Литературное объединение «Новые писатели».

Занятие двадцать третье

Добрый день всем!

Рождество пришло, мы встретили его и сказали друг другу правильные добрые слова. Кто-то даже отметил его еще и правильными добрыми делами.

Может именно поэтому мы решили еще одно занятие посвятить теме «Святочный рассказ».

Игорь КОСАРКИН

В ОЖИДАНИИ ЧУДА

Добрый день, друзья!

Прочитав работы Ренаты Юрьевой, Леонида Кузнецова, Юрия Гончаренко, представленные нам на обозрение на предыдущем занятии, а также краткие рассуждения на тему святочного рассказа, я всерьёз задумался. Тема мне показалась насколько интересной, настолько же и загадочной. Загадочной в смысле определения самого термина «святочный рассказ», его происхождения, становления и развития в литературе, а главное жанровых особенностей в различных национальных традициях.

Начнём с общепринятого толкования, которое при обучении студентов педагогических вузов азам науки упрощает характеристики литературных жанров, не акцентируя внимания на великом множестве подводных течений, таящихся за мнимой простотой терминов.

«Рождественский рассказ (святочный рассказ) — литературный жанр, относящийся к категории календарной литературы и характеризующийся определенной спецификой в сравнении с традиционным жанром рассказа. Традиция рождественского рассказа, как и всей календарной литературы в целом, берет свое начало в средневековых мистериях, тематика и стилистика которых была строго обусловлена сферой их бытования — карнавальным религиозным представлением. Из мистерии в рождественский рассказ перешла подразумеваемая трехуровневой организация пространства (ад — земля — рай) и общая атмосфера чудесного изменения мира или героя, проходящего в фабуле рассказа все три ступени мироздания. Традиционный рождественский рассказ имеет светлый и радостный финал, в котором добро неизменно торжествует. Герои произведения оказываются в состоянии духовного или материального кризиса, для разрешения которого требуется чудо. Чудо реализуется здесь не только как вмешательство высших сил, но и счастливая случайность, удачное совпадение, которые тоже в парадигме значений календарной прозы видятся как знак свыше. Часто в структуру календарного рассказа входит элемент фантастики, но в более поздней традиции, ориентированной на реалистическую литературу, важное место занимает социальная тематика».

Минералова И.Г. Детская литература: Учебное пособие для студентов высших учебных заведений. М., 2002.

Уже знакомая нам трактовка термина «святочный рассказ», кратко представленная Ренатой Юрьевой. Для сдачи экзаменов вполне достаточно. Для понимания жанра как литературной традиции многих стран, длительное время влияющей на творчество писателей конца XVIII и далее на всём протяжении XIX века вплоть примерно до 1910 года почти мистическое влечение читателей к святочному рассказу такое определение даёт нам слишком мало. Фактически тема святочного рассказа даже на сегодняшний день может послужить прекрасной темой дипломной работы или научной диссертации, так как представляет собой огромное, практически неосвоенное пространство для исследователя.

Соответственно, есть поле, по которому и мы можем пройтись «первой сохой», внеся в уже существующие исследования толику собственных скромных умозаключений.

В действительности жанр святочного рассказа одновременно и сложен, и прост. Сложен в силу влияния различий между православием и католицизмом, а также наличием неистребимого поветрия древней славянской мифологии, не исчезнувшей, а удивительно органично имплементированной самим народом в религиозных основах русского православного христианства. Прост: стоит только понять существующие отличия, проникнуться духом русского святочного рассказа, как жанр раскрывается цельным, развёрнутым и красочным художественным полотном, на котором невооружённым читательским взглядом видны все мельчайшие детали. При этом (я уже писал о парадоксальной гибкости русской литературы), канонический жанр рождественского рассказа, сформированный и привнесённый из Западной Европы — из стран, исповедующих католицизм, также вошёл в русскую литературу со своими тонкостями, которые были также использованы русскими писателями.

Приведу толкование святочного рассказа устами Н.С. Лескова, пожалуй, самого известного автора святочных рассказов в отечественной литературе:

            «От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера — от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец — чтобы он оканчивался непременно весело… Святочный рассказ, находясь во всех его рамках, все-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и свое время и нравы».

Заметна разница, не так ли? Если в пособии для студентов нам представлен классический тип рождественского рассказа, берущий начало от карнавальных представлений библейских сюжетов средневековой Европы — мистерий, героических эпосов, мираклей, то в сюжетной основе русских святочных рассказов заложена «пасхальная проповедь», в рассказе должна присутствовать мораль, опровергающая вредные (с позиции православия) предрассудки. Святочный рассказ не приурочен к Рождеству, а приурочен к событиям святочного вечера — от Рождества до Крещения. Рассказ должен заканчиваться непременно весело… Но «весело» в русской традиции вовсе не подразумевает только лишь счастливую развязку. Герой рассказа «весело» может и умереть, оказавшись на Небесах, что в разумении верующих людей есть высшее счастье, знаменующее окончание земной жизни, отпущение грехов и, следуя «пасхальной традиции», Воскресение в Небесных чертогах очистившейся души, которой в дальнейшем предначертана жизнь вечная.

Подобная развязка присуща и рождественскому рассказу, но значительно реже, чем в отечественной литературе.

То есть перед нами логически представлен следующий вывод: рождественский рассказ не тождественен святочному рассказу. Если понятие «рождественский рассказ» присуще и русской литературе, то понятия «святочный рассказ» в иностранной литературе не существует. Здесь влияние на становление жанров оказал национальный фольклор, который и определил разграничительную черту между рождественским рассказом и святочным рассказом.

«Святки, святые дни, святые вечера — двенадцать дней после Рождества Христова до сочельника на праздник Богоявления. Истории, происходящие в эти дни, излагает святочный рассказ…»

Безбородина Е.С. «Духовное просвещение» //http: //palomnic.org/bibl_lit/bibl/edu_svyst/

Смотрите, какую интересную тему нам преподнесла Рената. Литературоведческий детектив. Пока мы находимся только в самом начале расследования. Я создал небольшую интригу, указав на отдельные отличительные черты жанров, но не описал все различия. Друзья, я непременно несколько позже вернусь к ним, ну а пока поговорим собственно об этимологии, историографии рождественского рассказа, начав с периода предполагаемого появления данного литературного жанра, его хронологии и момента его разделения на самостоятельные жанры в русле этно-фольклорных преобразований.

Как сказано выше, традиции рождественского рассказа берут начало от средневековых карнавальных религиозных представлений. Основателем жанра рождественского рассказа принято считать английского писателя Чарльза Диккенса, который «в сороковых годах XIX века задал основные постулаты «рождественской философии»: ценность человеческой души, тема памяти и забвения, любви к «человеку во грехе», детства…» (Минералова И.Г. Детская литература: Учебное пособие для студентов высших учебных заведений. М., 2002.)

Здесь мне хочется сказать: «Стоп». Ввиду наличия собственной точки зрения на основателей жанра. Покажется странным, но в тех работах по литературоведению, что мне пришлось изучить, я не встретил даже в качестве предположения, элементарной версии, что основателем жанра рождественского рассказа был все же не Диккенс…

Я озвучу своё мнение, и надеюсь, ни одного из литературоведов от моей крамолы не хватит инфаркт. Первыми авторами рождественских рассказов были святые апостолы-евангелисты: Матфей, Марк, Лука, Иоанн. И первые рождественские рассказы содержит Святое Евангелие. Кто-то может возразить, что если принять за истину рождение Христа, то те главы в Евангелии, где речь идёт о его появлении в жизни земной, будут относиться к жанру исторического рассказа, но не рождественского. А Матфей, Марк, Лука и Иоанн — писатели-хроникёры. И да, и нет.

Историки пусть со скрипом, но сопоставив описываемые в Святом Евангелии и Ветхом Завете события с другими древними письменными источниками, археологическими находками, все же согласились, что Библия — точный исторический документ. При этом Библия — гениальный литературный Текст, в котором нашлось место поэзии, притче, эпической прозе.

Почти две тысячи лет находятся желающие «совершить открытие», представив миру очередную главу Святого Евангелия, например, от святого апостола Петра. Но знатоки быстро раскрывают подражателей и их подделки, занося сии творения в апокрифы, то есть подражательные тексты, не имеющие никакого отношения ни к Библии, ни к её авторам. Подвергнем сомнению аутентичность написанного якобы Иудой Искариотом на коптском языке гностического «Евангелия Иуды», входящего в кодекс Чакос, текст, найденный в Египте в 1976 году и датированный 220-340 годами от Рождества Христова. С другой стороны, авторов многочисленных апокрифов условно тоже можно причислить к авторам первых рождественских рассказов. Почему нет? Если их тексты, к примеру, мы не принимаем как оригинальный исторический документ, значит, их опусы смело можно заносить в разряд литературы развлекательного жанра.

В доказательство моих слов давайте рассмотрим описание рождения Иисуса Христа в «Евангелии от Матфея» с позиции классического определения рождественского рассказа. Для удобства приведу основные установочные критерии:

«Традиционный рождественский рассказ имеет светлый и радостный финал, в котором добро неизменно торжествует. Герои произведения оказываются в состоянии духовного или материального кризиса, для разрешения которого требуется чудо. Чудо реализуется здесь не только как вмешательство высших сил, но и счастливая случайность, удачное совпадение, которые тоже в парадигме значений календарной прозы видятся как знак свыше».

Рассказ начинается с обручения Марии с Иосифом. Но перед тем, как взять Марию в жёны, Иосиф узнаёт, что она носит в себе плод. В итоге Мария едва не оказывается в состоянии «духовного и материального кризиса», так как жених не желает брать её в жёны, считая опороченной и намерен тайно отправить подальше, наверняка без средств к существованию. Что происходит следом? По канонам жанра происходит чудо. И чудо не явное. К Иосифу является Ангел Господень (вроде бы прямое вмешательство Небесных сил), но является он во сне и доносит до одолеваемого сомнениями жениха откровение о том, что Мария зачала от Духа Святого и родит Сына, спасителя людей Своих от грехов их. Встав поутру, Иосиф берёт Марию в жёны. Первая счастливая развязка. Назревающий кризис разрешён в результате чуда — вмешательства высших сил. При этом никто воочию Ангела не видел. Он явился во сне. То есть чудо можно рассматривать и как счастливую случайность. Из всех зримых чудес, произошедших при рождении Спасителя, нам явлена путеводная звезда Востока, приведшая волхвов в Вифлеем. Кстати, их появление в Вифлееме оказалось как нельзя кстати. Их дары: золото, ладан и смирна существенно подкрепляют материальное благополучие молодой семьи.

Далее, следуя канонам жанра, над Марией, Иосифом и младенцем Иисусом нависает смертельная опасность. Царь Ирод, выведавший от волхвов о рождении Вождя, Царя царей и месте его нахождения, воспылал яростью и решил погубить младенца. Но снова кризис разрешается самым чудесным образом (опять же не столь явным, как могло бы быть) — к Иосифу во сне вновь является Ангел Господень, предупреждает о грозящей опасности и приказывает бежать в Египет. Иосиф, забрав Марию и Иисуса, следует в Египет, где вся троица благополучно пережидает чудовищное избиение младенцев в Вифлееме, а также дожидается часа, когда умирает Ирод.

Спасение Христа в повествовании Матфея можно рассматривать и как знамение свыше, и как счастливую случайность, и как удачное совпадение. При этом и счастливая случайность, и удачное совпадение, как указано в определении жанра рождественского рассказа, в парадигме значений календарной прозы видятся как знак свыше.

После очередного явления во сне Ангела Господня, Иосиф с семьёй идут в Галилею, где поселяются в Назарете и мирно живут до всех остальных знаменательных в истории человечества событий, описанных в «Святом Благовествовании».

Опираясь на те самые пресловутые критерии литературоведения, мы можем обоснованно заявить, что вторая половина первой главы и вторая глава «Евангелия от Матфея» является, технически, классическим рождественским рассказом. Теперь давайте возьмём и развернём синопсис, экстраполируем его на определение рождественского рассказа, а также умозрительно как кальку наложим сверху сюжеты рождественских рассказов. Никаких ассоциаций не возникает, друзья? Мне кажется, я наглядно продемонстрировал, откуда «растут ноги» у жанра рождественского рассказа:

Идеи, специфика построения сюжетных линий, фон, эмоциональная тональность, развитие эпизодов и финальных частей большинства рождественских рассказов, а следом обозначенные и сформулированные литературные критерии напрямую заимствованы из первых двух глав «Святого Евангелия».

И попробуйте переубедить меня, что это не так.

Да, в ряде рождественских рассказов присутствует трагическая развязка. Как в рассказе Г.Х. Андерсена. О нём мы поговорим подробнее чуть ниже. Но это скорее исключение из правил, чем правило. Основа рождественских рассказов так и осталась в рамках тех самых средневековых «балаганных» спектаклей на религиозные темы, благополучно перекочевав впоследствии на страницы книг. Думаю, не сильно ошибусь, что в XVIII веке неизвестный европейский автор, задавший далее всем остальным вектор движения, был вдохновлён чтением «Святого Евангелия», отсюда и появились повторяющиеся друг за другом конструктивные схемы рождественского рассказа.

Проследуем далее. Основателем жанра рождественского рассказа историки литературы считают Чарльза Диккенса с его нравоучительным произведением «Рождественская песнь в прозе» (1843), финалом которого стало преобразование героя, прохождение через парадигму святочного рассказа: ад — земля — рай. Причём главный герой Эбинейзер Скрудж преображается настолько, что из скряги, не видящего ничего, кроме денег, превращается в духовно богатого бессребреника, посвятившего остаток жизни благотворительности и помощи людям. Характерной чертой данного рассказа являются метафизические элементы, духи, ставшие побудителями чуда. Сначала к нему является дух его умершего компаньона Марли и говорит о том, что в течение трёх дней его будут посещать три духа (как не вспомнить трижды посетившего Иосифа Ангела Господня), которые показали Скруджу его незавидную участь. Именно страх за свою судьбу и переродил бывшего старого богатого скрягу в агнца и образец добродетели. Интересно, что рассказ содержит в себе мистерию, вмешательство высших сил, нацеленных на спасение души. Но, как ни странно, они у Диккенса лишь второстепенные персонажи, и чудо заключается не в их появлении, а в трансформации и возвышении падшей человеческой души.

Собственно, и последующие рождественские рассказы Диккенса крутятся вокруг ценности человеческой души, детства, памяти и забвения, любви к грешному человеку. «Колокола. Рассказ о духах церковных часов» (1844), «Сверчок на печи. Сказка о семейном счастье» (1845), «Битва жизни. Повесть о любви» (1846) и «Одержимый, или Сделка с призраком» (1848).

На этом фоне рассказ Г.Х. Андерсена «Девочка со спичками» (1845) более близок к русскому святочному рассказу. Суровый, безжалостный реализм прозы Андерсена соединился с представлениями о загробном мире. Несмотря на то, что рассказ был лишь описательным сопровождением гравюры Иоганна Лундбю, изображающей юную продавщицу спичек, сюжет получился настолько достоверным и трагичным, что не оставил ни одного читателя равнодушным, поразил до глубины души. Вообще, драматургия рассказов Г.Х. Андерсена сильна, правдива и… бескомпромиссна. В его произведениях никогда зло не было выдано за добро, а добро не представлено злом.

Самое интересное: Г.Х. Андерсен буквально переступает через грань, отделяющую мир земной от мира Небесного, помещая внутреннее зрение читателя в трансцендентность простыми авторскими приёмами — сжиганием спичек. Девочка, замерзающая на улице в канун Нового года, надеясь согреться, зажигает спички одну за другой. И в каждой вспышке ей предстают видения, олицетворяющие в её сознании счастье… Страшная гибель девочки от холода не делает рассказ этаким ужастиком. Традиции рождественского рассказа соблюдены. Последний образ, возникший с озарением ночного заснеженного пространства вспышкой спички, оказался в понимании и писателя, и читателя проявлением чуда. Девочка увидела свою покойную бабушку, которую любила и которая ассоциировалась в её сознании с добротой, теплом, всем самым лучшим на холодной и равнодушной Земле. Бабушка, которая взяла её на руки и вознесла высоко-высоко на небо. Где не было боли и страданий. Где не было холода равнодушных людей.

Аналогичная тенденция прослеживается в святочном рассказе Ф.М. Достоевского «Мальчик у Христа на ёлке». Литературоведы отмечают тесное переплетение рассказа с балладой Фридриха Рюккерта «Ёлка сироты» (1816), но при этом Ф.М. Достоевским соблюдены все традиции святочного рассказа с сюжетными жестокими аллегориями Санкт-Петербурга. Главный герой рассказа, маленький мальчик, брошенный родителями на многолюдных и холодных улицах большого города в окружении безразличных людей смотрит в окно богатого дома, очарованный роскошной ёлкой, и медленно замерзает. В какой-то момент, влекомый голосом, он оказывается на чудесном новогоднем празднике, где было множество таких же как он детей, мальчиков и девочек. И они летали вокруг него, и он летал… Но то лишь были предсмертные грёзы маленького мальчика, который был дорог лишь Христу. И снова чудо в святочном рассказе проявляется в переходе в трансцендентность, в Небеса, под добрую и ласковую опеку Бога.

Но, как я писал ранее, такая сюжетная драма присутствует в рождественском рассказе в гораздо меньшей степени в иностранной литературе, немногим более — в отечественной, но в основном в рождественском или святочном рассказе присутствует позитивизм, ожидание и появление зримого или обыденного чуда, приносящего решение жизненных проблем, либо дарующего нечто большее, чем материальное благосостояние — беззаветную любовь, верность, бескорыстие.

Прекрасная иллюстрация такого произведения — рождественская новелла (ещё один термин, применяемый в иностранном литературоведении) О. Генри «Дары волхвов», опубликованная в сборнике «Четыре миллиона» (1906). Главные герои: молодая семейная пара — Джим и Делла Диллингхем, которым не хватает денег на праздничные подарки друг другу. Но у них есть два «сокровища». У Деллы роскошные каштановые волосы; у Джима — золотые часы (и всё предмет их общей гордости). И два влюблённых сердца идут на жертвы, чтобы одарить друг друга подарками. Делла продаёт свои прекрасные локоны, чтобы купить платиновую цепочку для часов Джима, а Джим продаёт свои золотые часы, чтобы купить Делле гребни для волос. В итоге подарки оказываются бесполезны, но для любящих друг друга молодых людей это обстоятельство не портит праздник. Лишь только ещё больше крепнет их любовь. Что, согласитесь, тоже чудо.

К сожалению, мода на рождественские рассказы в начале XX века прошла. Жанр, в девятнадцатом веке собирающий основательные объёмные альманахи, был возрожден лишь после окончания второй Мировой войны. Рождественский рассказ вновь возвращается в иностранную литературу, но уже в несколько ином виде, без прежней выпуклости таких непременных атрибутов жанра как обязательное чудо и непременное морализаторство. Одной из главных причин некоторые литературоведы считают ослабление влияния католицизма на Западе и обилие протестантских ветвей христианства.

Теперь кратко пройдёмся по происхождению и хронологии русского святочного рассказа.

Как водится, касаясь чего-то нового вдруг понимаешь, что приходишь к хорошо забытому старому. Осознаёшь, что и мы не пальцем деланые, несмотря на многолетние убеждения в серости и убогости императорской России. Просто появление нового зарубежного жанра в российской литературе всегда сопровождалось восприятием его под углом зрения уже имеющихся отечественных фольклорных литературных традиций. Похожая ситуация произошла с рождественским рассказом, который в России получил широкое наименование как святочный рассказ. При этом сохранилась и классическая форма рождественского рассказа, но применялась она значительно реже.

Первые переводы рассказов Диккенса были восприняты как писателями, так и читателями очень радушно. Иностранный жанр неожиданно оказался знакомым и любимым. Причина оказалась банальной: произведения с признаками святочного рассказа ранее уже писались и издавались в России. К примеру, повесть Н.В. Гоголя «Ночь перед Рождеством», вошедшая в цикл повестей «Вечера на хуторе близ Диканьки» (1832). Помимо строго литературных форм, существовали формы национального фольклора, выразившиеся в народных быличках. Имевших, правда, не столько мистико-религиозный, сколько приключенческо-комический вид.

Традиция рождественского рассказа в России была быстро воспринята и частично переосмыслена. Если у Диккенса непременным финалом была победа света над мраком, добра над злом, нравственное перерождение героев, то в отечественной литературе нередки были трагические финалы. Часто в противовес создавались более реалистичные произведения, которые сочетали евангельские мотивы и основную жанровую специфику святочного рассказа с усиленной социальной подоплёкой. С учётом того, что святочный рассказ в форме быличек, рассказываемых в святочные вечера от Рождества до Крещения, в России возник раньше рождественского, жанр стал оформляться в рамки романтической прозы в двадцатых-тридцатых годах XIX века. При этом существенную роль сыграл интерес к национальной старине и таинственному.

Одним из первых писателей, обратившихся к жанру святочного рассказа, был Д.В. Григорович, написавший повесть «Зимний вечер» (1853).

Писательница А.О. Ишимова стала издавать журнал «Звёздочка», ориентированный на детскую читательскую аудиторию и содержащий произведения новогодней и рождественской тематики (в период с 1842 по 1863).

Настоящий бум святочных рассказов пришёлся на последние три десятилетия XIX века с момента выхода первого святочного рассказа Н.С. Лескова «Запечатлённый ангел» (1873).

Издательством «Художественная литература» в 1993 году был выпущен сборник под названием «Чудо рождественской ночи», в который были включены произведения несправедливо забытых авторов, написанные в жанре рождественского или святочного рассказа в период 1769–1936 годов. В сборник вошли святочные былички и рассказы таких писателей, как И. Новикова «Новгородских девушек святочный вечер, сыгранный в Москве свадебным», Н.А. Полевого «Святочные рассказы», N.N. «Колдун — мертвец — убийца» (кто был скрыт за псевдонимом так и осталось загадкой), В. Дмитриева «Маскарад», А.Л. Шаховского «Нечаянная свадьба», Н.В. Кукольника «Леночка, или Новый 1746 год», В.А. фон Роткирха «Мертвец в маскараде», А.А. Бестужева-Марлинского «Страшное гаданье», В.Д. Коровина «Свет во тьме», В.Н. Будищева «Бред зеркал» и многих других. Большинство произведений объединяет жутковатый мистицизм, присутствие нечистой силы, но всё же устойчивые тенденции занимала не открытая схватка добра со злом, а «обыкновенное чудо».

В жанре святочного рассказа «засветились», помимо названного Н.С. Лескова, А.П. Чехов, В.Г. Короленко, А.И. Куприн. Но больший след в данном жанре всё-таки был оставлен Н.С. Лесковым. Отличительной особенностью святочных рассказов Лескова являлись не просто «чудотворные» сюжеты, а каждый из рассказов представлял собой форму пасхальной проповеди, что и стало идентифицирующим признаком русского святочного рассказа.

Так что же представляло собой «обыкновенное чудо» в отечественном жанре?

Святочные рассказы часто начинаются с описания бедственного положения, трудностей человеческого быта. Мать не имеет возможности купить ребенку подарок (П. Хлебников «Рождественский подарок»), нет денег на елку у обитателей петербургской трущобы (К. Станюкович «Елка»), талантливый молодой человек незаслуженно притесняем своим скупым дядюшкой (П. Полевой «Славелыцики»), подневольный крестьянин по прихоти барина должен убить своего любимца медведя (Н. С. Лесков «Зверь»), потеряв билет на поезд, старуха не может попасть к умирающему сыну (А. Круглов «В канун сочельника»). Но всегда в рассказах писателей находился выход, все преграды разрушались, исчезали докучливые наваждения. И происходило чудо неявно, без помпезности. Либо находились добрые люди, либо счастливое стечение обстоятельств решало проблему… Помните Ангела Господня, посетившего Иосифа во сне?

Кризис жанра святочного рассказа тоже пришёлся на начало XX века. С октябрьским переворотом 1917 года жанр, по понятным причинам, почти исчез. С определенной натяжкой я всё-таки причислил бы к святочному рассказу известное многим произведение Аркадия Гайдара «Чук и Гек», обладающее всеми атрибутами жанра, включая «обыкновенное чудо», а также «Вальс со слезой» Бориса Пастернака, «Ёлку» Михаила Зощенко.

Тем не менее, пройдя все перипетии эпохи, святочный рассказ не исчез, существует и поныне. Стоит однако отметить, что жёсткость формы святочного рассказа привела в итоге к банальности, к однообразию сюжетных схем. Ну, для нас это далеко не новость. Так же утвердительно можно сказать о большинстве давно появившихся и укоренившихся в литературе жанров.

Обозрение отечественной святочной литературы завершу несколькими примерами современных авторов святочных рассказов: Л. Подистова «Плюшка», С. Усачёва «Коврик», Г. Толмачёва «Заступничество снеговика Феди» и другие, опубликованные в сборнике современных святочных рассказов «Покажи мне звезду» издательства «Фома-Центр».

Немного разобравшись в истоках жанра святочного рассказа, его хронологическом становлении, вновь вернёмся к отличительным чертам западноевропейского рождественского рассказа и русского святочного рассказа. А различия эти, может не совсем заметные читателю, в глазах филологов и литературоведов весьма значительны.

Занимаясь непрофессиональным изучением жанра святочного рассказа, я натолкнулся на любопытное явление в отечественном литературоведении. Оказалось, что среди специалистов в области литературы не слишком распространены исследования истории литературных жанров, как ни абсурден сей вывод. Натолкнувшись на столь неприятное открытие, я начал понимать, почему в литературоведении масса белых пятен, нечёткость и неточность многих расшифровок литературных терминов, много условностей и мало конкретики. Фактически литературный мир в современном литературоведении по-прежнему представляет из себя terra incognita. Предполагаю, что профессионалы предпочитают конкретный разбор литературного текста (что связано с объективной необходимостью своевременного реагирования на его появление) не всегда благодарному труду досконального исследования отдельно взятого жанра или явления, на что требуются даже не месяцы труда, а годы.

И, тем не менее. Пытаясь понять различия между рождественским и святочным рассказами, я обнаружил прекрасную монографию Е.В. Душечкиной «Русский святочный рассказ: Становление жанра», СПб.: Издательский отдел Языкового центра СПбГУ, 1995. В аннотации к научной работе я прочитал, что (цитирую дословно): «Монография Е.В. Душечкиной «Русский святочный рассказ: Становление жанра» представляет собой первый в отечественном литературоведении опыт исследования истории литературного жанра — его возникновения, формирования, становления, дальнейшей судьбы, а также особенностей его функционирования. Предметом научного внимания является русский святочный рассказ — оригинальная жанровая разновидность повествовательных текстов, возникшая на фольклорной основе и воспринявшая из устной словесности ряд ее особенностей. Святочный рассказ рассматривается в монографии как один из жанров календарной словесности — совокупности текстов, потребление которых предназначено для определенного календарного периода, в данном случае — в течение святок. Тем самым на примере святочного рассказа ставится и решается проблема бытования календарно приуроченных текстов. Исследование проводится на широком этнографическом, фольклорном и литературном материале, подавляющая часть которого вводится в научный оборот впервые: использованы архивные записи фольклорных текстов и свыше тысячи литературных произведений, извлеченных из русских периодических изданий XVIII-XX вв.»

Каково? В 1995 году — «первый опыт исследования». Автору — спасибо, объем произведенной ею работы колоссален. Первооткрывателю всегда тяжелее, чем последователям. Приятно, что они появились. Как пример приведу статью Галины Козловой «Своеобразие жанра рождественского и святочного рассказа в западноевропейской и русской литературе» в № 26 от 17.11.2013 года в журнале любителей русской словесности «Парус».

Статья настолько замечательная, что считаю возможным привести ее полностью.

«В критической литературе существует множество определений «святочного» и «рождественского» рассказа. Их либо объединяют как близкие по смыслу и взаимозаменяемые в тексте, либо разграничивают, связывая дефиниции с фольклорными и христианскими истоками. Исследуя жанр, а также рождественские и святочные праздники, Е. Душечкина, В.К. Кантор, К. Коровин, И. Панкеев, И. Киреева, Л.В. Сурова, А.А. Боголепов и др. отталкиваются, в целом, от определения Н.С. Лескова, согласно которому святочная история должна быть фантастичной, иметь мораль, отличаться веселым характером повествования и благополучной концовкой.

Нам представляется важным сделать акцент на терминологическом и содержательном различии рождественского рассказа как жанра западной литературы и святочного — жанра русской литературы, — в качестве двух разных повествовательно-художественных систем, отражающих противоположные мировоззрения, — католико-протестантское и православное.

Обратимся к статье Е.С. Безбородиной «Обсуждение вопросов жизни и смерти при изучении рождественских рассказов». В ней критик описывает историю праздников в русле сходства и различия традиций и обрядов Запада и России. Исследователь прослеживает также эволюцию жанра в мировом литературном процессе, отмечая его тесную связь с фольклором, однако не заостряет внимание на духовно-нравственных особенностях, связанных с православием и католицизмом.

Выделяя сходства и различия между рождественскими и святочными историями в целом, исследователь Е.С. Безбородина находит обе жанровые разновидности в русской и в западноевропейской литературе.

Приведем некоторые дефиниции рождественского и святочного рассказов:

– это история о каком-нибудь мальчике или девочке, жизнь которых трудна и безрадостна, а на Рождество к ним неожиданно приходит счастье (журнал «Православная беседа», № 10–12, 1992). Определение, указывающее, что главными персонажами рассказов являются дети;

– рассказы, приуроченные к Рождеству и святкам, «стали выстраиваться по определенному закону. Очень часто они имеют счастливые концовки» (Е.С. Безбородина);

– святочная история, как правило, строится как ожидание чуда, но, поскольку «в жизни таких событий бывает немного <…>, автор неволит себя выдумывать и сочинять фабулу, подходящую к программе» (Н.С. Лесков);

– с рождественскими и святочными рассказами, сохранившими особое, рождественское мировосприятие, связано сострадательное отношение к детям и в русской, и в западноевропейской литературе.

Примечательно, что Е.С. Безбородиной все-таки предпринимается попытка разделить святочный и рождественский рассказ в рамках христианских календарных праздников России и Запада («Святки, святые дни, святые вечера — двенадцать дней после Рождества Христова до сочельника на праздник Богоявления»). Истории, происходящие в эти дни, излагает святочный рассказ, полагает Е.С. Безбородина.

Однако подобный подход, на наш взгляд, недостаточно полно отражает духовно-нравственную специфику жанра в русской и западноевропейской литературе.

Нам представляется более продуктивным связать рождественский рассказ с западноевропейским рождественским архетипом культуры, а святочный — с русским пасхальным сознанием.

Данное противопоставление естественно вытекает из различий западноевропейской и русской традиций, на которые в свое время верно указал В.В. Кожинов в примечании к статье «И назовет меня всяк сущий в ней язык…» (1980). Он писал, что «в Европе, безусловно, главный, всеопределяющий христианский праздник — Рождество, а на Руси — Воскресение (Пасха)».

С.С. Аверинцев в статье «Иисус Христос русскими глазами» (2000) указывает принципиальную основу этого различия: «Принятая у католиков классификация Тайн истории жизни, смерти и воскресения Христа на “радостные”, “скорбные” и “славные”, не будучи несовместимой с православной духовностью, пожалуй, чересчур однозначна для нее. Например, западное рождественское настроение подчас рискует показаться в православной перспективе сведенным к сакрально-уютной семейной идиллии. Разумеется, и для православного верующего Рождество Христово — это предмет радости: но то, что Божественный Младенец с самого начала предстает как уготованная Жертва Голгофы, отнимает у настроения идиллии всякую однозначность. В “радостном” уже присутствует “скорбное”, но еще принципиальнее для православного сознания неумаленное предощущение “славного” в “скорбном”. <…> Еще раз: здесь “радость” нельзя и думать отделить от “скорбного”, чтобы не подменить христианского таинства чем-то вроде героического триумфа» [1. С. 6–7].

В западном христианстве Пасха «в культурном пространстве словно бы уходит в тень Рождества», — считает И.А. Есаулов. Это различие он справедливо объясняет не только «коммерциализацией Рождества», но и тем, что в «западном варианте христианской культуры акцентируется не смерть и последующее Воскресение Христа, а сам Его приход в мир, рождение Христа, дающее надежду на преображение и здешнего земного мира» [3. С. 21]. Это со всей очевидностью подтверждает повесть Ч. Диккенса «Рождественская песнь в прозе». Рождество, т.е. «приход Христа в мир», дает надежду на приобретение земных благ, эвдемонического счастья, на реализацию «земных» «упований», «освещаемых приходом в мир Христа», «тогда как пасхальное спасение прямо указывает на небесное воздаяние».

Пасхальному архетипу русской культуры, в отличие от западного рождественского, ближе Божественная сущность Христа и небесная Благодать, нежели земной Закон. Таким образом, духовно-нравственную суть русского святочного рассказа можно выразить словами Н.В. Гоголя: «прежде нужно умереть, чтобы воскреснуть» — в то время как смысл рождественского рассказа западных писателей сводится к противоположному — земные страдания и божественное чудо ведут к душевному преображению и материальному благополучию.

Святочный и рождественский рассказы, безусловно, нельзя рассматривать и в отрыве от становления русской и западной словесности. Если русская словесность восходит к пасхальной проповеди, то западная — к карнавализированным представлениям евангельских сюжетов — мистериям, мираклям, а также к героическому эпосу. В связи с этим тематика рождественского рассказа в западной литературной традиции обусловлена карнавализированным средневековым сознанием, зачастую искажавшим христианский дух рождественских праздников.

Из мистерии в рождественский рассказ перешла трехуровневая организация пространства (ад — земля — рай) и общая атмосфера чудесного изменения мира или героя, проходящего в фабуле рассказа все эти три ступени. Рождественский рассказ, как правило, имеет светлый и радостный финал, в котором торжествует добро в материально-душевном его воплощении. Чудо реализуется не только как божественное вмешательство, но и как счастливая случайность, удачное совпадение, которое рассматривается также и как знак свыше. Часто в структуру западноевропейского рождественского (календарного) рассказа входит элемент фантастики и мистики.

Определение святочного рассказа, изначально восходит к святкам. Православная трактовка осуждает и устраняет языческие проявления, развившиеся в народной среде. От языческого празднования Коляды ведет начало обычай колядования на святки. Участники колядования назывались колядниками, посевальщиками, щедровальниками, наряжались козлами, скоморохами, надевали маски. Они совершали магические действия (разносили хвойные ветки, выбивали искры из ритуального полена, освещали дом зерном). Колядники исполняли приговоры и песни, которые завершались прошением о вознаграждении.

Языческий обычай колядования встретился с христианским обрядом славления Христа на Рождество (рождествованием) и был вытеснен им. Согласно христианскому обряду верующие ходили по домам друг к другу, поздравляя с Рождеством. Гости исполняли ирмосы церковного канона на Рождество Христово, а также тропарь, кондак и величание Праздника: имел место жанр «христославий» — благочестивых рождественских песен.

Обряд славления могли совершать люди разных сословий и возрастов, нередко с молитвою по домам ходили миряне, «славильщики», рождествовали и школьники, приветствовавшие хозяев латинскими и греческими церковными стихами. У славильщиков считалось благочестивым обычаем полученное от христословий употреблять на благие цели.

Таким образом, святочный рассказ в творчестве русских писателей воплотил христианскую традицию славления Христа, ставшую нравственной доминантой его (рассказа) художественного пространства».

В своей статье Галина Козлова исследовала работы Аверинцева С.С. «Иисус Христос — русскими глазами» // Труд—7. — 2000. — № 2 (от 6 января); Безбородиной Е.С. «Духовное просвещение» //http://palomnic.org/bibl_lit/bibl/edu_svyst/; Есаулова И.А. «Пасхальность в русской словесности». — М.: Кругъ, 2004. — 560 с.; Кожинова В.В. «О русском национальном самосознании». — М.: Алгоритм, 2002. — 384 с.

Со своей стороны осмелюсь сделать выводы из вышеприведённого текста:

1. На Западе за время существования христианства сформировался западноевропейский рождественский архетип культуры, то есть Рождество стало основным христианским праздником, в то время как на восприятие Рождества в России влияет «пасхальное сознание». Что не умаляет величие праздника Рождества Христова, но в представлении среднестатистического западноевропейского обывателя Рождество — это идиллическое понимание рождения Спасителя не для того, чтобы дать возможность искупить грехи и умерев воскреснуть в Царствии Небесном, а преобразить мир земной, чтобы получить прижизненные блага здесь и сейчас. В понимании русского православного человека Рождество — тоже великая радость, но сочетаемая со скорбью, так как Рождество Спасителя есть предначинание его пути на Голгофу. Чтобы умерев воскреснуть. Обретение духовного очищения ставится выше земных благ. Поэтому Воскресение в православии почитаемо, но совершенно незаметно в католицизме, поскольку не вписывается в рождественский архетип.

2. Карнавализированное средневековое сознание осталось доминирующим в рождественском рассказе, земные страдания и чудо необходимы для душевного очищения и улучшения материального благосостояния.

В святочном рассказе больший упор делается на Божественной сущности Христа и небесной Благодати, а не на земном Законе. Оттого в святочном рассказе и возникают трагические сюжеты, чего по определению рождественского рассказа не должно быть, поскольку чудо должно привести к спасению плоти, а не только к спасению души. Именно поэтому я и сделал акцент на рассказе Г.Х. Андерсена, потому что он нетипичен для западноевропейской литературы и близок к русскому святочному рассказу. Недаром я поставил бок о бок два произведения — «Девочку со спичками» Андерсена и «Мальчик у Христа на ёлке» Достоевского.

Также не случайны приведённые мной достаточно подробные примеры рождественских рассказов Ч. Диккенса и О. Генри с их почти голливудским хеппи-эндом.

3. Рождественский рассказ построен на первых двух главах Святого Евангелия, поскольку представляет собой периоды чудесных спасений Христа и благополучной жизни. За пределы этих двух глав рождественский рассказ не уходит.

4. Святочный рассказ тесно связан со святками — периодом от празднования Рождества до Крещения. Почему Крещение столь широко празднуется в православии, но отодвигается на второй план в католицизме? Это время представляет собой путь от рождения до Крещения, момента духовного очищения, после которого следующий шаг уже по пути на Голгофу. Что опять же не вписывается в материалистический подход к рождественскому рассказу.

5. После утверждения христианства на Руси Рождество пришлось по времени на период языческого праздника. Старые традиции колядования наложились на новые — славление Бога Живаго. Тем не менее, славление по привычке до сих пор в некоторых регионах России называют колядованием.

6. Противопоставление славянского мистицизма западноевропейской мистерии, карнавалу. Попросту — шоу. Потому в рождественском рассказе чаще встречаются фантастические элементы, чем в русском святочном рассказе.

7. В святочном рассказе чаще проявляется социальный аспект и жёсткий реализм, а в конце рассказа главного героя не обязательно ждёт конфета. Его может ждать нечто большее, чем сладость земной жизни. То, что является трагедией, одновременно воспринимается и чудом. Обретением внеземных благ.

Знаете, я вспомнил фильм Павла Лунгина «Остров», в котором воистину совершаются чудеса. Но западный зритель такой фильм бы не принял. Нет видимости и зрелищности чуда, нет мистерии, фантастичности. Всё происходит естественно и неявно. Словно пришествие Ангела во сне. Отсутствует показушная зримость.

Я представил несколько эпизодов из фильма, будь они сняты в Голливуде.

1. Отец Анатолий исцеляет мальчика. Что там происходит для американского зрителя? Ничего. Ерунда какая-то. Встали, помолились. Утром — причастие. А где в момент молитвы и исцеления яркий свет, молнии, левитирование исцеляемого?

2. Отец Анатолий, предвидя пожар в кельи настоятеля монастыря, бросает под ноги ему головню. Непонятно для западного зрителя. Если знает, почему не бросается в келью, не тушит искру. Потому что не спайдермен. В традиционном религиозном понимании в православии неизбежному — быть. Ибо на то воля Бога.

3. Изгнание из молодой женщины беса. Блокбастер получился бы что надо. Наверное, многие ещё помнят «Экзорциста». На островке, где происходило изгнание, у заокеанских режиссёров развернулась бы настоящая баталия сил света и сил тьмы. От островка камня на камне бы не осталось.

Но нет, всё опять происходит тихо и обыденно: молитва, исповедание, причастие.

Знаете, я думаю, истинному чуду нужна тишина. Такая же, в какой пришёл в наш мир Спаситель — не под звуки эстрадного оркестра и не под всевифлеемскую попойку. Так же и свершение добрых дел требует скромности, а не громогласного провозглашения: «Я перевёл старушку через улицу! Посмотрите на меня, какой я праведный и замечательный!» Ни в коем случае. Добро, совершённое ради славы, корысти перестаёт быть добром.

Те же принципы касаются чуда. Люди его ждут. Не только в Рождество — всегда. И кажется, что оно не приходит, его нет. Но чудо, ниспосланное Богом, также не является пред наши светлы очи под фанфары. Оно происходит ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Только мы, находясь в ожидании чего-то сверхграндиозного, не замечаем его. Почему чудо «обыкновенное?» И его зачастую надо выстрадать, претерпеть болезнь, претерпеть нужду, пролить собственную кровь в сражении, защищая родную землю…

Бывает, смертельно больной человек выздоравливает, но чаще — умирает. Скептик спросит: «Он денно и нощно молился, где же Бог, где чудо?» Чудо в том, что до болезни он не помышлял о душе, не молился, возможно катился в пламень ада. Но болезнь пробудила в нём разум, все помыслы направила на спасение не только тела, но и души…

Есть слова Гоголя: «Чтобы воскреснуть, нужно умереть». Пройти стадию духовного возрождения.

Человеку нужны деньги на хлеб, но он знает, что они закончились. И вдруг, укладывая бельё в стирку, находит несколько монет, достаточных, чтобы купить хлеб. Думает ли он о свершившемся чуде? Нет. Радуется? Безусловно. Но чуда не видит. Обыкновенного повседневного чуда. Ждёт чуда видимого, когда из Форт-Нокса прилетит самолёт со слитками золота. И каждый слиток будет повязан серебристой ленточкой с надписью: «Чудо от Бога». Чтобы понятней было.

И так и пробегает мимо жизнь со всевозможными ежеминутными чудесами. Но мы не видим. Мы же ожидаем ЧУДА.

Поэтому прав Леонид Кузнецов — святочный рассказ очень непросто написать. Особенно описать обыкновенное чудо. Даже в трагедии. Как Г.Х. Андерсен…

Просто…

Зажигая спички…

До встречи!