Людмила КОЛОСОВА (г. Санкт-Петербург) АНАНАС

Художники — это такие люди, у которых есть воображение, и вот это свое воображение они стараются поместить на холст. Когда на холсте с помощью масляных красок появляется то, что будоражило художника: спать ему не давало, привело в его дом очередную музу, мучило его днями и ночами, то лучше всего не спрашивать его, что это на холсте нарисовано. Пусть лучше для вас это останется тайной — так вы не прослывёте невеждой в искусстве, вы даже можете сойти за знающего человека, стоит только выработать у себя соответствующее выражение лица: скучающе-томное и непроницаемое. Художник, завершивший своё творение, сначала прикрывает холст тряпочкой, и если вы спросите, что это у него там под тряпицей, то он эффектно откинет полог, и вашему взору предстанет последний шедевр мастера. Сам творец будет стоять рядом и выжидающе смотреть на вас…

Если вы ничего не поняли, не спешите критиковать или, боже вас упаси, задать какой-нибудь неподобающий времени и месту вопрос — стойте молча и созерцайте. Пока вы так стоите, может вас посетит какая-нибудь умная мысль, и вы не уроните себя в глазах творца. Если мысль не посетила, то не переживайте, это даже ещё и лучше, так как любая неверная интонация может быть скверно истолкована, помните: художники чувствительны и мнительны. Сделайте одобрительный жест, причмокните и этого будет вполне довольно — этим вы выразите своё одобрение, понимание и даже восторг! Вы будете вхожи в мир искусства, и будете слыть знатоком оного…

В самом центре нашего прекрасного города в одном из театров работал художник. Просторная мастерская, в меру захламленная разной театральной дребеденью, была в его полном распоряжении. В центре мастерской стоял станок[1], а на нем красовался подрамник с натянутым холстом, палитра пестрела маслом, и по левкасу[2] уже был нанесён карандашный набросок, определявший композицию будущей картины. Художник стоял перед холстом и вдумчиво помахивал кистью, потом на него внезапно накатил порыв, и он, стремительно перемешав цветной ситец палитры начал укладывать мазки на полотно. Красная, синяя, жёлтая и зеленая краски смешались и выдали цвет, которым хорошо было бы изобразить бурого медведя… Живописец подходил поближе, брал на кисть очередную порцию коричневой жижи, мазал на холст и отходил подальше — в эти мгновения одухотворённость садилась ему на чело… Работа кипела… Заходили люди, понимающе кивали, некоторые присаживались на лавку и какое-то время наблюдали за процессом.

На стене мастерской висела двенадцатиструнная гитара — подруга суровых будней, способная своими волнующими аккордами утешить и развеселить, познать высокое и отринуть ничтожное. И вскоре художник, уставший от живописи, вытер руки, снял гитару и прошелся по струнам. Под звуки чарующих аккордов и совсем неплохих песен была выпита не одна бутылочка портвейна — любимого напитка людей творческих и не очень.

Это же не юдоль[3] на грешной земле, а парадиз, скажете вы. Но нет, любой художник скажет вам про невыносимые муки творчества, и что эта жизнь скорее ад, чем рай.

… Эта молодая интересная женщина на тот момент занималась тем, что расписывала различные сувениры: балалайки, шкатулки, матрёшки, пасхальные яйца, доски; искусством это не назовешь, и всякий скажет, что это и не художник вовсе, а так — ремесленник… Однако работала она виртуозно, и рука привычно наносила роспись на дерево безо всякой предварительной разметки или наброска. Лихость мазка, красивая цветовая гамма и композиция обеспечивали продажу ее сувениров как в известных салонах города, так и на арт-рынке. На жизнь более-менее хватало. Да, жаловаться было грех…

Пройдя через проходную уже небезызвестного нам театра, она поднялась по лестнице на второй этаж, прошла через фойе, по служебной лестнице спустилась вниз и распахнула дверь мастерской. Художник в компании театральных лоботрясов забавлялся игрой на гитаре — пустые бутылки из-под портвешка позвякивали под лавкой. С её внезапным появлением смолкло всеобщее гигиканье, рассказчик какого-то гнусного анекдота примолк, замолкла и гитара… Эта женщина была разрушительницей их приятного во всех отношениях времяпрепровождения — компания завсегдатаев встала, галантно раскланялась и поспешно удалилась, внезапно вспомнив о своих неотложных делах. Художник виновато замялся, потом подошёл и чмокнул её в щёку:

— Зая, денег нет, но будут, будут — вот заказ получил, должны хорошо заплатить.

Он суетливо попятился к станку. Картина была завешена пологом от назойливых взглядов посетителей. Внутренне он терзался: показать ей холст или нет. Если не показать, то она подумает, что он только пьёт с друзьями и баклуши бьёт, а если показать, то она может такое сказать, такое сказать… и так сказать… — всю охоту отобьёт работать, вдохновение унесётся в такую даль — попробуй, догони потом. Но всё дело было в том, что он сам, сам попросил зайти её в мастерскую и сам же сказал, что покажет ей свою новую работу. Зачем просил? То ли соскучился, ведь сама она никогда не зайдёт, даже если и рядом где-то будет. То ли похвастаться перед друзьями захотел… этого он толком и не знал. Но только очень нравилось ему то, что когда она заходила, все вставали всегда, а особо смелые подходили к ней, представлялись и целовали её руки — она умела заполнять собой пространство, не оставляя места никому. Его теперешняя «муза» — маленькая блёклая женщина — не могла возвысить его над окружающими, а ему полёта иногда хотелось, чтобы мужики позавидовали, и чтобы та «мышка» место своё знала и не посягала на особое положение в его жизни… Наконец он совладал с собой, напустил особую важность, торжественно откинул ткань с картины и сказал:

— Ну вот, Зая, взгляни!

( Зая — это видимо уменьшительно-ласкательное от слова «заяц»)

И Зая взглянула… Из середины полотна на неё выпучилось что-то коричневое, своей формой это напоминало банальную кучу, а сверху топорщились селёдочные хвосты, как будто связанные резинкой у вершины этой самой кучи.

О, если бы это был незнакомый ей мастер, она бы завела глаза к потолку и сказала может быть только одно слово с непонятным выражением «однако?!» Но этот мастер был никто иной, как её бывший муж, поэтому стесняться было абсолютно нечего, она бесцеремонно ткнула пальцем в середину холста и вопрос «Что это?» сел на него так, как ворона садится на кол. Он с ужасом смотрел на повреждённую живопись, а она с брезгливостью взирала на свой собственный палец, измазанный зелёно-коричневым, местами отдававшим жёлтым, эта немая сцена грозила перерасти в перепалку. Но ей не хотелось воспринимать это всерьез, и она сказала:

— Ну прости, прости, я думала, что высохло уже, поправь, будет незаметно, — он примирительно протянул ей кусок ветоши, а сам двумя-тремя мазками привёл холст в порядок и пояснил:

— Это заказ одного «нового русского» — на стену в столовой, — отрекомендовал он ей своё творение.

Её новая созревшая версия, что это бомба или снаряд с металлическим оперением, приближающийся к Земле, разлетелась как этот самый снаряд при ударе о поверхность. Она ещё раз напрягла воображение — снаряд со столовой никак не вязался, столовую обычно украшают красивыми натюрмортами или приятными пейзажами для хорошего пищеварения, бомба — это спазм желудка, хотя для такой категории людей как «новые русские» это может быть как аперитив — только аппетит поднимет! Она машинально вытирала грязный палец о тряпку, видит Бог, она старалась узреть истину, но не смогла, поэтому в полной прострации ещё раз спросила:

— Что это то, куда я ткнула?!

— Не узнала, Зая? Так это же ананас! — простодушно ответил он, глаза его искрились чуть ли не счастьем.

— Это — ананас? А-на-нас?.. Ну, знаешь ли!!! Не иначе как он у тебя гомо модифицированный, с внедрёнными генами селёдки и фекалий, — похоже, её понесло вразнос…

— Какой селёдки? Зая, что ты говоришь? — он растерянно заморгал и посмотрел на «ананас»…

— Хвостовые плавники от сельди торчат сверху или это что-то другое?! Прости меня конечно, но где здесь ананас? Может ты забыл, как он выглядит? Так «новый русский» помнит, он каждый день ананасы рябчиками закусывает…

— Какие плавники?! Это прекрасный натюрморт, исполненный в стиле сюрреализма[4] с оттенком авангарда[5]! Ты загнила на своих сувенирах, у тебя везде открытые цвета, живописи нет и в помине, не обижайся, но в истинном искусстве ты перестала разбираться… — он снова оглядел свою картину и добавил:

— Нашла плавники, понимаешь, это — зелень шишки ананаса…

— Зелень?! Так зелень — зелёная, а у тебя зелень цвета хвоста от селёдки. Попомни мои слова, «новый русский» не купит у тебя это, даже если ты сделаешь надпись — «ананас».

Разговор продолжался на повышенных тонах, и она уже жалела, что не удержалась от критики, повернулась на скрип двери и в проёме увидела женщину, раньше она определяла её как «мышка», но теперь поняла, что ошибалась — в дверях стояла «селёдка»!!! Так вот почему такой ананас получился! Она повернулась к нему с улыбкой, в этот момент он жестом просил «музу» убраться восвояси, и та послушно притворила дверь.

— Послушай совет — отдай этот авангард сюрреалистический, этот абсурдистский ананас своей музе, она будет счастлива иметь этот «шедевр» у себя в комнате в коммуналке с узким окном в глухой колодец…

— Откуда ты знаешь где она живёт? Следишь?! — недовольно завизжал он.

— Бытие определяет не только сознание, но и внешний облик, зачем следить? Она же призрак из питерских трущоб… Перепиши картину в стиле лубка что ли — просто, ярко, наивно. Ананас должен как солнце сиять — жёлтый, спелый, сочный, тогда «новый русский» будет доволен! Ещё что-нибудь закажет — вот и деньги… Я знаю, что говорю… В парадных комнатах гнилому ананасу не место!

— Что значит гнилой, Зая? Ты не права! Твоя критика — это не критика! Ты цепляешься ко мне! Это ты из ревности говоришь! Я понял всё — ты ревнуешь меня!

— Ну, помечтать не вредно, романтик ты мой, — её стало распирать от смеха, она дала волю своему настроению, и, глядя то на художника, то на картину, принялась весело прыскать от смеха. Ему тоже стало почему-то очень смешно, они смеялись уже вместе, совсем не обижаясь друг на друга… Когда смешинка улетела, он сказал:

— С барышей я куплю лего, я помню, что я дочке обещал.

— Хорошо-хорошо, только переделай заказ, послушай меня, я лучше знаю, что сейчас покупают, — сказала она так, на всякий случай, точно зная, что ничего переписывать он не будет.

Они дежурно обнялись, поцеловались и расстались.

Примерно через неделю в её квартире раздался телефонный звонок. Она сняла трубку, говорил он как в бреду:

— «Новый русский» сбрендил, заказ не оплатил, в грубой форме потребовал обратно задаток и сказал, что если бы сумма была побольше, он поставил бы меня на счётчик… Этот невежда ещё сказал, что в гробу он видел мой авангард, приправленный сюрреализмом и что это не ананас, а куча говна, присыпанного щепками…

Чувствительная натура художника была растоптана грубым невежеством.

— Давай я куплю «ананас» по цене лего, — она прониклась его горем и решила помочь. В ответ она услышала детективную мини историю:

— Холст бесследно исчез из мастерской! Его нигде нет! Я обыскал все углы и спросил у каждого! Никто ничего не знает! Я подозревал «нового русского», но его видели на выходе из театра, в руках у него была только борсетка. Обхаяли, оплевали и украли… Скажи дочке, что папа купит подарок в другой раз, — не в силах больше сказать ни слова он бросил телефонную трубку, плеснул портвейн в стакан и нервно закурил беломорину…

В тот же день, только уже очень поздно вечером, она возвращалась домой. Улицы заволакивало туманом, и город становился призрачным. Не спеша Зая вела свою машину по набережной Обводного канала. Окраинные трущобы Питера недалеко от Болта[6] напомнили ей давние дежурства в ДНД[7]: жуткие здешние коммуналки и откровенные притоны-бомжатники. Это было пожалуй самое злачное место в городе. Ей всегда было странно, что и абсолютно нормальные люди жили по соседству с этими асоциальными сборищами наркоманов и алкашей… И вдруг на углу Обводного и улицы Шкапина она увидела странную картину: до мурашек знакомая фигура несла какой-то кусок наподобие картона. Она притормозила, чтобы получше рассмотреть эту личность, которая семенила и суетливо оглядывалась по сторонам… Наконец в свете фонаря она узнала эту женщину и весело рассмеялась: в подступавшей ночи «селёдка» тащила к себе в коммуналку «Ананас».