Иван ЛЕБЕДЯНЦЕВ (г. Нижний Новгород) ТОВИТ

Главная проблема современной западной цивилизации, к которой в той или иной степени начиная с петровских времен принадлежит и Россия, заключается отнюдь не в нехватке полезных ископаемых или кризисе системы кредитования, а в демографии. Об этом периодически напоминают арабские погромы в Париже или конфликты немцев и турок в Германии. И эта проблема воспринимается чаще всего очень поверхностно, материалистически, если не сказать — механически.

Коренные жители Старого света перестали создавать семьи, а если брачные союзы и возникают, то существуют, как правило, очень недолго. Появление мигрантов, которые восполняют нехватку рабочих рук, вызванную демографической ямой, в такой ситуации вещь вполне естественная. Подобные явления можно заметить, если углубиться в историю, и в Древнем Риме, и в средневековой Греции, и в ряде государств в эпоху Нового времени. Но научные объяснения вырождения титульных наций в Европе дают только поверхностное представление о ситуации. Кризис семейных ценностей связывается с урбанизацией и высшим образованием для женщин, которые стремятся в первую очередь реализовать себя в профессии, а уже потом заводить детей; или ростом благосостояния общества. Но во всех подобных трактовках присутствуют только факторы, но нет самого действующего лица. Современная социология — это описание декораций, в которых происходит спектакль, но для героев места не остается.

Разрушение института семьи и традиционных моральных идеалов имеет своим главным побудителем распад личности самого носителя этих ценностей. Сегодня общество представляет собой антиномию двух планов социального бытия. Постиндустриальный мир дает картину увеличения и углубления социальных связей. Индивидуум здесь уже не может быть оторван от окружающей среды. Начиная с самого раннего возраста и до кладбища человек окружен социальными институтами и службами. Скорость жизни увеличивается, количество знакомых растет, и совсем уже не удивительно, что даже у самых замкнутых и нелюдимых типов в соцсетях десятки и сотни «друзей и товарищей». Детский сад, школа, институт, работа… Сколько близких, а еще больше случайных жизненных спутников. Но это только передний план бытия, а за ним, за суетою повседневности, за вереницей меняющихся знакомых и приятелей скрывается безграничное одиночество, оторванность от реальной жизни. Эта онтологическая отчужденность, замкнутость на самом себе, потеря любых ориентиров и целей сделала невозможным создание настоящего союза двух, что и есть семья, поскольку, чтобы по-настоящему обладать другим, нужно уметь раскрыться самому.

Гуманизм и дарвинизм поставили человека на пьедестал, сделав его в собственных глазах мерой всех вещей и научили любить себя, но не ближнего. Человек без ценностей: без ближнего, без Бога, без собственной личности, которая априори может отражаться только в зеркале вечности,— это Тантал, который всегда близок к цели, но никогда не способен ею овладеть.

В болезненном самокопании или наоборот в попытке убежать от всех проблем, герой замыкается в собственном Я и уже не нуждается в других персонажах. Действо превращается в монодраму. Сменяющиеся декорации и череда масок как непременный атрибут общества спектакля на фоне одиноко застывшего в свете софитов актера.

Одиночество при постоянном наличии вокруг множества людей — вот главный парадокс современного мира. Личность атомизировалась, отделилась от общества, являясь внешне его благонадежным членом. Эта оторванность от другого — мука для человека, и вся сфера услуг направлена на то, чтобы помочь от этой муки избавиться. Сменить обстановку, квартиру, пол; упиться вином, убиться наркотиками, записаться к психоаналитику. Всю жизнь человек бежит от себя, пока не приходит к финишу, когда бежать уже становиться невозможно.

* * *

Жизнь. Странная штука — жизнь. Вот дом, около него площадка, на ней дети. Много людей приходит сюда днем, чтобы погулять с детьми: молодые мамы сидят с колясками на разноцветных, бросающихся в глаза своей яркостью, лавочках; бабушки, в основном еще не старые, лет по пятьдесят-шестьдесят, смотрят как внуки лазают по лесенкам и горкам. Жизнь.

Когда я стал работать в своей фирме, дом этот только начинал строиться, первый этаж еще не был закончен, а теперь обжит. Магазин внизу, детская площадка, и будто всегда он здесь стоял. Сколько лет прошло, как я пришел сюда? Пять? Шесть? Почти уже шесть. Сразу после института. Шесть лет прошло, а как будто вчера только вошел сюда впервые, всеми подбадриваемый, полный надежд, устремлений, планов. Да, шесть лет почти как одно мгновение. Действительно, пролетает жизнь. Этот миг между прошлым и будущим. Зачем он дан, для чего? Вот шесть лет пронеслось как одно мгновенье, а ведь так пронесется десять лет, двадцать, вся жизнь как миг пройдет. И что? Буду так же сидеть как эти старики, смотреть на внуков, надоедать им своими поучениями, ненужный никому, раздражающий детей своим нытьем, требованием внимания. Или не будет и никаких детей. Буду как наш шеф целыми вечерами торчать на работе, лишь бы убить время до наступления следующего трудового дня, когда можно забыться в потоке рутины и каких-то пустых дел; так же как он коротать остаток дня в пустом офисе с опротивевшими отчетами и бутылкой джина. Да, так и будет. Зачем вообще этот миг, если нет исхода? К чему эти мимолетные радости, лишь ненадолго отвлекающие от всего этого отчаяния, этой пустоты? Да и какие радости? У меня-то? Бутылка пива после работы, ящик, компьютер, фэйсбук? А у других что? У тех, которые за окном? Та же самая бутылка пива, но еще куча забот: с детьми, с домом, с женой. Хлопоты, суета… Но это блаженная суета. Пока крутишься так — некогда мыслить, некогда подумать обо всем этом. Но итог-то один…

Я встал со своего рабочего кресла и пошел в другой конец офиса, где стояла кофе-машина. Сегодня явно не получится поработать по-нормальному. Все мысли, чувства, все было смешано, скомкано. Пока делалось кофе, я смотрел на своих коллег, или лучше — товарищей по несчастью. Чем они заняты, что у них в жизни хорошего, радостного?

Вот Лена. Ей скоро сорок. Мать-одиночка, как и практически все женщины ее возраста, работающие у нас или в подобных заведениях. Работает до шести, потом — домой. Полчаса на автобусе, час ходит по магазинам. Зашла в квартиру, выпила чашку кофе, уже, наверное, сотую за день, покурила, а потом за готовку, стирку и т.д. Работает допоздна, еще на дом отчеты берет, часто по субботам выходит: деньги нужны, дочь все-таки надо растить. По воскресеньям отсыпается, сидит в Контакте, раз в месяц ходит куда-нибудь с подругами. Может с дочерью у нее отношения хорошие, может вся эта собачья жизнь — благородная жертва любящей матери, мечтающей вырастить дочку, дать ей хорошее воспитание, образование и все такое? Бывает и так, но это не случай Лены. Они с дочерью просто соседки по квартире. Десятиклассница Катя живет своей жизнью, забывает поздравить маму с днем рождения (как и мама Катю), не разговаривает с ней, не знает, чем интересуется мать, как прошел ее день. И Лене некогда интересоваться, как дочка учится, с кем встречается. Некогда, да и незачем — много лет уже так живут.

Вот Серега. С ним все еще интереснее. Трое детей. Своих только двое. Жену взял с девочкой от первого брака (да и не от брака вовсе — от неизвестного автора). Девчонка уже большенькая была, в первый класс пошла. Поначалу называла папой, сейчас проходит в комнату когда возвращается из института, не здоровается, никак не зовет, послать только может при случае. Поначалу Серега заводился, требовал уважения, а потом привык. Второй-то, Ванька, вроде его. А вот третий — неизвестно. Жена у Сереги в то время налево ходила. Один раз он застал ее. Как в анекдоте: из командировки вернулся. Простил. Каждый день он, возвращаясь из офиса, заходит в «капельницу» возле дома, выпивает грамм двести-триста водки, прогуливается около подъезда пять минут, чтобы запах выветрился, а потом идет к себе и надеется, что вот сегодня жена точно его не засечет. И она каждый раз засекает и устраивает скандал, и от этого он только еще больше хочет напиться. Так они и мучают друг друга: она его пилит за то, что он пьет, а он пьет оттого, что она его пилит. Летом они наскребают на Турцию и летят на десять дней в край солнца и песков с двумя детьми (старшая с ними не ездит: она уже два года встречается с женатым мужиком, который возит ее в Египет). А в Турции продолжается та же история: она его пилит, а он украдкой от нее пьет.

Эти люди каждый день возвращаются в офис, ненавистный и опостылевший, делают работу, которую терпеть не могут, и ждут как избавления шести часов, чтобы бросить все и бежать из этого ада. Но когда наступают выходные, они начинают ждать понедельника, не признаваясь себе в этом, тайно они ждут начала новой недели, потому что не знают, как жить вне этого ада, потому что за пределами офиса их жизнь также монотонна и пуста, также однообразна. И они возвращаются в понедельник на работу, чтобы опять клясть ее и ненавидеть; они спешат вернуться в этот ад, лишь бы сбежать от другого ада, который вне офиса; ада, имя которому они сами.

Этой осенью я совсем расклеился. Раньше одиночество и эту безысходность как-то еще получалось переносить, но этим сентябрем я почувствовал, что значит осеннее обострение. С конца августа, когда я вернулся на работу после месячного отпуска, который с боем пришлось выбивать у начальства, почувствовал, что больше надежд нет.

Сегодня, как и каждый день этого октября, переполненный тоской и рвущим сердце чувством ненужности, я выбирался из места своего мучилища — лишний человек, органичная часть развернувшейся в пустоте и безвременье цивилизации лишних людей, где одиночество, атомарность, оторванность, отделенность — уже не болезненная патология, а непреложный закон существования.

Каждый день я возвращаюсь домой по одному и тому же маршруту, обходя всю историческую часть города, петляя, делаю крюки и неожиданные развороты, будто за мной следят. Сорокаминутная прогулка от Фруктовой до Заломова растягивается на весь вечер. Выходя из офиса, я медленно плетусь до Сенной, а оттуда по Большой Печерской до улицы Минина. Вдоль одной сплошной пробки, в которую превращается центр после шести, мимо холодных витрин и университетских корпусов, откуда периодически вываливаются группы молодежи. Переполненные чувствами первокурсники, которые сразу узнаются по неестественной эмоциональности, покидают еще не опостылевшие застенки. Смеющиеся, радостные, в полном неведении о той пустоте, об отчаянии и бессмысленности, в которую превратится и их жизнь, когда растают мечты и надежды юности, а дружеские связи, которые сейчас кажутся вечными, неслышно ускользнут в небытие и будут напоминать о себе только редкими поздравлениями с днем рождения в соцсетях.

Около Водной академии я сворачиваю влево и по Пискунова, огибающей полукругом остатки древнего оборонительного вала, дохожу до Черного Пруда, где еще недавно были злачные места, чья дурная слава катилась по всему городу, а потом опять налево — на Алексеевку. Улица за улицей, поворот за поворотом, Горького, Белинка, Ошарская, и по ней обратно до Черного Пруда. Мелькают забегаловки и памятные доски. Здесь жил Даль, тут родился Балакирев, но мне лучше туда, где написано «Бар».

Проходя через каждую большую улицу, я обычно захожу для «дозаправки» в какой-нибудь полуподвальчик с умеренными ценами на водку. К десяти вечера, выбравшись из вечернего шума города, наслаждающегося последними теплыми днями, добираюсь до Започаинья и тихими переулками бреду домой. Один день из жизни представителя среднего класса. Один вечер отчаяния, разбавленный бытовым алкоголизмом и теплой осенней погодой.

Холодное зеркало, так жестоко и честно передающее реальность, небритое пьяное лицо в нем.

— Да, ну и рожа у вас, Максим Евгеньевич, — честные разговоры с самим собой, или с тем, что от тебя осталось.

В открытое окно повеяло прохладой, первые капли начинающегося дождя упали на подоконник. Где-то вдалеке со стороны Нижегородки послышался раскат грома, и красные блики грозовых всполохов блеснули на грязном стекле. «Неужели не бывает другой жизни, без одиночества, без тоски, без отчаяния? Неужели так все и останется, опостылевшая комната, эти бесцельные шатания до ночи? Что, и так будет до конца?»

Гром ударил неожиданно громко, совсем близко, как будто что-то тяжелое упало с неба на тротуар возле «Похвалинского» магазина; и после, будто бы по сигналу, небольшой моросящий дождь превратился в ливень.

«Да, конечно, так все и будет. До самого конца».

* * *

Ольга Петровна со стаканом воды в руках тихонько наклонилась над диваном, где, пытаясь сдержать очередной приступ истерики, лежала, свернувшись клубком, ее дочь.

— Лиза, Лизонька. Ну успокойся, ну что ты? — тихо шептала Ольга Петровна, протягивая Лизе стакан. — Ну, вот попей водички, попей, доченька.

Лиза потянулась трясущимися руками к стакану и, сделав небольшой глоток, снова разразилась плачем.

— За что?! За что?! Почему так?! — кричала девушка, сжимая руками тонкое одеяло.

Ольга Петровна закрыла лицо руками и подошла к окну.

— Господи, ну что же это? Ну, вот опять, — начала причитать женщина, опираясь руками о подоконник.

На улице стояло ясное осеннее утро. Небольшие лужи с утра затянулись первым льдом, который обещал с наступлением дня растаять, уступив ненадолго теплу последние дни октября. Такой же лед, слабый, тонкий, только уже апрельский — прощальный аккорд затянувшейся зимы — покрывал лужи полгода назад, когда с Лизой все это началось.

Однажды утром, когда она собиралась на работу, как всегда неспешно прохаживаясь после завтрака по кухне, выглядывая в окно и любуясь апрельским солнцем, медленно поднимающимся над горизонтом, к ней неожиданно заявился Артур, ее жених. На конец месяца была назначена их свадьба. Лиза на протяжении последних нескольких недель витала в облаках, представляя совместную жизнь в новой однокомнатной квартире, которую родители Артура недавно купили для молодоженов.

— Здравствуй, родной. Какой сюрприз! Ты зачем так рано? Или что-то случилось?

Лиза смотрела на Артура, у которого лицо было мрачнее тучи. Он разулся и не раздеваясь прошел на кухню. Артур глядя в пол сидел около стола и пытался начать объяснения своего неожиданного визита, но никак не мог собраться с мыслями. Изо рта вырывались только слова-паразиты. «Ну, ты знаешь, Лиза… Ну, как сказать…» Лиза стояла перед ним, испуганно смотря на жениха своими большими карими глазами. Артур еще ничего не сказал, но она инстинктивно чувствовала, ощущала сердцем любящей женщины, что произошло что-то для нее страшное. И если бы она захотела себе в том признаться, точнее — если бы в по-настоящему любящем женском сердце оставалось место для рационального осмысления событий, тогда Лиза при первом же взгляде на своего суженого поняла, зачем он пришел.

Артур все пытался начать объяснение, но снова и снова запинался и бурчал что-то неясное себе под нос. Он с детства был мямлей и размазней. Обласканный родителями, бабушками и тетушками, Артур никогда в своей жизни не мог принять окончательного решения, все время колебался, просчитывал различные варианты и ни на одном не мог остановиться. Но сейчас и задача перед ним стояла непростая. Что он должен был сказать Лизе? А сказать он должен был, если быть до конца откроенным, что никогда не любил ее, что всегда, когда они встречались вечерами, он делал над собой усилие, чтобы оторваться от любимых занятий и посвятить вечер нелюбимой девушке. Пришлось бы ему признаться, что всякий раз, как приходилось ее целовать, он не испытывал ничего: ни страсти, ни любви, ни привязанности — только чувство выполненного долга, непременной обязанности, которую ему волей-неволей приходилось совершать. Но как сказать все это? Хотя Артур был бесхребетным и нерешительным, меньше всего на свете он хотел кому-то причинять боль, тем более Лизе, которую уважал и по-своему все-таки любил, пускай и странной платонически-братской любовью.

Они познакомились в институте. Учились на одном факультете, но в разных группах. Начали общаться курсе на четвертом, гуляли вместе после учебы, и сама логика развития событий требовала романтического продолжения. Артур конечно никогда бы не осмелился сделать какой-либо серьезный шаг, но в наши дни, как правило, бремя серьезных шагов лежит на женщинах, и Лиза решила, что пришла пора переводить отношения в другую плоскость. На последнем курсе они стали встречаться, а после окончания учебы — подумывать о свадьбе. Родители были счастливы. Обе семьи были «хорошими», полными, добропорядочными. Лиза души в Артуре не чаяла. Только сам Артур был несчастен.

Так иногда случается, что девушку любят не за внешнюю красоту, а за душевные качества. Чаще случается наоборот — представители сильного пола, особенно если не умудрены жизненным опытом, или при наличии этого опыта не будучи отягчены головным мозгом, «покупаются» на красивую обертку без содержания. У Артура был случай абсолютно нестандартный. Ему нравился характер Лизы, ее привычки, манеры, образ жизни. Он был от своей возлюбленной без ума, но только от ее души. Нет, Лиза не была дурнушкой, нисколько. Наоборот, в институте ее считали красавицей, и однокурсники завидовали Артуру. Но ему самому такие женщины просто не нравились. Артур не искал себе фотомодель. Ему, скорее, нравились девушки «попроще», а Лиза не нравилась вообще. Каждый раз, когда приходила пора какой-либо близости, даже когда нужно было просто обнять свою девушку или взять за руку, ему от этого становилось крайне не по себе.

И так два с половиной года он мучился, пока не встретил на работе Аню. Она была девушкой не такой яркой как Лиза. Как раз таки «попроще». Восемь лет назад она приехала из поселка в отдаленном районе Нижегородской области. Училась в институте, жила в общаге. Потом нашла работу в городе и решила не возвращаться на малую родину, хотя родителям и обещала после института приехать жить в свою alma mater. Она была проста в общении, с ней было не скучно, она беспрестанно говорила, не давая собеседнику слова вставить, одевалась ярко, но безвкусно. Во всем ее облике, несмотря на долгую жизнь в мегаполисе, проглядывалось что-то «колхозное», но это и нравилось Артуру.

Здесь он тоже не решился бы ни на какие отчаянные шаги, но Анюта, как водится, сама взяла Артура в оборот. Она никогда особо не вникала в его отношения с Лизой, и наверное ей было все равно. Замуж она пока не хотела, а потому ничего от Артура не требовала, но сам он не сумел выдержать этого лицемерия, измены и раздвоенности. Миллион раз порывался он объясниться с Лизой, но всякий раз откладывал, не найдя в себе сил поговорить по душам. Но когда пришла пора связывать себя узами брака, Артур понял, что дальше отступать некуда.

— Понимаешь, Лиза, — выпалил наконец Артур, — я нашел другую женщину. Я люблю тебя очень, но как друга. И я никогда не забуду тебя, как никогда не забывают первую любовь. Прости меня и постарайся понять.

Много еще сказал он банальностей. Примирительно обнял ее в последний раз за плечи. Она не сопротивлялась, и кажется не была сильно расстроена. Лиза ничего не сказала. С грустным лицом попрощалась с Артуром, сказав только «пока», когда закрывала за ним дверь. Немного посидев на кухне, задумчиво глядя в окно, Лиза пошла на работу. В этот день она опоздала из-за неожиданного утреннего происшествия, но в общем день прошел нормально, как и последующие два дня. Казалось, ничего не произошло, и Ольга Петровна только удивлялась мужеству дочери.

Но вскоре все изменилось. У Лизы стало резко портиться настроение, она потеряла сон, а потом начались истерики. Лиза могла посреди дня начать рыдать на весь офис и биться о рабочий стол головой. Несколько раз «скорая», вызванная коллегами, привозила девушку домой. Лизе выписали кучу успокоительных, назначили психотерапевта, но все это не помогало. Снова и снова она начинала биться в истерике, когда на память приходил Артур. Его лицо появлялось, стоило только закрыть глаза. Уже несколько месяцев назад Лизу уволили. Она целые дни напролет проводила дома с Ольгой Петровной, лишь изредка выходя на улицу. Обычно это были воскресные походы в супермаркет с матерью и отцом, а потом — неделя среди опротивевших стен, которые к тому же, несмотря на то, что родители специально переклеили обои, напоминали об Артуре.

Сейчас начался очередной приступ, и Ольга Петровна, не в силах больше терпеть лизины вопли, вышла на кухню.

— Господи, неужели это никогда не закончится?! Неужели Лиза всегда будет такой?! Господи, помоги же!

Ольга Петровна со слезами на глазах стояла перед старой фамильной иконой, ослабевшими руками сжимая стакан с водой. Истратившая целое состояние на врачей, клиники и терапию, она уже не знала, кого еще можно попросить о помощи.

И Бог услышал ее.

* * *

Максим уже заканчивал свой рабочий день, когда в офис неожиданно нагрянул странный посетитель. Растрепанный, взъерошенный, в помятом пиджаке, он напоминал банкира, сбежавшего от преследовавших его гангстеров. Одет он был старомодно: какой-то дедушкин пиджак, от которого разве что нафталином не воняло, мятая рубашка, застегнутая на верхнюю пуговицу. При этом вещи на нем были дорогие, и по одному взгляду на странного посетителя становилось понятно, что хотя клиент видимо с придурью, но деньги у него есть.

Необычный клиент около получаса разговаривал с шефом, а потом, быстро пробежав перед столом Максима, опрометью выскочил из помещения, словно бандиты, преследовавшие его по дороге к офису, материализовались в кабинете начальника.

— Макс, зайди на минутку, — крикнул из раскрытой двери босс.

— Что-то важное? — спросил Максим заходя.

Да, оказалось, что важное. Новый клиент выложил кучу денег за совершенно пустяшную услугу. Максим сейчас должен был срочно ехать в Сормово по какому-то ерундовому делу, которое должно было занять не больше десяти минут. Но нестись на край города в пятницу вечером в самый час пик Максиму не очень хотелось. Он пытался сослаться на отсутствие машины, но как назло все коллеги с личным авто уже разъехались по домам, и честь поездки в Сормовский район осталась за задержавшимся на рабочем месте Максимом.

Макс не любил выезжать куда-нибудь из центра города. Все его перемещения обычно заканчивались границами Нижегородского района, а всех кто жил за пределами следования второго трамвая, который замыкает кругом историческую часть города, Максим, выросший на Покровке, высокомерно называл «замкадышами» и относился к ним, как москвичи к провинциалам.

До Центра Сормово он добрался только в половине восьмого. К восьми, окончив свое незначительное поручение, Макс решил зайти куда-нибудь перекусить. Сразу через дорогу от «Муравья» он заприметил небольшое кафе.

Злой, переполненный ненависти и к шефу, и к неадекватному клиенту, по чьей милости ему пришлось ехать за тридевять земель, Максим шел к кафе, не обращая внимания на красный сигнал светофора. Злость и чувство голода застилали глаза. По дороге Макс задел плечом двух человек, обматерил водителя, который чуть не врезался в него, когда он перебегал дорогу.

Максим зашел в кафе и тут же в дверях столкнулся с какой-то странной семейкой. Два пожилых человека стояли в проходе уже одетые и через весь зал перебрасывались шутками с барменом, с которым, по всему видно, были хорошо знакомы. Рядом с ними, скромно улыбаясь какой-то невинной шутке, отпущенной в ее адрес барменом, стояла молодая лет двадцати-двадцати пяти девушка.

— Ну, чего встали ни туда, ни сюда, — сходу выпалил Максим.

— Молодой человек, нельзя ли повежливее? — учительским тоном произнес мужчина, стоявший в дверях.

— Повежливее? Да пошел ты, чистоплюй…

Максим открыл глаза и увидел перед собой молодую симпатичную девушку.

— Где я? — спросил Макс.

— У меня дома, — ответила незнакомка.

— Исчерпывающий ответ.

Максим с трудом припоминал события предшествовавшего дня. Странный посетитель, пробки по дороге в Сормово, кафе, босс, обеденный перерыв. Все смешалось, события чередовались в хаотической последовательности, а голова гудела, как будто по ней прошла рота солдат.

— Понимаете… Как вас зовут? — спросила девушка немного смущенно.

— Максим.

— Меня — Елизавета, — отрекомендовалась незнакомка. — Понимаете, Максим, мой отец очень горячий человек. Хотя он очень добрый, хороший…

— А кто ваш отец? — прервал ее Макс.

— Ну, это тот самый человек, с которым вы столкнулись в кафе.

— А, ну и что же?

— Да дело в том, что он немного погорячился после ваших слов, — смущенно сказала Лиза, не зная, как продолжить свое повествование.

— Теперь все понятно, — протянул Макс. — Он вырубил меня и притащил к себе домой.

— Можно конечно и так сказать, — смутилась в очередной раз Лиза.

— А почему-то я драки не помню…

— Да и не было никакой драки. Он вас один раз ударил. Да-да. Он просто был когда-то профессиональным боксером, и вот — навык остался.

— А я скорее бы подумал, что он учитель, — задумчиво произнес Максим. Он был уязвлен тем, что его свалили с ног одним ударом. Макс был рослым, в молодости занимался восточными единоборствами и считал себя хорошим бойцом, а тут какой-то старик в два счета с ним расправился.

— Он был и учителем, — сказала Лиза. — После того, как карьеру закончил, работал несколько лет в школе. А сейчас он тоже занимается, можно сказать педагогической деятельностью. У него сеть фитнес клубов, где он сам иногда ведет занятия. И вообще он добрый-добрый. Они даже с мамой благотворительностью занимаются.

Максим, ничего не ответив, лежал, глядя в потолок. Лиза сидела рядом.

— Послушайте, — продолжила она после минутного молчания, — послушайте, вы же не будете заявлять в полицию.

— Нет, что вы? Какая полиция? Я же сам по сути дела напросился. Мне, честно говоря, сейчас очень стыдно за свое поведение в кафе. Понимаете, Лиза, я был немного не в себе. У меня был сумасшедший день: сначала я задержался на работе, потом какой-то странный клиент притащился, и из-за него пришлось под вечер ехать в Сормово, да еще и в час пик. Понимаете, я был просто вне себя…

— Конечно же, я понимаю. Не переживайте, нервные срывы со всеми случаются. Поверьте, я знаю это как никто, — прервала Лиза покаянную речь Максима. Он теперь, когда превратился из кабацкого хама в страдающего от мук совести больного, все больше ей нравился.

— Никто вас не осуждает за такую невоздержанность, — продолжала Лиза, — у всех бывают тяжелые дни. И вы тоже не сердитесь, пожалуйста, на нас, особенно на отца. Мы же, можно сказать, вас похитили. А вас, наверное, сейчас ждут домой, время ведь уже первый час ночи. Может вам нужно позвонить? — спрашивала Лиза, но в словах ее уже скрывалось не простое проявление заботы, но и желание узнать о Максиме побольше.

— Нет, — ответил Макс, — не беспокойтесь. Я живу один. А вы, Лиза, как я понял, живете с родителями?

— Да. Вы сейчас, кстати, в моей комнате.

— Ой, простите… Мне, наверное, нужно освободить вашу комнату, ночь ведь уже, — Максим сделал неуверенное движение, пытаясь встать.

— Нет-нет, лежите, — остановила его Лиза, слегка взяв Максима за плечи, — Сегодня вы — наш гость. Вам нужно немного отдохнуть, а я посплю в другой комнате, у мамы. Не переживайте. Вы нас нисколько не стесните. У нас большая квартира. Вам на работу завтра не нужно?

— Нет. Завтра же суббота, — ответил Максим.

Они немного посидели в тишине. Лиза смотрела Максу в лицо, а он, не делая уже попыток подняться, переводил глаза с предмета на предмет.

— У вас очень хороший интерьер, — прервал наконец Максим недолгое молчание.

— Да. Дело в том, что я дизайнер, — ответила Лиза.

— Серьезно? — возбужденно сказал Макс. — Так значит мы с вами коллеги!

Оказалось, что учились они на похожих факультетах, да и работали потом почти на одной и той же должности. Проболтали они до двух ночи, да и дольше бы болтали, если бы Ольга Петровна не подошла к комнате и тихонько, чуть приоткрыв дверь, позвала дочь.

— Лиза, ты совсем уже гостя заговорила. Пора, наверное, спать,— с легкой укоризной прозвучал мамин мягкий голос.

— Да-да, мама. Я иду, — ответила Лиза, а потом, обращаясь уже к Максиму, — Действительно, уже пора. Третий час ночи.

— Конечно, Лиза. Я вас совсем заболтал.

— Да, что вы! Это я вас заболтала, — сказала Лиза. — Все-таки хорошо, что мы познакомились. Бывают же в жизни случаи.

— Да, бывают. Только я не верю в случайности. Спокойной ночи, Лиза, — ласково сказал Максим.

Этой ночью Лиза впервые за последний год спала спокойно, не просыпаясь под утро от собственного крика. Все страхи как-то сразу рассеялись, будто и не было этих месяцев депрессий и истерик. Может быть от пережитых за день волнений, а может от того, что в первый раз с момента расставания с Артуром она спала не в своей комнате, а у матери, но как бы то ни было, закутавшись в одеяло с головой Лиза тотчас уснула. Свернувшись клубочком, прижавшись к маме как в детстве, она погрузилась в приятную дремоту. Сон навалился на нее белыми клубами тумана, а из него возникла Коромыслова башня кремля, возвышающаяся над течением Почаины. И она — одинокая принцесса в маленькой горнице под самою крышею башни в ожидании освободителя. И сквозь маленькое окошечко, в которое превратилась бойница, сквозь клубы перемешанного с дымом тумана она видела монгольские рати, слышала доносящиеся до кремля звуки битвы; но на сердце было сладко и спокойно: она понимала — враг отступает, это только шум, шум.

На улице послышалось скрежетание запоздалого такси, медленно проехавшего под окнами, и вокруг снова воцарилась тишина. Город спал, уставший от вечерних гуляний, грохота ночных клубов и огней супермаркетов. Последние дни затянувшегося бабьего лета потихоньку отступали перед холодом надвигающегося ноября.