Cергей КАРДО

Теперь — хорошо (Мы все умрем)

Да ладно, кафе как кафе. Кстати, кофе у нас неплохой, можно сказать — хороший. И все другие атрибуты. Вот и охранник Джон в уголке — как полагается. И пара посетителей в наличии. Полный комплект, чтобы умереть со скуки.

Я запустила диск с Кристиной Агилерой и едва успела сделать звук по возможности комфортным, когда в заведение вошел он.

Такой же вылизанный, хотя уже рыхлый. Сколько ему сейчас? Уже наверное сорок или сорок один. Старый.

Он был одет по сезону — легкая весенняя светло-коричневая куртка распахнута, под ней стильная рубашка в тон, брюки тщательно отглажены. Он улыбнулся, ну конечно, у него все хорошо. Проходил мимо и зашел выпить чашечку кофе…

Я отвернулась, начала переставлять напитки в витрине. Больше пятнадцати секунд он никогда не выдерживал, торопыга.

— Девушка, я хотел бы кофе! Девушка! Мне что, до бесконечности здесь ждать?

Я обернулась, улыбнулась легко: «Привет!»

— Ты? Что ты здесь делаешь?

Его заросшие щеки, сутулая, словно согнувшаяся под непосильной ношей спина и живот в рубашке, торчащий между полами вызывали острую симпатию к этому человеку.

— Ах какой ты зануда. Задаешь при каждой нашей встрече один и тот же вопрос. Ну, я просто истосковалась по тебе.

— Значит я в капкане, да? А ты тот самый кусочек сыра, с помощью которого капкан должен захлопнуться?

— Из-за тебя я потеряла ребенка прямо посреди улицы. А произошло это потому, что ты кинул меня. Я живу в доме мужа из милости, слава богу, он меня простил. А то cдохла бы давно где-нибудь под забором. Ты мне за это заплатишь. Ты проведешь остаток своей жизни в российской тюрьме.

— Дорогая, — хрипло проговорил он. — Клянусь тебе, я был вынужден так поступить. Не мог же я в самом деле взять тебя с собой на задание.

— Я тебе не верю. Будь ты проклят, — я жизнь положу на то, чтобы... отомстить.

— Отлично... — удовлетворённо пробормотал он и извлёк из рюкзачка за спиной плоскую бутылку с прозрачным желтоватым содержимым, напоминающим мочу здорового человека, подозвал единственного в зале официанта — безволосого человека размытого возраста с одутловатым лицом и бейджиком «Виталий», который тут же подошёл с непрошенностью газировки, вихляя всем телом, словно взбалтывал в себе осадок любезности.

— Нам ещё бокалы и закуску — оливки, шоколад, на ваше усмотрение.

— Понял! — заговорщицки кивнул Виталий и исчез, взболтнув телом полумрак.

«Козёл! — подумала я. — Только в Москве пидоры такие бесцеремонные».

— А хотите, я покажу вам свой аппарат?

— Что вы имеете в виду? — смутилась я.

— Самогонный... — улыбнулся он, поняв двусмысленность предложения, и открыл фото огромного выше человеческого роста грушевидного медного прибора.

— Ого! Ничего себе! Никогда такого не видела!

— А как вы относитесь к алкоголю вообще и кальвадосу в частности?

— Здесь же нельзя! — я понизила голос, встревоженно округлив глаза в тёмных некрашеных ресницах.

— Вообще... повод выпить сегодня действительно есть... Я сегодня развёлся. Поздравьте меня...

— Поздравляю!

— Спасибо, — вздохнул мужчина. — Эти семь лет были не худшими в моей жизни. Я ни о чём не жалею, — он поднял бокал и утопил в нём нос. Нет вещи в мире тоскливей, чем звук капающего из самогонного аппарата кальвадоса. И остывшего супа из куриных почек.

— Не осуждайте меня. Это моя жизнь и моя смерть. Я знаю достоверно, что принесёт мне наступающий день. Сейчас зима. Мне ничего не нужно.

И тут я поняла, как он постарел. Образ жизни давал о себе знать. В волосах блестела седина, на желтом измученном лице появились морщины, а огонь в глазах потух. Он постарел так быстро и неожиданно, как будто за один вечер.

— Зачем я устраивал все эти вечеринки? Может, чтобы заполнить внутреннее одиночество? — он усмехнулся. — Я ведь всегда чувствовал себя одиноким, даже в детстве. У меня не было друзей, я ни с кем не общался ни в школе, ни дома.

Он никогда не говорил о себе, о своем прошлом. Его много расспрашивали, но он всегда избегал ответов. Он встал и подошел к окну.

— Ты знаешь, — он говорил медленно и размеренно, но при этом в его речи чувствовался страх. — Я никогда не верил в судьбу, я вообще мало во что верил, но сегодня мне суждено умереть.

... А я вспомнила, что сегодня не звонила маме, вечер еще неизвестно как сложится, верней мне бы хотелось, чтобы он сложился самым неудобным для звонка домой образом, и я решила отчитать ежедневную мантру:

— Мамуля, у меня всё хорошо.

Только так я могла положить всему конец. Только увидев гибель этого человека. Мне надо было избавиться не только от него, но и от своих наваждений.

Джон.

В дверь постучали. Человек у окна закрыл лицо руками и глубоко вздохнул.

— Это за мной. Открой, пожалуйста.

Вошел мужчина средних лет в костюме и с холодной улыбкой на лице.

— Ах, можете не отвечать, я и так знаю, что вы скажете.

N уже стоял, облокотившись на бортик дивана (посмотреть в википедии — где у дивана бортик) с ухмылкой на лице, которой обычно встречают старых знакомых.

— А где же коса?

— Коса — это прошлый век. Можно выпить?

— Конечно.

Мужчина аккуратно взял бокал, налил бренди, положил два кубика льда, сел в кресло, скрестил ноги, сделал глоток и обратился ко мне:

— Вы не стесняйтесь, садитесь, выпейте с нами.

Я не стесняюсь. Я извиняюсь - кто платить будет?

Я вернулся на свое место и неожиданно понял… Это была смерть.

— Да, вы совершенно правы, но не волнуйтесь, я не за вами.

Я вопросительно посмотрел на N, но его лицо не выражало никаких эмоций.

Смерть допил (или допила?) бренди и достала (или достал?) какие-то бумаги.

— От чего я умер? (надо запомнить — спросить при случае у своего участкового терапевта).

— Сердечная недостаточность.

— Хех.

И повисла тишина, такая тишина, которая бывает после того, как все уже сказано.

— Ну, все документы готовы, пойдем?

(Запомнить — смерть приходит с готовыми документами. Пустые бланки — у мошенников.)

— Сейчас, я хотел бы попрощаться с другом.

— О, разумеется, я подожду.

N подошел ко мне и положил руку мне на плечо (Полегче, приятель, мы разве уже друзья?) Я до сих пор не мог поверить, что все это происходит на самом деле.

— Научи людей ценить жизнь. (Кто меня будет слушать? Люди даже Субботу не соблюдают.)

Он улыбнулся, но в этот раз искренне как он умел, искры последний раз блеснули в его глазах, он взял бутылку бренди и ушел. (Поросята. Допьют со смертью на улице, в кустах. И бутылку с напиханными окурками там же бросят).

Бариста.

Рядом со мной труп, но у него нет ничего общего с тем веселым и язвительным молодым человеком, с которым я жила. (Какая несправедливость. Абсолютно незнакомый труп.Эй! Кто нибудь скажет — чей это невеселый труп?)

И я знаю, что он хотел бы закончить рассказ как-нибудь так:

«Когда ты взрослый, ты начинаешь умирать каждый день по чуть-чуть. Печаль и грусть — это твои враги, которые постепенно тебя стирают с мира. (С квартиры заодно — к радости наследников).

И твоя смерть — это не шлепающий тебя отец за прожженную (сигарой? автогеном?) дырку на веранде, и не плач по поводу недополученного обещанного бутерброда с вареньем. Это — бросающая тебя девушка, мизерная зарплата, и медленно и очень постепенно умирающие твои знакомые, друзья и наконец твои близкие». (Красиво, но очередность все же иная... В ЗАГСе подскажут).

Так что сегодня и я тоже умерла...

Джон достал из пачки сигарету, показал на выход: «Пойду покурю. Да, надо бы позвонить. Или пусть еще посидят?»

Посетители улыбнулись: «Им хорошо. Пусть посидят».

Они сидели за столиком и уже не дышали. Им и вправду было теперь хорошо.

Джон проворчал «Тогда до утра... Моя смена закончилась. И бренди унесли... Черти».