Dixi

Архив



Андрей ОБОЛЕНСКИЙ (г. Москва) ПРОВИНЦИАЛ

(отрывок из повести)

Оболенский 

 

… Максимов не спеша брёл от метро Смоленская к Бородинскому мосту. Всё казалось незнакомым: яркий новый мост, Киевский вокзал через реку красиво освещён, а был тогда тёмный и серый, почти незаметный вечером, даже надпись не светилась. Полукруг Дома архитектора — он запомнил его красивый изгиб выше реки, — за ним два одинаковых корпуса гостиницы, сейчас совсем бесцветные, вроде и маленькие, а тогда огромные, летящие в небо. Но гостиницы незаметны в переливах света, тенях, гирляндах, подсвеченных домах и деревьях. Да ничего, главное, что место это же, а изменилось — так всё меняется. Максимов прошёл по одной стороне Бородинского моста, чтобы вернуться по другой и спуститься на набережную. Посмотрел на часы. Десять…

… В это время они сюда и приехали после «Альпийской баллады» в ТЮЗе, она была в модном жакете с широкими плечами и зауженной книзу клетчатой юбке чуть выше колен, он — в костюме и при галстуке, на ногах тяжёлые ботинки с тупыми носами. Класс квартировал в спортивном зале 34-ой школы на Плющихе, расставили раскладушки, мальчиков от девочек отделили самодельными ширмами, этого можно было и не делать, времена были другие, к тому же холодно в зале, спали в спортивных костюмах. Уставали после беготни по Москве, вечером падали замертво, не до шашней. Но режим соблюдали только самые страшные девчонки и ребята-зубрилы, остальные гуляли допоздна, училка знала, кого можно отпустить, а кого держать при себе. Шепнула им, чтобы только не позже двенадцати…

… Они, смеясь, легко сбежали по каменной лестнице и встали вот тут, на этом самом месте, глядя на тёмную реку и пустую бесконечную набережную. Она вдруг взяла его под руку, они пошли вперёд по набережной, ничего не говорили, ему не хотелось, как и ей, наверное; Максимову казалось, что Москва накрыла их, отделила от постылых школьных ритуалов, объединила, сделав одинокими не по отдельности, а вместе, заставляя так чувствовать одиночество друг друга, проникать в него и жить там, ничуть не тяготясь чужим одиночеством….

И Максимов вдруг вспомнил всё, что забыл. Её лицо, тёплую ладонь, цвет глаз, причёску, фигуру, голос, её имя, фамилию, оценки по математике, что была отличницей, спокойно разрешала списывать, стояла у доски, теребила лямку белого школьного фартука, задумавшись, всю её вспомнил, как будто он снова… или впервые на летней экскурсии в Москве, позади девятый, впереди выпускной класс, как будто сейчас жизнь начинается, а не к смерти вяло движется, и потечёт по-другому, и не будет возврата к Георгию Максимову, который сейчас в конце и начале всего одновременно, потому что нет ни начала, ни конца, а только круги от каждого произнесённого слова или мысли, похожие на круги по воде от брошенного камешка, они не затухают, просто теряются, становясь бесконечно малой величиной, но никогда не исчезают.

Её звали Марина Давыдова, да, точно, Марина. Красивая была или только казалась, всё быстро меняется, сейчас видишь одно, а прошло время, так и совсем другое в том же видится, но это было и вот-вот произойдёт… или повторится, но точно так, как было… или по-другому. Максимов делает шаг с последней ступеньки на набережную, начинает свой короткий путь, за этим приехал сюда. И она, Марина Давыдова, возникает рядом, получается как он и хотел, берёт его под руку, они идут молча, он впервые идёт с девушкой под руку, так уж получилось, интересно, впервые сейчас или тогда, смотрит, чуть поворачивая голову на её затемнённый профиль, часть фонарей и цепочек иллюминации гаснет, бликов и отсветов становится меньше, темнеет и даже холодает, совсем как в тот затушёванный легкомысленной памятью вечер.

Они останавливаются, глядя на воду внизу за парапетом. Поцелуй меня, шепчет она, а Максимов, испугавшись до разноцветных кругов перед глазами, касается губами её губ, лицо неразличимо, таинственно, незнакомо, оно сочетание темноты, огней с радужными ореолами, теней, падающих на асфальт, звуков города, ветра с реки. Ты не умеешь целоваться, надо вот так, она хихикает необидно и на секунду прижимается к нему всем телом, он чувствует как Москва начинает кружиться вокруг него, ноги слабеют, не понять что и зачем, что будет, чем кончится, а чем? она исчезает, опадает клочками темноты, теряясь в воздухе, в Москве, в его жизни тогдашней и теперешней, в них сегодня всё одновременно и одинаково… нет, только похоже…

Господи, испугался Максимов, что это было, живо, ощутимо, материально, он чувствовал её дыхание и сладкий запах духов, глюк сон.  Только зачем она исчезла сейчас и куда пропала, только что была рядом, реальнее, чем в тот момент, когда по-настоящему. Мы же ещё целовались, в школу спешили, заплутали в переулках, боялись опоздать, а она говорила, что всё продолжится дальше. Не продолжилось, она осталась в Москве у родственников, первого сентября в школу не пришла, узнал потом, что переехала с родителями куда-то далеко, в другой город, её подруги не знали адреса, никто ничего не знал, он старался выяснить, но видать плохо старался, почему же так вышло. Или к лучшему, а то не было бы сегодняшнего дня…

Он прислонился спиной к парапету, исчезнувшие огни и гирлянды появились снова, стало теплее. Странное дело, Максимов почувствовал, как вся шелуха, налипшая на него за длинные, очень длинные годы спала, он словно голый стоит на набережной, не зная, достиг ли чего хотел, потому что не понимает, чего ждал. Набережная наполняется людьми, они гуляют или спешат по своим поздним делам, едут автомобили. Прямо перед Максимовым дорога, дальше — противоположный тротуар, потом — с аккуратно стриженой травой высокий склон, на его вершине Дом архитектора, тяжёлый полукруг, распахивающийся двумя крыльями, покрытый ссадинами-цепочками горящих окон, неуклюже тянущийся вширь и вперёд, готовый, кажется, больно сдавить в объятиях и мосты, и реку, и приземистый Киевский вокзал на другом её берегу.  Максимов видит сейчас так, вдруг обретая необычайную, странную чувствительность ко всему, — к запахам, свету, краскам, к людям, проходящим близко и на расстоянии. Он явственно ощущает, что находится в перекрестии многих  взглядов.

Из покатых, непроницаемо-тёмных окон проезжающего по набережной «Майбаха» на Максимова со скукой смотрит миллионер Георгий Александрович Соковнин, возвращающийся от надоевшей любовницы в свою московскую квартиру на Чистых прудах. Ему скучно, волком хочется выть от московской суетливой тоски. На противоположном тротуаре у велосипедной стоянки сидит на маленькой скамейке пьяный поэт и футуролог Паша Краснов. Он смотрит на Максимова, грустит, икает и думает о том, что ещё не поздно воскреснуть и написать книгу, воскреснуть и написать, пока ещё помнят в Литинституте. Глядит на Максимова таджик Анзур, запозднившийся дворник, бог знает для чего подметающий поздним вечером чистый тротуар. Он думает о родном кишлаке и детях, которые очень хотят приехать в Москву и увидеть Путина. С седьмого этажа Дома архитектора наблюдает за Максимовым девяностолетний старик Сперанский, всеми забытый врач-онколог Боткинской больницы, умирающий от рака простаты в дорогой и ободранной однокомнатной квартире, завещанной сыну, канувшему десять лет назад в неизвестных краях. Студентка Мадыгма, спешащая мимо, тоже бросает взгляд на Максимова, но быстро отворачивается, замирая от вибрирующего в наушниках голоса Сургановой. Мадыгму чуть дальше, за мостом, ждёт бойфренд Алик Тоцкий, хорошо обеспеченный хипстер, изысканный, глупый и некрасивый. Ему не нравится Мадыгма, но он тащится от её тощих ног и фигуры подростка. Идёт мимо одетый в светское отец Артемий, в миру Евгений Барыкин, высокий, красивый и холёный, он возвращается из ресторана московского Сохо, где снял молодую девку, но в последний момент убоялся греха, вспомнив из книги Иова, что Господь прозирает до концов земли и видит под всем небом, а теперь жалеет о своём смирении. Батюшка тоже смотрит на Максимова, держа руки в карманах, правая автоматически дёргается, чтобы перекрестить грустящего у парапета незнакомца. Много кто ещё смотрит на Максимова, взгляды скачут, исчезают и появляются, оставляя след, как оставляет его всё произошедшее, подуманное, приснившееся, сказанное, утаённое, жест, отзвук, мечта. Таким образом, Максимов стоит опутанный сетью взглядов, но никого не видит. Те, кто смотрит на него, не слепы, но тоже не видят Максимова…

Морок прошёл быстро, оставшись коротким.  Максимов не спеша двинулся по набережной к Новодевичьему. Он уже сильно отличался от себя вчерашнего, конкретно не зная чем, только чувствовал, что приобрёл нечто новое от этой священной для него прогулки, оно не отделится от него никогда, а прогулку больше не повторит, путь заказан, третья станет враньём и себе, и Марине Давыдовой, которая была знаком, способным замедлить и разнообразить время в дальнейшем пути, уже коротком, но Максимов не умел думать о таких вещах, а если бы умел, то не думал бы, потому что не любил. Ему хотелось съесть банан, но супермаркета на набережной не было.

 

 

 
html counter