, но формирующей неуловимое реальное:

Память качает тот стол, за которым мы все уместились…

И само творчество предстаёт неизъяснимым парадоксом, — как это и явлено в нашей поэтической традиции:

Сгустившись зачем-то на миг из эфира,

На веточку сев, огляделась несмело

Смешная иллюзия этого мира

И — вы представляете — песню запела!

И это нереальное в реальном и реальность в иллюзорном — и есть суть жизни:

Скользить по придуманной нами волне

Над бездной холодной реальных миров…

С таким взглядом они, эти миры, и не могут быть тёплыми, — откуда же тогда Любовь? Ведь автор знает «давно и достоверно», что это такое — любовь. Наверное, она там, в настоящем, когда

Нет грядущего, стёрлось былое…?

И вот память, вернувшись, «делает фотку» в альбом счастья. Но может ли счастье, любовь быть экспонатом альбома?.. Или побеждает сила коллекции,

Память, старая чертовка…?

Может, счастье в этом единении с «пацаном», лепящим бабу из снега, — не для коллекции, а для полного ощущения, проживания жизни? Где и прошлое, и настоящее, и будущее — в одной точке бытия. Где «небольшой поэт» (а каким ещё можно быть, чтобы видеть что-то кроме себя?) пишет большой мир на равных с любой его «мелочью», тот мир, где всегда есть «тропинка», по которой «идётся», на которой ты — настоящий. А будет ли кому от этого толк или польза — важно ли? Наша ли это забота? Настоящий ведь всегда нужен. Правда, чаще позже и издалёка…

Александр Кулагин — большой чуткий мастер без претензий, обладающий властью над словом, которое слышит, которым дышит и которому служит вдохновенно.

Альберт Нурдинов (г. Екатеринбург)

Его поэзия дышит эпической простотой. Написать просто о войне — непросто. Нурдинов пишет свои стихи как художник поло́тна — крупными чистыми мазками. Они похожи на баллады. В балладе «Могилёв» в традиционной русской манере сказа описывается один день войны, и за счёт повторения критических ситуаций и последовательного возрастания роли брошенного в бой юного лейтенанта (от ротного до полкового командира):

Быстро здесь растут по службе, как тут ни крути, —

в этот один день навеки уложена вся жизнь героя.

Усиливает впечатление традиционный «народный» размер баллады — хорей. Лаконичностью, отсутствием эмоциональных излишеств:

Только мёртвых в батальоне больше, чем живых… —

она приближается к лучшим образцам подобной поэзии, скажем, у Ю. Кузнецова.

Ощущается, что чем-то близка поэту могилёвская земля, он её хорошо знает («каплица», «Буйничское поле»…). И знает то, что происходило на ней в годы войны, знает в подробностях (стихотворения «Катюша», «Засада»). Как будто пропустил эту войну через себя. И просто показывает нам то, что видит сегодня, через неё:

И небо…

И дуб вековой, находящийся рядом

С часовней простой

(Жестоко изранен немецким снарядом

Он был в битве той)…

Простые, пронзительные, живые военные истории рассказаны в батальных балладах. Нурдинов, несомненно, поэт запоминающийся, обладающий прекрасным чувством слова и должным мастерством его, слова, применения.

Ольга Чубарова (г. Москва)

Первое, что бросается в глаза, — это не вполне оправданное внимание автора к геометрии, симметрии стихопостроения. Похоже на испытание «алгеброй гармонии», но являет некую претензию.

Что же мы видим в оси сей симметрии? Некую «вертикаль», которая действительно предпочитает потеряться, так и сказано:

Всё чаще вертикаль свою теряю…

Нет, смысл понятен, ясен, но нет удивления открытию. Зарифмованы известные тезисы (стихотворение «Человек») в виде декларации, но есть ли они факт, пережитый сердцем? А если пережит, донесён ли до сердца же? Похоже на знание, принятое на веру по чьим-то описаниям. А потому — некоторые «натяжки»:

… слишком близко от земли до неба,

И дотянуться до краюхи хлеба

Труднее, чем болтаться в облаках.

Тот, кто действительно близок к небу, никогда не ропщет на трудный хлеб, ему не придёт в голову сравнивать, что трудней. Но и не факт, что близость неба так легкодостижима, и здесь как раз проще хлеб добыть. Кто-то, правда, «вылетает», — как ему кажется, наверх, — но это и впрямь больше похоже на «болтание» в некой эйфории.

Хорошо написано стихотворение «Мудрость», здесь явлено нам внутреннее состояние героини, спокойно принимающей вызов-провокацию супруга:

Мой муж с улыбкой нежною внушал,

Что стать должна я ласково покорной,

и с достоинством и юмором показывающей нам (и ему) его лукавство и беспомощность:

Ну, и колола в паузах дрова,

Зажав зубами кончик папиросы.

«Метаморфозы Елены Троянской» тоже, как и «Человек», кажутся, при их забавности, довольно надуманными: русские сказки гораздо древнее и глубже всего, что приписывают грекам и что сильно «литературизировано». И ещё вопрос, кто у кого что заимствовал.

Есть вопросы и к поэтичности «Метаморфоз…». «Шагала», «шлёпала» Прекрасная Елена, к тому же совсем неподходящие к слогу «пофигизм», «спёр», — или вот это:

Кащея изобрели под вечер —

Скелет, охочий до красоты…

Кощей — древнейшее и глубочайшее мифологическое понятие-существо, связанное с много-многотысячелетним проживанием наших пращуров вдоль кромки Ледника, «на границе тьмы и света» (Е. Курдаков). Так что с ним надо поосторожнее…

В целом автором представлены необязательные стихи, очень «внешние» при отсутствии её личной причастности к описываемым предметам (исключение — «Мудрость»), не рождающие внутреннего отклика у искушённого читателя. Хотя мастерство имеется, с техникой стихосложения всё в порядке.

Юрий Савченко (г. Белгород)

Когда чёрное и белое становятся двумя ипостасями одного целого, жизнь приходит к гармонии некоего перехода:

Небо готово — готова земля… —

где отрицание и принятие перестают иметь важность. И «белое» предстаёт всего лишь «приятным», «желаемым», «принимаемым», а «чёрное» — наоборот, но кто может поручиться за абсолютность этих ценностей? Не окрасится ли в чёрное часть «белого» сразу же после гипотетического искоренения «чёрного»? Равноудалённость от того и другого приводит к тому, что

Жизнь моя, тихая старица,

Дивным закатом замечена.

И это не равнодушие. Это — равновесие, в котором взгляд свободен и остёр. Свобода от печали не предполагает её исключения. Свобода от экзальтации выражения восторга не исключает самого восторга.

Ничего не прибавить больше,

И завершить нельзя ничего…

Просто видеть, пылать касаньем,

поставить все противоположности

… Равно на те расстоянья, где видно их лучше всего.

И тогда время становится не предметом печали, а условием игры, в основе которой — устранение себя как отделённой наблюдающей точки, что убирает и разделение на «я» и «не-я»:

Пусть дальше буду и не я…

… И времени уже не надо,

И сад, и зной всё будут рядом,

Как в сон, вошедшие в меня.

Отсутствие времени не мешает видеть его течение, как это бывало в детстве:

Всё убегает, и время видней

Выжженным бьётся прибоем…

Автор пытается выразить состояние мира без этих общепринятых границ «я» и «не-я», мир «этот» и «тот». Выразить то, как убог он в этих границах:

Всё недосвязано, зыбко, убого…

И сама смерть тогда, без этих границ, предстаёт большой и важной частью жизни:

Природа смерть рисует понарошку

И разделить её дарует с ней…

И тогда начинается настоящая жизнь:

Мы остаёмся, а значит, живём.

Стихи поэта, на мой взгляд, и смыслово, и музыкально, и ритмически органичны, непретенциозны, оставляют светлое впечатление несмотря на «проблемную», «вечную» тематику.

Юрий Гончаренко (г. Днепр, Украина)

Предельно искренний, иногда даже «бессовестный» на грани приличия (стихотворение «Задница») поэт, безусловный романтик с великолепным оснащением стиха, смелый в использовании неординарных, иногда небесспорных рифм и, тем не менее, верный русским традициям стихосложения. Пишет очень ритмичные, «песенные» стихи, прекрасно чувствуя их музыку, часто синкопированную. Они живые, лёгкие, ёмкие смыслово — и довольно просты одновременно в изложении мысли:

Меж вольнодумством стиха и степенностью прозы

Радужнокрылой беспечной скользишь стрекозой.

Очень образны, как, например, это сравнение железной дороги:

Нервными струнами вздрогнут колейные жилы.

Его романтизм — в постоянном ожидании движения, смены впечатлений, точки приложения сил, нерастраченного благородства неравнодушной души, в открытости простору — и первому встречному. И ничем не пронять этот бесшабашный романтизм-оптимизм, рвущийся наружу песней:

И глупый стих, мгновением придуманный,

Под кадыком бессовестно поёт.

Или так:

Только черкни — и слова превратятся в огонь.

Но острый глаз зорок, проникает глубоко в психологию сюжета своих наблюдений:

Настоящий полковник, твой случай, увы, не нов,

Но ты знаешь: закроешь глаза — конец.

И настойчиво ждёт долгожданного знака свинец

В двух упрямо взводимых гирях стенных часов.

Какое зримое напряжение ожидания в этих строках!

И хороша «Окинава» в своей лаконичности, данной штрихами образов, уместившая всё состояние хрупкого мира в небольшом объёме, — под стать сжатому пространству подводного аппарата.

Романтизм и традиция — также в образе «прекрасной незнакомки»: ожидаемой, чаемой неизбывно:

Готов снизойти даже в мрачный глубокий Аид,

Чтоб там, средь теней, отыскать мне свою Эвридику.

Это всегда личное преломление известных миру историй. И это всегда и свобода от «привязи», «языческое» слияние с миром:

Не надо мне слов, и не надо мне музыки, друг:

Того и другого в избытке у вечного моря.

И смиренное принятие судьбы:

… Такой уж удел нам, скитальцам, отмерили боги.

И мне, видят боги, — их не о чем больше просить.

Поэт не скрывает своей опьянённости, под которую попадает всё, — и даже удивительно это его алкание стрелы Эрота, когда сам не верит,

… как страстно влюблён

В этот купол небес, стрекозу и притихшую чащу…

 ___________________

Александр Пучков (г. Сосновоборск, Красноярский край)

То, что относят к «новой» поэзии (по мне, так это новая мода и только, вот как рэп), ничуть не меньше уделяет внимания «вечным» вопросам. Но вот в стихотворении «Время» А. Пучкова проявлена та же проблема, что и у О. Чубаровой: умозрительные рассуждения о всем известном, не прочувствованные автором лично, для того чтобы считать их своими (возможно, и прочувствованные, но этого не видно в тексте). Декларация.

Что же занимает автора здесь, ради чего всё это:

Время то кого-то приводит,

Но потом обязательно его же уводит ?

Зачем эти повторы в нарочито прозаической манере, в стиле примитивизма, — как для несмышлёнышей, — выглядящей, однако, как проба пера:

Каждому отведено своё время,

Свой срок.

Каждый получит жизни урок, — ?

А вот зачем: время

Увидит тебя — запомнит…

… Упустишь ли шанс стать бессмертным для всех?

Задача — выделиться, выбиться «в люди». Миллиарды заняты этим, а «бессмертных» — единицы, и, как правило, вовсе не те, кто рвался «наверх».

От «новой» поэзии ждёшь действительно чего-то нового, но вот читаем «Команду живых мертвецов» — и что же видим? Начало являет нам тоску по истокам, по традиционному представлению о добре и зле, по природной естественности жизни вместо «благ цивилизации»:

Слушать пение птиц,

Ощущать тёплый бриз

Возле синего прекрасного моря…

Но дальше начинается всё то же, вечное недовольство «виноватыми», агрессия страха (то, что у О. Чубаровой названо «основой подавления»). «Цель оправдывает средства».

Встретите смерть с мечом в животе,

На колени вставая!

Кто же они, эти мстители? «Живые мертвецы» — так недвусмысленно герой называет своё «новое» племя. «Парацельсы» ли они? Что смогут изменить они, придя на Землю, если тащат в себе этот страх, эту ненависть? Неужели одной тоски по Раю достаточно для перемен? Где-то и когда-то мы это уже проходили… «До основанья, а затем…»

Но, нет, ничего строить «мертвецы» не собираются:

А затем мы уйдём,

Оставив корабль в пустоте пространства.

Здесь хотелось бы напомнить, что единственное, что мы можем изменить в этом мире, это самих себя. И давление мира тем и ценно, что подвигает нас к этому. Нет никого в мире, есть только ты сам со своими проблемами внутри. Ты — это мир. Общество — это зеркало.

Хочется верить, что это стихотворение — заострение с отрицательным знаком того настроения в молодых умах, что ведёт в никуда, тем более, что завершает подборку «антидепрессант»:

Воспрянь! — Ты духом силён!

Соберись! — И разум твой чист!

… И вот ты снова летишь…

Куда и зачем — вопрос, правда, не ставится, хотя есть прозревание нечто:

Твоя пустота — скрытая оболочка иного пространства.

Очень верная мысль среди голых деклараций! Но «иное пространство» неверно воспринято как некая ниша, нирвана, где можно передохну́ть (и снова в бой с тенью!):

Просто не застревай там надолго, —

а не как возможность обрести единство тела и духа в гуще земных событий, полюбив свою пустоту — по-иному, свободу от «я».

О достоинствах и недостатках поэтики и мастерства говорить трудно, поскольку метрический строй такой поэзии приблизителен, рифмы необязательны, поскольку перед нами просто тексты. Здесь надо быть фанатом рэпа или чего-то подобного.

Кира Рэ (г. Москва)

Подборка начинается с характеристики некоего Г. Овнова, и неслучайно этот персонаж требует,

… чтобы его называли Григорий

и обращались на «вы»,

потому что чувствует, чем является на самом деле…

В этом опусе предпринята попытка резко отмежеваться от безответственных «диванных экспертов», неграмотных и неспособных на деле к элементарной человеческой жизни:

… он оставляет на завтра немытой посуду

мусор — невыброшенным

постель — незаправленной

родину — незащищённой.

Наверное, этот Г. Овнов — реальный персонаж из соцсетей, с которым щепетильная Кира Рэ вступила в конфликт.

Поэзия Киры Рэ — гротеск и стёб на животрепещущие темы «экологии» пространства и нета, ума и отношений:

их нужно учить принимать чужих тараканов как своих.

Новому поколению кажется (как, впрочем, казалось всем поколениям до них), что надо быть «толерантным», но им и невдомёк, что насильно не заставишь терпеть, что нетерпимость — мать толерантности. А любить научить нельзя. Отсюда и

Делай, что тебе говорят.

Нет ничего худого в желании быть в уюте, чистоте, хотеть

простыней и чай ровно в пять…

Но не в этом проблема Короля в стихотворении «Когда королевская конница…». Он обречён, когда либо силой насаждает порядок, либо потакает приближённым в их аппетитах. Правитель должен быть безупречен, он должен быть ничем, точкой, — но точкой, вокруг которой крутится всё.

Характерная черта этой «новой» поэзии — искусственность большинства её предметов, мелочей бытия. Их неприродность, как неприроден и мир обитания «новых» людей, заключённый в «безграничной» тюрьме интернета. Все эти «фантики», смятые пачки, «банки Нескафе», все эти «осколки» и у самих носителей этой «культуры» вызывают тошноту, что мы и наблюдаем в их поэзии, — впрочем, не лишённой ритма в своём отчаянии, образности, рифм, хотя и заострена она чаще на злобе дня, морализаторстве и т.п.

Потребитель загнал сам себя в то, что предлагается ему как единственная необходимость к набору его желаний, а теперь живёт в перманентной тихой истерике, вытекающей из тоски по иной жизни, из зависти к простой понятной лексике, свободной от моды на выражение мысли:

Это текст без изъянов, без заусенцев. Честный, как исповедь смертника

Вкусный, как шоколадная конфета…

А ты читаешь его, исходишь слюной и понимаешь, что никогда

Так

Не

Напишешь.

Значит, не так всё плохо. Как знать, найдутся и те, кто позавидует и этим строкам, они дорогого стоят. И они тоже похожи на исповедь смертника, увидевшего всю бездну убогости искусственной, «новой» жизни, где каждый

мог быть лучшим, другим, любым,

но собой не станет.

Не станет,

потому что ты уже на тёмной стороне.

И душа чувствует неправедность такой жизни и знает, что человек сам создал всё это, и

ты ждёшь рассвета, как ждут расстрела

тебя расстреляют за тьму

которой на самом деле

нет.

Тьмы нет, это огромное открытие. И что оно значит? Значит, надо привести себя в соответствие с тем, что есть внутри, каким бы оно ни было. Каким бы ты ни был. Принять как факт, без оценки и самосуда. И тогда всё изменится, потому что ты станешь тем, кто ты есть, то есть — настоящим, и одно это избавит тебя от того, чем ты не хочешь быть.

Георгий НОВОСЕЛЬЦЕВ

От редакции: Отдавая должное рецензенту (разбор сделан глубоко и вдумчиво), мы считаем необходимым соглашаясь со многими его выводами, с некоторыми оценками поспорить. Может быть, чуть развить ту или иную мысль, как-то иначе посмотреть на тот или иной аспект видения поэзии. Наши "пять копеек" называются "Новая поэзия - ловушка для созидающего ума".