Dixi

Архив



Неждана ОКРИК (г. Горки, Могилевская обл. Республика Беларусь)

ВОЗВРАЩЕНИЕ СУМАСБРОДКИ

Окрик

Вечерело.

С каждой минутой на улице усиливался и без того трескучий мороз. Прошедшая накануне метель ровным ковром устлала местные окрестности, лишь кое-где как бы прорывая целостность белого покрывала выглядывали ветки запорошенных кустов. Отдельно стоявшие деревья в сгущающихся сумерках напоминали грозных великанов, замерших в ожидании чего-то ещё более жуткого.

 

На небосклоне появилась луна.

Снежное покрывало засверкало, словно белая парча. Казалось, всё кругом усыпано жемчугом и бриллиантами. Вот они у самых ног, только не ленись, наклоняйся и бери их, бери, жадно хватай их, пока они не исчезли.

Полевая дорога была хорошо утоптана санями. Это был единственный путь, связывающий отдалённую деревню с районным центром. По этой дороге, словно черная точка на белом листе бумаги, двигалась чья-то тень. В простирающемся безмолвном раздолье стояла удушающая тишина, и только скрип снега, попадавшего под обувь незнакомого силуэта, разносился по всей округе.

Где-то в кромешной тьме послышался лошадиный топот. Силуэт замедлил своё движение, подался вглубь снежного окаймления полевой дороги и остановился.

В сторону деревни двигалась повозка.

С фырканьем и храпом, утопая копытами в снежном рельефе, неслась лошадь. Сравнявшись с силуэтом, замершим на обочине дороги, повозка остановилась.

— Тр-р-р! — послышался хриплый мужской голос. — Свой или чужой? Коли свой — садись, довезу, коли чужой — иди своей дорогой куда шёл!

— Дядька Кузьма, неужто с нечистой силой говоришь? — спросил тоненький девичий голосок.

— А кто ж ещё ночью да в такой мороз может гулять по нашим широким раздольям? Кто ж ещё кроме нечестивых может прохаживаться взад и вперёд не оглядываясь, не боясь ни черта, ни волка, ни покойника?!

— И то правда! — ответила девушка и, засмеявшись, вскарабкалась на повозку.

— Ну, трогаемся! — вскрикнул немолодой мужчина. — Но-о-о, родимая, вперёд, — шлёпнул коня и, присвистывая, начал вертеть концами вожжей над своей головой.

Лошадь понеслась.

Перед глазами заплясали снежные просторы.

Отдельно стоявшие деревья закружились в хороводе, точно девицы в купальскую ночь, снежное покрывало заиграло волнами, переливаясь в лунном свете, а лошадиный топот и хруст снега создавали подобие старинной ритмичной мелодии. Казалось, природа ожила — вот она сказка, где есть и чародеи, и великаны, и говорящие звери, и все эти существа соперничают между собой в первенстве за всемирное господство над бескрайними просторами.

Попутчики молчали.

От усталости глаза закрывались сами собой. Веки понемногу тяжелели, дыхание замедлялось и всё увиденное постепенно расплывалось в пляшущей мозаике.

Мужчина прикурил самокрутку. Жадно затягиваясь, он раз за разом выпускал едкий дым, который под напором встречного ветра густыми разводьями повалил на сидящую рядом девушку.

— Ну что, спишь там? — ехидно пробормотал он и, сделав очередную затяжку, расхохотался. — А то гляди, замерзнешь! Мороз-то эко какой!

— Да, Кузьма Пантелеймонович, заснёшь тут, — бодро произнесла девушка, прикрывая нос варежкой. — Нашатырный спирт так не берёт, как твой табачный дым. Мертвеца разбудит, не говоря уж о человеке.

— Ну ладно-ладно, у самой-то отец курит точно это курево, — язвительно пробубнил тот, — да ещё из избы не выходит, небось, молчишь, ничего не говоришь! — снова расхохотавшись, начал кашлять. — Боишься, значит, а то ишь, разошлась! — потом медленно затянув, можно даже сказать, жадно заглотнув очередную порцию табачного дыма, продолжил. — Другого нет. Это у вас в городе выбирай, что тебе приглянется, а у нас — кури, что есть! Так что терпи, а коли не по вкусу, — вытянув левую руку в сторону, громко выкрикнул, — до ближайшего сугроба довезу, а там скину с саней.

— Ой, дядька Кузьма, — воскликнула девушка и, взглянув на мужичка, рассмеялась, — вот теперь я знаю, за что бабы на деревне на тебя брешут!

— Держись, — закашливаясь, прохрипел тот, — поворачиваем! — и тут же потуже натянул вожжи.

Впереди виднелся поворот.

Дорога на деревню тянулась вдоль кладбища. В сумраке ночи кладбищенский островок напоминал колдовскую корчму, в которой кишела и завораживала звуками не свойственная человечеству жизнь. Только здесь величественные деревья сгибали свои верхушки над могильными крестами, как будто оплакивая своё подножие и испытывая при этом жгучую боль. Только здесь откуда-то из глубины недр слышался то ли скрип, то ли скрежет, словно открывался склеп, а из него на волю выходило загробное существо в поисках заблудших странников. Только в этом месте пучки лунного света, проникавшие сквозь обилие свисающих веток создавали эффект бродивших теней, а кусты, растущие между могилами, как бы шептались и хихикали, обсуждая недавние кладбищенские события. С каждой минутой становилось жутко, да так жутко, что хотелось не просто бежать без оглядки, а лететь сломя голову к солнечному свету.

— Что, страшно? — обратился Кузьма к своей попутчице.

— А то! — тихо ответила девушка, будто боясь обратить на себя внимание разгуливавших в глубине зарослей тварей.

— Не бойся! — глубоко вздохнул мужчина и тихо про себя пробубнил. — Все там будем.

Дальше попутчики ехали молча.

Вскоре на фоне зимних пейзажей задымились печные трубы, послышался лай дворовых собак и, как будто дыры на черном полотне, засветились окна домов.

— А домой-то чего среди недели? — нарушая безмолвие, обратился к девушке её попутчик. — Случилось чего?

— Да нет! — ответила девушка. — Ничего не случилось. Просто взяла и перевелась на заочное отделение.

— Дома значит лучше? Как говорят — будешь греться на печи! — колко подметил дядька Кузьма и снова задал вопрос. — А отец знает?

— Вот зайду в хату — тогда и узнает! — язвительно ответила заносчивая девушка.

— Ну, Зоя Степановна, раз везу тебя, придётся и мне в дом зайти, — насмешливо растянул Кузьма.

— Что, Кузьма Пантелеймонович, разговоров боишься? Мол, с молодицей по ночам катаешься, — засмеялась Зоя.

— Если бы только разговоров, я бы доволен был, что на меня такая молодица позарилась, — затем, немного помолчав, добавил. — За тебя, Степановна, волнуюсь. Отец-то у тебя горячий. Поди не первый год знаю. В гневной горячке может и не разобраться, что за диво ночью случилось. Ну а коли пересуды по деревне пойдут, —добавил он, — тогда меня быстро вычислят, тогда уж припишут!

Оба попутчика расхохотались.

Их оглушительный смех гулкими волнами разнесся по долине. И лишь препятствия, встречающиеся на пути пронзительного звука, глухими отголосками отбрасывали обратно, в сторону его первоисточника, прозорливое эхо.

Вскоре сани завернули на одну из деревенских улиц и двинулись в направлении самого освещаемого места во всей деревне.

От лошадиного сопения и храпа дворовые псы рвались с цепей до хрипоты и удушья. От повсеместного лая собак у некоторых дворов на столбах зажигался свет, слышался скрип и постукивание открывавшихся дверей, местами в окнах местных лачуг появлялось освещение.

— Что, проснулись? — закричал Кузьма и громко затянул песню:

Вставай страна огромная,

Вставай на смертный бой!

С фашистской силой тёмною,

С проклятою ордой!

Пусть ярость благородная

Вскипает как волна,

Идёт война народная,

Священная война!

 

Зоя заразительно смеялась.

Почти одновременно со всех окрестных дворов послышалась брань: «Это кому там делать нечего?» «Да это Кузьма!» «Набрался, свинья, всю деревню переполошил!» «Вот паразит, что поёт!? Аж, сердце в пятки ушло!»

И тут же, словно мухи на мёд, продираясь через дыры в заборе, к саням по очереди начали подбегать полуодетые здешние ребятишки. Их численность возрастала с каждой минутой.

Присвистывая, мальчишки стали бросать в бегущую лошадь снежные комки. Сопевшая от усталости лошадь, почувствовав на своих боках удары начала прижиматься к земле. Пытаясь оторваться от преследования, обезумевшее от страха животное с невиданной силой урывистыми движениями понесло сани.

— Братва, что делаем!? — грозно выкрикнул Пантелеймонович, изо всех сил натягивая вожжи.

В это же мгновение оголтелая толпа переметнулась на извозчика и сидящую рядом с ним спутницу. Забросав их очередной партией снежков, мальчики с криком: «Бей чужака!» рванулись обгонять повозку.

— Ну, вот я вас сейчас! — останавливая несущуюся лошадь, закричал дядька Кузьма и потянулся за кнутом. — Тр-р-р! Сейчас, сейчас, доберусь я до вас!

Лошадь остановилась.

Пантелеймонович резво встал с саней и слегка прихрамывая бросился догонять убегавшую задорную толпу детишек.

Тут же раздался детский визг и крик.

— Ага, вижу, польку-бабочку под мой музыкальный инструмент сплясать никто не хочет!? — выкрикнул Кузьма и от души рассмеялся.

Помаленьку несущаяся толпа начала рассасываться по заборным щелям.

Откуда-то из глубины дворов послышался девичий заливной хохот и словно весенний ручей по всей деревне зазвенела и пронеслась песня.

Напилась я пьяна,

Не дойду я до дому,

Завела меня ночка тёмная

До вишнёвого сада!

 

Девичий напев подхватила Зоя, а следом за ней и Пантелеймонович.

По деревне покатилось эхо.

У вишневым саде

Там кукушка кукует,

Ты скажи-ка мне, расскажи-ка мне

Где мой милый ночует!

Если он при дороге —

Помоги ему Боже,

Если с любушкой на постелюшке —

Накажи его Боже!

 

Сани тронулись с места.

От уставшей лошади шёл пар, вся её шерсть была окутана инеем, морда местами покрылись сосульками, а хвост и грива беспорядочно сплелись в сбитые комки.

Ночное небо было усыпано яркими звёздами, словно кто-то в спешке обронил кувшин с жемчугом. Глядя вверх, так и хотелось потянуться рукой и сорвать хотя бы один камень, а затем крепко сжать его в кулак и прижать к груди как нечто бесценное и сокровенное.

Попутчики подъезжали к искусственному освещению.

Здесь, под пятиметровым деревянным столбом, снежная подушка была плотно утоптана. Местами на искрящемся белом мраморном полу попадались ледяные глыбы, спаянные между собой в снежный калейдоскоп.

Сани беспорядочно заскользили.

Лошадь замедлила шаг и в конце концов остановилась.

По левую сторону от столба тянулся высокий забор. За ним как за каменной стеной возвышался огромный дом. В сгущающихся сумерках это строение скорее напоминало теремок с расписными оконными ставнями и с огромной дубовой дверью, у подножия которой располагалось царственное крыльцо.

Это был дом председателя колхоза.

Раздался громкий собачий лай.

Лошадь вздрогнула и повернула голову в сторону доносившегося звука.

— Ну, Зоя Степановна, прибыли! — произнёс Пантелеймонович, глядя на девушку. — Теперь, как говорится, на всё Божья воля! Авось пронесёт!

— Ой, дядька Кузьма, всё пугаешь! — ответила Зоя, осторожно ступая на скользкую ледяную поверхность.

— Пугать ни к чему, — спокойно и уверенно вымолвил тот, набрасывая вожжи на выступающий в деревянном столбе железный крюк, — давно знаю твоего отца.

— Да, отец у меня серьёзный, но я дочь самая меньшая, а значит любимица! — ехидно улыбаясь, ответила Зоя.

— Ну ладно-ладно, любимица! — засмеялся дядька Кузьма, — Помню, как ты в детстве через забор удирала от своего отца. Платьице всё в клочья порвала, ноги ободрала и, как говорится, только пятки и сверкали!

— Ой, да вся деревня это видела! — торопливо ответила Зоя.

— За что ж тебя тогда отец наказал? — поинтересовался Пантелеймонович.

— За что? — фыркнула Зоя. — А я думала, что вся деревня об этом знает.

— Ну, кабы знала вся деревня, я бы у тебя не спрашивал, а смеялся, глядя на тебя, — произнес уставший мужчина.

— Да, а посмеяться было над чем, — сказала девушка, открывая ведущую во двор калитку. — Тогда я здорово испугалась, а сейчас могу рассказать, за что я так драпала.

— Можешь сказать, да что-то тянешь и не говоришь, — расплылся в улыбке мужчина и тут же добавил. — Понимаю, стыдно признаваться в шалости.

— Послал меня тогда отец в помощь матери, — неторопливо начала рассказывать Зоя, — помогать прополку делать на огороде, а я накануне лазила без спросу в клубнику, да на крапиву наткнулась. Ой, жгло ноги до самого вечера! Ну, все знают, что наш отец всегда и со всеми говорит в приказном тоне.

— Ну как же не знать!? — перебил её Пантелеймонович. — Офицер! Мы с ним всю войну рука об руку шли. Всю дивизию в руках держал, беспрекословное подчинение и уважение было к нему.

— Ну, вот и детей своих воспитал беспрекословному послушанию и подчинению, — продолжала свой рассказ Зоя. — А я, самая малая, много слышала о войне, да не знала всех её героев. И вот однажды видела, как мальчишки в войну играли. Кто русские, кто немцы не понимала, но обратила внимание на один жест, который тогда приняла за особенное подчинение.

— Из трёх пальцев?! — рассмеялся дядька Кузьма, закрывая калитку на щепок.

— Если бы! — с особенным восторгом выкрикнула Зоя. — Намного хуже!

— Что же может быть хуже? Уж не знаю!

— Да я просто вытянулась как говорят «по струнке», одну руку по швам, другую направила вперед к солнышку и произнесла короткое «Хай, Гитлер!»

— Эко ты! — удивился умаявшийся попутчик. — Да тут любой бы не стерпел!

— Ну, вот, — вздохнула Зоя, — а дальше до самого вечера в овраге сидела, пока темнеть не начало.

— И не страшно тебе было одной у самого леса?

— Страшнее было домой возвращаться. Впрочем, как и сейчас.

— Ну, вот и созналась, — улыбнулся Пантелеймонович и потянулся открывать входную дверь.

Огромная дубовая дверь вела в сени, за ней располагалась дверь, ведущая в дом. Широко распахнув мощную входную дверь, Кузьма Пантелеймонович принялся отряхивать ноги от снега. Сначала он потопал перед порогом, затем обил одну ногу об другую, и напоследок не торопясь наклонился, чтобы отряхнуть снег с верхней части валенок.

Зоя тем временем оставалась позади. Она, с неприсущей ей терпеливостью ожидала, пока её давний сосед исполнит весь деревенский зимний обряд.

— Ну, я первый, — произнёс Кузьма, осторожно переступая порог.

— Ага! — тихо ответила Зоя, поднимаясь по ступенькам крыльца.

В сенях было темно.

Нащупывая дверь в дом, мужчина оступился. Пошатнувшись, он схватился рукой за стену и случайно сорвал со стены старую прохудившуюся куртку, висевшую на ржавом гвозде рядом с входной дверью. Пытаясь повесить куртку на своё прежнее место, Пантелеймонович приблизился вплотную к стене и начал руками шарпать по стене в поиске того самого злосчастного гвоздя.

Всё это время Зоя стояла на крыльце у раскрытой нараспашку двери. Улыбаясь, она наблюдала за растерявшимся в полумраке соседом. Но её сдержанность прошла, когда дядька Кузьма, повесив куртку на гвоздь, случайно зацепил стоявшую рядом с курткой лопату, которая мгновенно заскользила вдоль стенки и упала возле ног мужчины, зацепив черенком стоявшее поодаль железное ведро.

Раздался грохот.

Вслед за грохотом послышалась тихая брань. Пробубнив про себя, Пантелеймонович наклонился и поставил лопату на её прежнее место.

Прикрываясь варежкой, Зоя вовсю хохотала.

— Темнота, — отозвался дядька Кузьма из глубины сеней, — хоть глаза выколи! — затем, вздохнув, добавил. — Хорошо, что не по лбу, а только по ногам. Как говорят «легко отделался». Вот тебе и ходи первому, — возмущённо продолжал мужчина. — Первому все шишки достаются, первый он как пробный экземпляр. Вроде разведчика — шаг неверно сделал и на мине подорвался. Вот как я сейчас — выдал своё присутствие. Да, — пробасил мужчина, — не быть мне разведчиком!

Выговорившись, Кузьма Пантелеймонович нащупал в темноте дверной кляп и потянул на себя ведущую в дом дверь.

В глаза ударило комнатное освещение.

— Николаевич, — выкрикнул коренастый мужчина, слегка приоткрывая дверь, — гостей ждёшь!?

В узкую дверную щель повалил густой морозный пар.

— Ты, что ли, гость? Так заходи, дом зря не выстуживай, — пробормотал сидевший за столом статный мужчина.

— Да, Николаевич, морозец сегодня шипучий, видать зима настоящая, — оживленно произнес незваный гость и тут же шире распахнул входную дверь, — да только вот Дед Мороз один не ходит!

Из глубины дома послышался женский хохот.

— Неужто соседи всей семьёй в гости решили зайти!? Вроде коляды уже прошли, да уж поди как месяц назад. Что, Снегурку себе завёл? — монотонно произнёс хозяин дома, не отрываясь от чтения газеты.

— Да это не я завёл, а вы завели эту Снегурочку лет этак двадцать назад!

Из соседней комнаты вышла хрупкая худощавая женщина средних лет.

— Это ты о чём? — взволнованно и возмущенно произнесла она, вытирая руки о фартук.

Сидевший за столом мужчина неторопливо отложил в сторону газету и сердито спросил.

— Где она?

— Да вот! — ответил полуночный гость, затаскивая молодую озябшую девушку в дом.

— Батюшки мои! — испуганно хлопнула в ладони хозяйка и, на мгновение оторопев, тут же бросилась к своему дитю.

— Ну, заходи, Дед Мороз! — ехидно обратился хозяин дома к зашедшему на огонёк соседу.

Мужчина спешно закрыл за собой дверь и, обойдя шумевших женщин, направился к спокойно сидевшему за столом хозяину.

— Вот, зачирикали! — расхохотался Кузьма, снимая с головы кроличью шапку. — Не ругай ты её, Степан, — тихо сказал он, осторожно присаживаясь на самодельную табуретку.

— А есть за что? — поинтересовался Степан.

— Ну, есть не есть, а словечко замолвить нужно! Всё ж целую дорогу веселила меня, — затем вздохнул, посмотрел на безмолвно сидящего соседа и спокойно, но уже с грустью в голосе, продолжил. — Время сейчас другое. Это мы боялись всего, — немного помолчав. — Боялись мнения села, осуждения, да что там, — махнул рукой и снова расхохотался, — боялись даже на девок раньше времени смотреть, — покамячив в руках шапку, судорожно провел по лицу рукой и с горечью посмотрел на своего фронтового товарища Степана Дервоедова. — А потом война поломала всем судьбы, показала жизнь с изнанки, оставила боль, — сжав левую руку в кулак, начал стучать себе в грудь, — дикую боль, ничем не гаснущую.

— Мария! — обратился хозяин дома к своей супруге, — наливки принеси.

Мария тут же отправила дочь в соседнюю комнату, торопливо открыла створки буфета, стоявшего возле входной двери, выставила двухлитровую бутыль и взяла на верхней полке два стакана. Затем мгновенно набросила на себя пуховый платок, висевший на крючке рядом с буфетом и выбежала в сени.

— Завидую я тебе, Степан, — сказал полуночный гость, посмотрев вслед Марии, — белой завистью завидую.

— Хм, ты завидуешь!? — произнёс Николаевич, прикуривая самокрутку. — Я сам себе завидую!

Кузьма опустил голову вниз, глубоко вздохнул и безмолвно потряс головой.

— Что? До сих пор любишь её? — спросил Степан, выпуская дым из ноздрей.

— Что ж теперь об этом говорить, — тихо и покорно ответил Кузьма. — Не вышел я ни лицом, ни фигурой, ни умом, ни роднёй!

— Ну, будет тебе! — перебил его Степан. — Сам виноват! Дури было у тебя через край, впрочем, как и сейчас. А бабы — они ведь надёжности хотят.

— Да что ты, Степан, учишь меня перед могилой, — пробубнил Кузьма. — Ты бы тогда глаза мне открыл, по дружбе меня одёрнул.

В сенях послышалась возня, заскрежетал дверной кляп, открылась дверь и в дом вбежала Мария, держа перед собой деревянный бочонок.

— Ну, гости дорогие, пожалуйте отведать хлеба соли! — просипела хозяйка с мороза.

— Да гостей тут вроде и нет! — расхохотался Кузьма. — Все свои!

— Свои-то свои, да не знамо, может ты с дурными мыслями да с дурным делом пожаловал!? — ответила хозяйка.

— Дочь я твою целёхонькой привёз, можно сказать доставил до самого дому, — возмутился сосед. — Да что там, даже в дом ввёл! Да что в дом ввёл, Степана прошу не ругать её, знамо дело молодое, не всё сразу на ум приходит, да и не ко всем вовремя!

— Ну, Кузьма Пантелеймонович, а ты говоришь одёрнуть по дружбе! — не выдержал Дервоедов и тут же рассмеялся. — Такого напору ни одна красавица не выдержит, того гляди и моя плеснёт тебе в самые глазёнки рассолу.

Все засмеялись.

— Рассолу могу плеснуть вместо доброго похмелья, а вот огурчиков испробовать придётся! — подобрела хозяйка и торопливо начала накрывать на стол.

— Как всегда, хозяюшка, ты приветлива, — сказал Кузьма, медленно вставая из-за стола, — да только вот задержавшийся гость хуже татарина!

— Всегда рады добрым людям, — ответила Мария.

— Ну, бывай, Степан Николаевич! — протянул Кондратенко руку своему старому фронтовому товарищу. — Да смотри, дочку не обижай!

— Ты никак, Кузьма, в зятья ко мне набиваешься? — рассмеялся Дервоедов.

— Ой, да ну тебя, Степан! — рассвирепела Мария и тут же выбежала из комнаты.

Оба мужчины посмотрели ей вслед.

Ни слова ни говоря, Кондратенко одел на голову шапку, постоял у порога и тихо, словно про себя, пробубнил:

— А всё же она меня помнит — ничего не забыла!

— Иди уже! — грозно и недовольно произнес Дервоедов. — Не забыла! Как же тебя забудешь? Тут гляди, и Зойка моя тебя вспоминать будет. Такого добродетеля поди сыщи, что вся деревня бранью чтит!

— Да, Степан, — отозвался Кузьма, — бывает, что и собака лает! — затем протянул руку к дверной рукоятке, оттолкнул входную дверь от себя и вышел в сени.

В доме стало тихо…

Именно эта тишина послужила порождением нового сумасбродства полуночной блудницы. В скором времени кротость и покорность, которые приглушали незыблемый отцовский гнев, в одночасье сменились непостижимыми испытаниями для всей семьи, но это уже совсем другая история.

 
html counter