Ольга ЧУБАРОВА (г. Москва) ИНСТИНКТЫ

Пошла однажды вечером я мусор выносить.

Пролетела с пакетом по коридору, распахнула железную дверь, ту, что у нас одна на три квартиры — а там... А там справа дверь стеклянная, которая ведет к лифтам. И за той дверью — гадкий вонючий триллер: разборка бомжей, причем один из них без штанов, а вокруг, по всему лифтовому холлу, летают старые шмотки в безумном количестве.

Прыжок назад, захлопываю дверь, железную, надежную, ту, что на три квартиры, и лечу домой, размахивая мусорным мешком, с криком:

— Там какой-то непотребный ужас!

Из комнат выплывают — каждый в банном халате — мои мужики, особи крупные, это успокаивает настолько, что пропорции страха-возмущения резко сдвигаются: как смели эти гнусные типы загадить МОЙ холл около МОИХ лифтов?!

— Пошли со мной! — говорю мужу. Муж, озадаченный, идёт, а сын на всякий случай маячит в дверях квартиры.

Открываем железную, на три квартиры, дверь…

Картина перешла в фазу статики: помоечные шмотки не летают, а лежат в художественном беспорядке, многослойно укрывая пол. Одна из створок стеклянной двери открыта, запах сшибает с ног. Самый мерзкий — в силу непотребной своей обнаженности — из дравшихся ранее типов уже руками не машет, а валяется, странно хрипя, головой в луже крови.

Над ним к нам спиной стоят двое, одетые, кстати, довольно прилично. Один невысокий, в кожаной куртке, второй — такой же крупный, как мой супруг, в оранжевом жилете дорожного рабочего.

Повернулись на звук открытой нами металлической двери.

Высокий и полный — восточной наружности, в шапке, надвинутой на брови, и видно — пьян.

Второй «славянской внешности», маленький, поджарый, ловкий, лицо как бы ползет куда-то вниз — слишком длинный нос и подбородок, глаза — борзые, волчьи.

— Что здесь происходит? — спрашиваю грозно.

— Да не обращайте внимания! — довольно мирно отвечает волчара, застегивая на руках кожаные перчатки без пальцев, с металлическими вставками. — Это же просто бомж.

Слово «бомж» он произносит так, как обычно говорят… Нет, не о собаке, о таракане.

Ну, ежели вы вежливы…

— А вы? — спрашиваю тоже довольно мирно. — Вы тоже бомжи?

— Я похож на бомжа? — вскидывается восточный.

Смущаюсь.

— Не знаю, извините... Но этот — он пьян?

— Нет, — спокойно отвечает маленький. — То есть да, но лежит не поэтому. Он меня оскорбил, и я его ударил. А что, я должен был терпеть оскорбления? — он явно начинает заводиться. — И вообще, что у вас тут творится, а?

Он подходит ближе, злобно глядя мне в глаза: «Почему у вас тут бомжи валяются, а-а???!!! Развели тут!»

Ах ты, наглая сволочь!

— У меня. Бомжи. Не. Валяются. Ясно?! — рявкаю в ответ. На плечи мне ложатся руки мужа. Оценив габариты защитника, волчара глаза отводит и делает шаг назад — чтобы уйти.

— Вы как хотите, но я вызываю полицию, — произношу я в кожаную спину.

Борзый бросает вполоборота:

— Пожалуйста! Я дождусь! Или адресок для легавых оставить?

— Да оставляйте! — и иду звонить, а муж и сын сторожат.

Когда возвращаюсь, вызвав, конечно, и скорую, — ни борзого, ни восточного. Мои говорят: сели в маленький лифт и уехали.

Бомж хрипит в луже крови.

— Жесть! — комментирует сын и уходит к компьютеру.

Мы с мужем смотрим сквозь стекло на человека.

— Может, подойти? — спрашиваю с сомнением, потому что, с одной стороны, живое существо в беде, с другой — признаться — брезгую.

— До приезда медиков лучше не трогать, — замечает муж. — Можем навредить.

Эта фраза несколько расслабляет мою напрягшуюся было совесть.

И вдруг…

— Кошелек! Видишь, у лифта? — говорит муж. — Как-то кошель... э-э-э... отличается от остального... имущества. Не эти ли, победители, потеряли?

Желтый мужской кошелёк, смотрится дорого, особенно на фоне того тряпья, что устилает, благоухая, пол. Загадка. Но… Лежит — и пусть лежит. До приезда полиции.

Едва заходим в квартиру — звонят нам в дверь.

Полиция. Двое. Фуражки, форма — все как положено. Задумчиво топчутся. Рассказываем кратко, что видели. Приезжает «скорая». Мужчины и девушка в белых халатах ахают, крякают… Человека без штанов увозят. Говорят — очень плох. Полицейские удаляются, толком ни о чем нас — к нашему удивлению — не спросив. Лужа крови и помоечные шмотки остаются. И вдруг…

— Слушай, а ведь кошелька-то нет! — говорю я мужу.

Мы ничего не понимаем. Категорически. Где расследование? Поиск улик? Поиск ушедших? Неужели всем на всех наплевать? Или это — потому что бомж? Бедная уборщица — вот кому достанется работенка… А кто и в какой момент утащил кошелек — еще вопрос, между прочим.

Гадость. Тяжелый осадок. Ложимся спать... Глубокой ночью будит звонок в дверь. Смотрю на часы: 2.35. Кто это? Неужели...

Подходим вместе с мужем к нашей защитной двери на три квартиры. Смотрю в глазок — круглятся три головы.

— Полиция. Открывайте.

Открываю: двое мужчин и женщина.

— Вы вызывали «скорую» пострадавшему?

— Мы.

— Пациент скончался в больнице. Вы должны ответить на наши вопросы.

Смотрят жестко, в суженных глазах у всех троих оценка и подозрение. Муж просит предъявить удостоверения. Предъявляют.

Двое — женщина в форме и мужчина в штатском — заходят к нам. Третий возится на площадке — ищет улики, описывает место происшествия. Ну слава Богу… Хотя… Ведь тот же умер? М-да… Всё не слава Богу вышло, однако.

Приглашаем полицейских на кухню, ставим чайник.

Мужчина, майор, — худой, вёрткий, лысоватый, лет за сорок. В джинсах и свитере. Лицо — ничего особенного, немного на умную обезьяну похож… но что-то в нем такое есть — надежность, что ли? Как заявил потом, после ухода следователей, муж: «Я бы с этим майором в разведку пошел... да вот только он со мной вряд ли».

Женщина-лейтенант сидит, не снимая пальто и шапки. Крупная, весьма миловидная тетка с круглым русским лицом. Из-под шапки коса, а щеки с румянцем! Явно натуральным! В три часа ночи!

Предъявляем паспорта, называем место работы — Первый Государственный университет. Представители власти сразу оттаивают, смотрят с уважением, и мы из подозреваемых переходим в статус скорей-всего-порядочных людей.

Женщина-лейтенант говорит, улыбнувшись:

— А мы ведь с вами — ну почти коллеги! Я в родном Воронеже учительницей работала много лет. Но в девяностые зарплаты были такие, что вот — пришлось в полицию…

Протокол.

Мы, свидетели, описали-рассказали все в деталях, не забыли и про желтый кошелек.

Пока майор фиксировал показания и заполнял многочисленные бумажки, дама-лейтенант за чашкой чая расслабилась, разговорилась.

— … Раньше было как? Бомж или алкаш — пройдешься дубинкой, и он свои границы понимает. А теперь, теперь ничего нельзя! — она тяжело вздыхает. — У них теперь права, а у нас, видите ли, обязанности! Все только по закону. Очень строго! Ну разве так можно? Они же нас не боятся!

… Угнетаемые законами полицейские уходят, записав мой телефон. Потому что я — главный свидетель. Видела картину в ее развитии. Стояли трое, руками махали — потом один лежал, а другие над ним склонились…

— Так что, извините, Екатерина Сергеевна, но, если что, звонок будет именно вам, — майор косит неодобрительно на Андрея, мужа моего. Похоже, считает, что мусор должен выносить мужчина: не женское дело по коридорам в собственном доме шляться.

На следующий день в 7.45 утра с опаской и предчувствиями нехорошими открываю нашу защитно-железную, ту, что на три квартиры, дверь, и вижу-слышу-обоняю дивную умилительную картину — в холле возле лифтов группа бомжей, оглушительно пахнущая даже на порядочном расстоянии, занимается не разборками, как давеча, а уборкой: сгребают в большие мешки разбросанное шмотьё и неловко подтирают лужу крови.

Руководят уборкой… вот это да! — бывшие мои одноклассники: многодетная Ирка с четвертого этажа и алкаш Серёга из квартиры напротив. Хотя, с другой стороны, чего удивляться...

Жуть — но надо было прорваться к лифту. Ровно в 9.00 начинаются пары.

— Здрасьте, — говорю я мрачно.

— Здрасьте, — столь же мрачно отвечают мне.

— А вы в курсе, что здесь вчера человека убили?

— Умер?! — восклицает Ирка.

— Умер. Ночью, в больнице, — киваю я.

— Ой, надо срочно Вадику позвонить! — волнуется Ирен.

— Я позвоню, — печально говорит Серёга. — А кто это скорую вызвал? Ты?

— Я, — отвечаю.

Ирка смотрит на меня тепло, что странно — мы с ней уже давно друг друга не жалуем (оказались в несколько разных слоях сложного постперестроечного пирога).

— А ну скорее вытирайте тут всё, чтобы следов не осталось! — командует Ирен ароматным друзьям.

Приходит лифт, я еду вниз и тащу за собой, как игрушечную утку на колесах за веревочку, воспоминания детства...

2

Когда мои родители (мне было восемь) переехали в этот дом, выдержанный в унылых серых тонах, но новенький и блестящий чистыми окнами, кое-кто, сюда перебравшийся раньше, чувствовал себя почти старожилом.

Кое-кто — это в первую очередь дети, гордые наличием собственной комнаты и уже освоившие для игр парочку привлекательных пустырей, усеянных ценнейшим строительным мусором.

Мне на новом месте было кисло.

Да, из коммуналки — но на улице Горького! — в собственную двухкомнатную квартиру на Преображенке. Открываешь утром глаза, смотришь в окно личной своей отдельной двенадцатиметровой — хоромы! — комнаты… А там, за окном, маячит бледная, голая — даже без балконов! — блочная девятиэтажка, пялится квадратами окошек. Мама, домой хочу, гулять вокруг Кремля и по Тверскому!

… С Иркой мы познакомились, прыгая в классики: я это делала плохо, а Ирка — классно.

Я была мелкая, застенчивая и слабая, Ирка — крупная, общительная и добрая. Меня хотели выкинуть из игры насовсем и со мной не дружить, потому что моя бита — круглая коробка из-под гуталина — то и дело открывалась, рассыпались мелкие камешки, придававшие ей необходимый вес, эту мелочь приходилось подбирать, тормозя игру. Но Ирка сказала: «Не обижаем маленьких!», сгоняла домой за веником, а Серого — Серёжку Никанорова — отправила за изолентой, рулоном которой, найденным на пустыре, он хвастался накануне. Камешки Ирина собрала веником и ловко — вместе с местной пылью — засыпала обратно в коробочку, крышку Серый закрепил изолентой — намотал, не поскупившись, пару оборотов. Дело пошло, коробочка, не открываясь, скользила по клеткам, и через пень колоду, частенько вылетая (временно!) из игры и с показной улыбкой глотая насмешки, я влилась в коллектив.

Потом мы трое — Ирка Афанасьева, Серёжка Никаноров и я — оказались в одном классе, но прибились к разным компаниям. Моя компашка состояла из самых умных и веселых девчонок, всех наших мальчиков (включая Серого) где-то до восьмого класса мы именовали «дураками». И было за что! Если в первом классе, там, в счастливом детстве на улице Горького, с парнишками из интеллигентных семей можно было нормально играть и спокойно говорить обо всем на свете, то здесь, в новой школе, тон задавали «неблагополучные». Паршивцы-мальчишки держались отдельным лагерем, нас — девчонок — больно дергали за косы, стреляли из рогаток шариками жеваной бумаги, кидались грязью. Мы по возможности отвечали тем же. Только к восьмому классу самые проницательные девицы начали понимать, что нападали главным образом те, кому мы особенно нравились. Это открывало новые перспективы… Но часто память об обидах побеждала. Вот он сейчас глядит по-собачьи, и говорит, заикаясь, что у тебя глазищи офигенные, а ты как вспомнишь, что всего-то год назад этот страдалец-Ромео плюнул тебе на голову с третьего этажа… Да иди ты к черту со своими комплиментами, дурак!

Ирка же всегда любила мальчишек, за косы никто ее не дергал и бумагой жеваной не плевал. Кос у неё и не было, были модные стрижки: матушка работала парикмахером. Ирка не была «своим парнем», она была лучше: с детства чутьём откликалась на сложную музыку трепетных, страждущих заботы вечно одиноких мальчишеских душ.

Ещё была внешность, с каждым годом всё ярче. К восьмому классу признали безоговорочно, что Ира Афанасьева — самая красивая девочка в школе. Серый, Серёжка Никаноров, сосед мой по этажу, строгий-тонкий сероглазый блондин, сдержанный и молчаливый, стал открыто, достойно за Иркой ухаживать. Покупал мороженое, дарил розы, купленные на собственные деньги (зарабатывал, почту разнося по утрам). «Имя ему — благородство… Но очень уж сер этот сэр», — заметила однажды Милка Волкова, моя язвительная лучшая подружка.

А Ирка хорошела и хорошела, стремительно, победоносно. Она была высокой, но не слишком, очень стройной, но отнюдь не худой, черты ее лица и линии тела были правильно-плавными, большие томно-тёмные глаза обещали нечто, словами невыразимое, но и без слов доступное пониманию. А волосы… Блестящие, тяжелые, цвета платины. Читающая публика нашего класса ее прозвала «Ирен» — в честь героини «Саги о Форсайтах». Ирка имя приняла благосклонно, но «Сагу» не осилила: «Толстая книжка!»

В кольцо окружавших это чудо поклонников вклинились персонажи убойной силы. На первом месте, конечно — сын какой-то шишки, студент МГИМО. Афанасьеву, идущую в магазин, подвёз на отцовской «Волге» — и закрутилось… Второй по крутизне — фарцовщик Лёха — втрескался в Ирен на дне рождения брата, нашего одноклассника. Таскал ей дорогущие шмотки, но она, тяжело вздыхая, после тайной примерки в компании восхищенных подружек всё возвращала назад: мама принимать не разрешала. Ну а третий — местная шпана, пэтэушник, будущий слесарь сантехнических систем красавец Костик Безбашко (кличка, ясное дело, «Безбашенный»). Приклеился он к Ирке на детской площадке, когда та играла в бадминтон.

Оттеснив всякую мелочь вроде Серого, эти трое некоторое время пасли нашу Афанасьеву, кружа вокруг нее, выжидая…

Кому она досталась — не знает никто. Ирка молчала как рыба: обрюхатить пятнадцатилетнюю означало — весьма вероятно — сесть, и Ирен любимого не сдала.

Когда родился её первый сын, мы почти всем классом толклись у Ирки и таскали маленького Вовика на руках, как куклу.

— Ты почему аборт не сделала, дура? — спросила однажды Афанасьеву, меняющую подгузник, вторая красавица класса, Марина Величко, гордая, неприступная и разумная.

— Сама ты дура, — спокойно ответила Ирка. — Это же жизнь, понимаешь? Вот такая вонючая, крикучая… Но жизнь. Он будет жить.

Эти слова меня, помнится, поразили. И вспомнила я их через много лет, когда решали с мужем, оставить ли второго ребенка. Оставили. Выросла дочка, вредная, жутко симпатичная и способная, учится в Германии сейчас. Ну, чего сказать… Спасибо, Ирен!

3

Многие говорили, что Серый запил именно из-за Ирки. Я в это не верю. Он пытался ухаживать — еще когда Ирен была беременна — за моей искромётной подругой Милкой, но «слишком сер» был для неё «этот сэр». Приударял и за Мариной Величко, недолго и безуспешно. Несколько лет спустя его частенько видели с утонченно-прелестной, очень сдержанной, нам незнакомой женщиной, говорили даже, что жена, но потом та «жена» куда-то исчезла, и Серый достойно существовал один.

Опустился он после смерти брата.

О Димке, младшем братишке, жалели многие: тот был солнышком, белобрысым и ласковым.

Помните школьные яблоки? Достаешь на перемене из портфеля сочный спелый фрукт, пристраиваешься у подоконника с учебником геометрии теорему повторить, и только рот откроешь, только сочное яблочко, мамой заботливо мытое, ко рту поднесешь — как подлетает кто-нибудь из приятелей с криком:

— Дай откусить!

Не дашь — будешь жадина-говядина, тупая зануда и жлоб. Какие там бактерии и вирусы рядом с репутацией, которую можно потерять за минуту! Но если ты хочешь намеренно показать свое не очень доброе отношение или отомстить за старую обиду, то гордо отвечаешь:

— Обойдешься! — и человек удаляется, задумавшись: «И чем же это я её так достал, что даже яблоко откусить не дает?»

А если просит тот, кто в друзьях и не числился — изумленно вскидывашь бровь: ты, мол, чего? Обознался?

Димке откусить давали все, даже аккуратистка Марина Величко — точнее, она царственным жестом отдавала Димке всё своё яблоко. Обратно не принимала: родители-биологи, что ж поделать!

Димка, способный умилостивить и развеселить даже довольно злобную и изрядно глупую директрису, в своём семейном гнезде казался подкидышем. Никаноров — отец был человеком без фантазий и интересов, так: работа-пиво-телевизор. Мать Сергея и Димки — строгая, вечно недовольная женщина, постоянно в черной юбке до колен и коричневого цвета кофточке, чуть не ежедневно мыла на нашем этаже полы, жалуясь, что уборщица страшно халтурит.

Перестройка по этой семье проехалась: Никанорова-старшего сократили, он, спившись, через год после увольнения умер от инфаркта. Мать Серого и Димки билась на нескольких работах, помнится и уборщицей нанималась к начинавшим богатеть знакомым. Через три года после смерти мужа умерла от рака.

Парни, вернувшись из армии, никак не могли пристроиться в новой жизни. Мимо вузов оба пролетели, работы нормальной не было, и покатилось: охранники в магазине, пьянки с непонятными людьми, мутные дела, говорят, наркотики. Димкину смерть списывали на передозняк, но точно никто не знает: Сергей не болтлив.

Последняя встреча с Димкой за полгода до его смерти: звонок в дверь. Стоит бугай накачанный светловолосый, голубые глаза, абсолютно детские, солнечная улыбка.

— Соседка, не найдется нормальных ножниц? Постричься надо! Как только — сразу верну.

Конечно, ножницы нашлись, и вернул…

Но я поняла одну очень грустную вещь: он уже не помнил даже, как меня зовут. Слишком далеко разошлись дорожки.

В Иркиной жизни тоже всё было непросто. Какое-то время она еще сохраняла свою невероятную красоту. Работать нанималась продавщицей — то ли к тем, кто больше платил, то ли к тем, кто нравился. Помню сцену: выхожу из метро. Май, и у меня на носу экзамены. Тащусь с полной сумкой книг из библиотеки. Многолюдно, закат, свежая травка, «еще не запыленная зеленая листва», лоточники с товаром на столах, и вдруг — лихой жизнерадостный женский хохот: какой-то рослый мускулистый кавказец, сверкая очами черными, легко подхватывает нашу Ирен и сажает в ящик с апельсинами, а та заливается — беспечная, счастливая, любимая, и столько в этой сцене живой и беззаботной животной эротики, что мне, замученному учебой синему чулку девятнадцати лет, становится крайне завидно.

Как зовут Афанасьеву, Димка, я уверена, не забывал: братья без конца ходили к ней в гости с пятого — нашего — на четвертый, Иркин, этаж. Ирку, очевидно, подкармливали — и заодно подпаивали — поклонники, а она подкармливала ребят — и наливала им рукою щедрою.

Третий Иркин сын подозрительно походил на Димку (второй был черноглаз и смуглокож). Ирка, встречая меня в лифте, хвасталась, что многодетным, да при том одиноким, положены льготы, и что очень скоро она переедет в огромную квартиру в район получше… Но льготы в девяносто первом накрылись, Ирка никуда не переехала, а детей рожала и рожала, все без мужа, и от разных мужчин. Даже не знаю, сколько у нее отпрысков: со счета сбилась, а спрашивать неудобно.

Ирен с годами растолстела, выкрасилась зачем-то в темно-каштановый, стала курить — и в лифте сигарету изо рта не вынимая…

Про глупости — ну, там, пожароопасность, страдающие легкие попутчиков — слушать не хотела, уж во всяком случае, от меня.

— Захарова, уймись, — говорила Ирка миролюбиво, выпуская дым — нужно отдать ей должное, не мне в лицо, а наискосок и вверх. — И нечего тут показательно кашлять! У меня, может, на твои дорогие духи аллергия, но я ж тебя из лифта не гоню?

… Годы шли, через дом прокатилась волна квартиросъемщиков: расцвел, протянул лет двадцать, потом был закрыт и разогнан Черкизовский рынок. Кто-то из старых жильцов умер, кто-то уехал, многие остались — район не худший. И от метро недалеко, а на метро — пятнадцать минут до центра. Если вдуматься, место почти роскошное!

У подъезда — там, где мы прыгали в классики, стоят сейчас и старые жигули, и очень дорогие иномарки, но и бомжи захаживают к нам в дом — погреться, и частенько греются у соседа моего, Сереги, с которым мы давно уже не разговариваем… Серый слабый. Безвольный. И добрый. Бомжей жалеет, тусоваться с ними не брезгует. Отсюда и беды нашего этажа: пьяный Серый спит мертвецким сном или его нет дома, а благоухающие приятели, не попавшие в гости, ночуют, где приткнутся. Чаще всего — под батареей у лифтов.

Ну не люблю я, когда валяется кто-то на полу у меня на дороге — и храпит, и хрипит, и пахнет, и не знаешь, то ли помирает, и скорую скорей ему надо вызвать, то ли дать убогому проспаться — сам уползёт. А в полицию звонить — грех на душу брать — если честно и сейчас боюсь. Даже после признания дамы-лейтенанта из Воронежа. Потому как, помнится, несколько лет назад на мои жалобы — бомжи, мол, одолели — наш тогдашний участковый ответил:

— Екатериночка Сергеевна, даже и не представляю, как вам помочь! Уж мы их, когда в отделение забираем, отделываем так, что мама не узнает, а они, тупые, опять, как холода — в дома ползут…

4

Через два дня после убийства бомжа — я как раз ехала домой с работы — раздался звонок, и надежный майор мне радостно сообщил, что преступники пойманы, что я должна приехать в следственный комитет и их опознать, так как я, увы, основной свидетель.

Ну, куда деваться… Лучше прямо сегодня? Хорошо, приеду… Я потащилась.

Ох, ну и денек!

На работе нам в тот день сообщили, что придется затянуть пояса: урезали зарплату. Потому как университет — банкрот, за что спасибо предыдущему ректору, которого полгода назад с почетом проводили на пенсию. Немаленькую, должно быть… И вот сидит сейчас почетный пенсионер на какой-нибудь роскошной даче и пьет чай из дорогого фарфора, закусывая трюфелями… Или ему больше нравится ездить по миру, и сидит он на берегу океана, и приносят ему дорогие коктейли… Нет, на коктейли, возможно, здоровья уже не хватает… Значит, бегают вокруг него дорогие врачи, и зубы вставляют новенькие, кусачие. И даже шейку бедра если вдруг сломает — ему поставят такой волшебный протез, что… В любом случае за дырявый, аки плащ короля Лира в изгнании, университетский бюджет никто с бывшего ректора отчета всерьёз не спросил, а мы теперь должны работать чуть не даром, затянув пояса на осиных талиях.

А не поменять ли мне работу? О! А не пойти ли мне в полицию? Хм, прикольно… Надо будет обдумать… Стану доброй полицейской дамой… А потом озверею и стану злой… Вот как раз сейчас и посмотрю, как у них там...

... Нашла здание следственного комитета, с трудом обошла огромную лужу на заднем дворе… какой-то оазис постсоветской разрухи на фоне общего московского благоустройства! Поднялась на лифте на третий этаж… Двери лифта открываются, а на лестнице наш надежный майор стоит, курит. Увидав меня, от восторга чуть не задохнулся.

— Ах! (вот именно так — ах — и восторженный всплеск руками) — Вы пришли! Уже!

Еще бы ему не радоваться: висяка-то не будет! Но приятный все-таки мужчина, что и говорить.

— Благодаря вам всё раскрылось, вы так нам помогли! Побольше бы таких внимательных свидетелей! Всё сошлось — и жёлтый кошелёк… Я сейчас чуть-чуть тут разным занят, — нежно говорил мне майор, подводя к огромной железной двери, — но вы посидите, подождите немножко, вас вызовет следователь, вы ему все расскажете… Спросят: кто вы и почему, скажите: Уваров вас вызвал. Уваров — это я.

Он звонит в звонок и исчезает — по-обезьяньи ловкий прыжок в сторону, словно ухватился за невидимую лиану — и исчез в густой листве обстоятельств, которые надо расследовать.

А дверь открывает квадратный персонаж с лицом уголовника, но в полицейской форме. На руках — татуировки. Страж порога...

— Уваров, говорите? — переспрашивает он меня. — Ну-ну! Паспорт, гражданка!

Ух, хамский тон! Я тут, можно сказать, выдающийся свидетель, а он…

— А что это вы со мной разговариваете, словно я подозреваемая? — спрашиваю борзо (я обычно наглею, когда мне страшно). — Я, между прочим, основной свидетель!

— А это мы посмотрим… Сегодня свидетель, завтра подозреваемый, послезавтра обвиняемый… — и вдруг страж порога рявкает:

— Быстро отвечать: кто такая?

— Доцент! — отвечаю честно, без понтов, спокойно глядя в глаза.

— И я доцент! — в восторге подхватывает он.

— Вот вы и раскололись! — улыбаюсь ехидно. — Джентльмен удачи. То-то я смотрю — какие выразительные у вас татуировочки на руках.

Он отчего-то теряется и продолжает уже совсем без напора:

— Да кто вы, в конце концов? Юрист вы, что ли? На стажировку к нам?

— Да свидетель я. Мусор выносила, а в это время кто-то бомжа убивал.

— А, это вонючее дело, — морщится страж, внося в амбарную книгу паспортные данные. — Вон там пятеро свидетелей на лестнице сидят, источают ароматы… Место работы?

— Первый Государственный университет.

— Вы что, реально доцент? — удивляется он.

— Реально, — грустно киваю я.

— Круто, — отвечает он, наивный, возвращает паспорт и предлагает:

— Посидите на стульчике. Только подальше от лестницы — там воняет… друганами убиенного странника. А у следователя сейчас дама, мать того бомжа, похоже.

— Мать бомжа? — я потрясена. — Что же это за мать, которая допустила…

— Не судите и не судимы будете! — назидательно говорит квадратный. — Всякое в жизни бывает. А стульчики — вон там.

Я нахожу стульчик и сажусь. Оглядываюсь.

Это боже ж мой! Полы скрипят, останки лака на них смотрятся убогими ошметками, штукатурка со стен осыпается, стулья древние, разнокалиберные, продавленные… Но мимо бегают с какими-то бумажками хорошо одетые молодые люди, умненькие и умытые, очень похожие на моих студентов. Практику, что ли, проходят?

Татуировано-квадратный запирает на ключ изнутри металлическую дверь и садится напротив меня. Разглядывает с интересом.

— Что, не нравится тут?

— Не нравится. Разруха и запустение.

— Денег нет, — вздыхает квадратный. — Или есть, да не здесь.

— Растут лимоны на высоких горах… — начинаю я

— Короче, ты не достанешь! — радостно подхватывает он.

— Лимоны не достанешь, но выжить можно.

— Ну, если лимоны выжать, то выжить можно, — подхватывает страж. — Но надо достать!

— Главное, чтоб лимон достался не выжатый… — продолжаю задумчиво.

Страж восхищенно хрюкает.

— Что должен делать человек, чтобы стать бомжом? — вопрошаю его. В этом неуютном и диком месте зататуированный полицейский начинает казаться фигурой мистической.

— Неточная формулировка, — мотает страж квадратной головой. — Вы лучше спросите, что нужно не делать, чтобы стать бомжом. Вот вы, несомненно, на многое, хе-хе, готовы пойти, чтобы на улице не оказаться. Ведь верно?

Пожимаю плечами.

— Да при чем тут готовность? Просто работаю, просто живу… Как это — жить и ничего не делать?

— А прекрасно! — восклицает он. — Вот они (кивает в сторону лестницы) не делают ничего — и им хорошо. Они такие грязные, вонючие, убогие… Но ведь для того, чтоб такими стать, им просто нужно ничего не делать! Разве это не здорово? Вы только представьте — вечная праздность…

— Да нет же! — восклицаю теперь уже я. — Они же ужасно заняты! Страшно заняты!

— Это чем же? — удивляется страж.

— Найти что поесть, попить и выпить. Найти где тепло, относительно безопасно и можно поспать. Спрятаться от полиции. Застолбить себе лучшее место на паперти, доказав другим таким же, что ты круче…

— Вы бомжевали? — удивляется страж. — Надо же, а на вид — приличная дамочка…

— Бомжевать не доводилась, но что-то видела, остальное достроила… Тут ума-то не надо, и фантазию даже включать не приходится, чтоб понять, как эти люди живут. Ясно, что тяжело. Но вот докатиться до такого — это надо суметь. Это же не сразу… это постепенная деградация… Водка, наркотики…

— Да нечему там деградировать! — отмахивается страж. — И не тяжело им вовсе — они ж кайфуют! Просто это совершенно другой мир. Вы с ними дела близко не имели… а я их наблюдаю каждый день во всяких замечательных подробностях… Хотя на самом деле по своей природе все мы — такие же как они, мадам, — заворачивает неожиданно собеседник. — Точно те же самые инстинкты: хапнуть, хряпнуть и забыться в нирване...

— Не согласна! — возмущаюсь я. — Человек по натуре — деятельный, даже жадный, и в хорошем смысле жадный, и в плохом, всегда стремится к чему-то, чего-то хочет!

— Ложь и выдумка! — с пафосом произносит квадратный. — Вот почему все люди хотят богатства? То есть — почему все люди жадны?

— Да банально же — это же лучшая жизнь! Большие деньги дают большие возможности, — пожимаю плечами.

— Деньги дают возможность пребывать в праздности! — назидательно произносит квадратный. — Только ради этого человек готов глотки резать себе подобным.

— Богатство — утомительная штука, о нем надо заботиться, — не соглашаюсь я. — Резать глотки — грязная работа, опять же, опасно. А человек стремится к счастью, просто все его — счастье — понимают по разному.

— Господи, ведь немолодая женщина… Ладно-ладно, не надувайте губки. В паспорте вашем посмотрел год рождения. А такое говорите — ну не студент же я, и вы не на работе! Не надо этих розовых соплей! Ну вот что такое счастье для вас, если без педагогических штампов?

— Возможность творчества в широком смысле слова, — отвечаю честно, не задумавшись.

От такой заявы страж порога морщится, зевает и скучнеет.

— Хм… Очень мило, мадам, — он встает и уходит в сторону лестницы, там, виртуозно матюгаясь, что-то выговаривает бомжам.

Через несколько минут возвращается.

— Ишь, тепла захотели. К батарее, гады, подползли. А батарея — аж у самых кабинетов… Отогнал подальше… А вы…

— Это вы? — из резко распахнувшейся двери кабинета ко мне бросается пожилая, исключительно миловидная женщина: совершенно седая, лицо без морщин почти, легкий нежный румянец — и мягкое свечение в добрых ясно-голубых, до наивности детских глазах.

— Милая! — она меня обнимает. — Это вы вызвали скорую Алёшеньке?

И тут меня пронзает: это же мать! Мать того несчастного без штанов, с головой в луже крови! Господи! Как так могло случиться, такая удивительная женщина… Что она сейчас чувствует, это даже и представить невозможно, горе-то какое…

Она плачет, я плачу — ужас какой, но в этом ужасе почему-то видится просветление.

— Как я — да что там я — как все мы благодарны вам за то, что Алёшенька умер среди людей, на чистых простынях! Он чувствовал, что не один, что о нём заботятся! Он же такой светлый был, наш Алёшенька! Ему же было тридцать восемь лет, а он всё оставался таким невинным, как ребенок, таким наивным, добрым! Мы семь лет его пестовали при церкви! Он же ведь сирота, детдомовский, у него никого нет… то есть не было — на этом свете! И те злые люди, которые напали на нашего мальчика, — тут в голосе старушки неожиданно зазвенел металл, — те злые люди будут за свое черное дело жестоко, очень жестоко наказаны, если не покаются!

— Наша матушка — ангел, — со вздохом произносит маячащая рядом вторая дама. Тоже, судя по одежде, при церкви, но излучает разное земное, больше всего — хозяйственную домовитость.

Пока мы с матушкой вытирали слёзы, из кабинета вышел тонкий юноша и назвал мою фамилию — вызвал. Из объятий ангела-старушки (ах, батюшки-матушки, церковный обиход, многозначность слова!) — попадаю на приличный относительно стул у стола юного — вчера из яйца вылупился — следователя.

Он фиксирует еще раз — ловко стуча красивыми тонкими пальцами по клавиатуре — мои показания, потом приглашает в соседнюю комнату — там сидят злые люди. Восточный человек — в соплях и слезах. Маленький, борзый — в печали глубины неизмеримой. Оба смотрят на меня с тоской.

— Они?

— Н-не знаю, — отвечаю робко. Мне страшно обознаться. Оклеветать. Борзый сдулся. Лицо сегодня кажется другим. Восточный — без шапки, всхлипывает, губы дрожат…

— Но похожи?

— Ну… похожи…

— Могут быть они?

— Возможно… Но не уверена.

Следователь кивает, приглашает обратно в кабинет, говорит:

— Не волнуйтесь, они уже дали признательные показания. Там улики такие, что не отвертеться.

Он еще долго задает мне вопросы, ловко стучит на компьютере.

Потом распечатывает записанное, покраснев, протягивает распечатанное и, заикаясь, произносит:

— Оз-знакомьтесь… Только… Вы же преподаватель… вы простите, если ошибки… У меня с русским… по жизни … не очень…

— Не волнуйтесь! — успокаиваю устало.

Господи, о чем только люди думают? Тут кровь, трагедия, поломанные судьбы…

Ведь эти два дурака, которые бомжа головой об стенку, ведь сядут они теперь!

Мне становится жалко этих двух дураков — и того бомжа….

Нет, с правильнописанием все в порядке. На сухом юридическом языке подробнейше изложены детали. Да, я полагаю, что намерения убить у нападавших не было… Подтверждаю… Подпись.

— Вы все очень грамотно отразили, — говорю я следователю искренне.

— Правда? Ой, спасибо! — он расцветает.

Выхожу в коридор.

Там сидят убийцы под охраной, рядом с восточным человеком примостилась полубоком ангел-матушка, вдохновенно вещает о покаянии и прощении, и тот рыдает у нее на плече…

Борзый смотрит на меня уныло и долго — с той стороны непроходимой своей тоски. Мне становится не по себе. Потом их уводят, хозяйственная дама тащит матушку к выходу, но та, резко сменив курс, двигается в противоположную сторону — на лестницу к бомжам: навестить тех, кого при храме пестует. Хозяйственная, вздохнув, плетется за ней.

Я продвигаюсь к выходу — мимо пролетает майор Уваров, хватаю его за рукав:

— Я все сделала, но, простите, что там на самом деле произошло?

— Вы точно хотите знать? Ну ладно, имеете право… Но, извините за подробности, как есть: грязь и срам, и дикие инстинкты. Убитый, когда еще был жив, по словам нападавшего, то есть маленького, предложил ему заняться любовью непосредственно в холле рядом с лифтами, а тот, нападавший, ну, который маленький, резкий такой человек — он только что вернулся с зоны, ну, и отнесся к этому предложению… любви и ласки… болезненно, все были пьяны, я подозреваю, кстати, что вместе они и пили… Ну, завязалась драка… Результат вы видели… Потом они ушли, но кошелек на этаже уронили, на скамейке посидели у подъезда, видимо, спохватились, потерю обнаружили — решили вернуться… За кошельком… На полминуты разминулись с полицией! А у подъезда камеры, все заснято, под ваши описания подпадают, ну, и по времени тоже… Ну ничего! — заканчивает он бодро. — Теперь зато у вас в доме почище станет… Этот, нападавший, который маленький, уже восьмую ходку имеет: грабежи, квартирные кражи. Теперь-то точно загремит надолго. Второй, похоже, просто рядом стоял, но и его тоже вряд ли, хм, отпустят погулять. Удачи, и еще раз большое спасибо!

… Выхожу из здания, обхожу лужу. Оказываюсь на широкой улице. Асфальт ровный, бордюры обновлены. Витрины магазинов льют изобильный свет, их поддерживают стилизованные фонари. Спешат с работы граждане и гражданки, запахи — духи и одеколон. В сущности, все хорошо, и даже отлично. В сущности, у меня — прекрасная жизнь.

… После той истории бомжи в нашем доме более не ночуют. А Ирка, Серый и все Иркины дети при встрече энергично и задушевно здороваются со мной, и — о чудо — в лифте при мне бывшая одноклассница больше не курит.

До истинных причин такой уважухи докапываться не хочу.