Dixi

Архив



100 Рожева (г. Москва) ФУТБОЛЬНОЕ

100 Рожева

«… И ещё футболист! Из героического совка, в котором наши забивали. Тогда за серебро их лишили званий, тренера выгнали с работы, из партии и из жизни, пол команды спилось, а теперь это «информационный повод» возбуждения поредевших болельщиков для. А кто у нас по поводу и без повода? Таня!» — злилась Таня на доскапочетный креатив редакционного начальства, безотказную себя и необъяснимую пробку в будний день в сторону области.

 

Мычащее автостадо тащило её к ветерану мяча в задницу столицы. По телефону нельзя, только живьём. Ветерана надо обаять, размять его склероз, чтобы надоить отличное от пастеризованного: «Я бью угловой лёха прикрывает сало пасует фортуна отвернулась…»

Тучное облако помочилось на пробку. Пробка разбухла и встала комом в горле дороги. В серость втиснулось солнце. Автотуши залоснились, как тела на пляже, через которые Таня перешагивала в сегодняшнем сне, ещё державшемся подсохшей пенкой за стенки «чаши» сознания.

Ночами чашу раздувало до кинозала, где крутили сериал, бессмысленный и беспощадный, впору главноканальным. Сегодня была ходьба по пляжу с препятствиями. Жара, сердцебиение, а на ней закрытое платье и каблуки, вязнущие в песке, чьих-то волосах, полотенцах... Было стыдно. Не за голых людей, а за себя, выглядящую вороной на дефиле бройлеров.

Хануй шагал рядом. И тоже в чем-то застегнутом. Хануй — внутриутробная кличка «бывшего» с нехитро зашифрованным его теперешним адресом. Посланный ушёл не дальше снов, регулярно задействуясь в них в главных ролях. Растратив телесную плотность, он и в неосязаемом виде продолжал вызывать боль, словно оторванная рука, когда трогать и лечить уже нечего…

Таня почти понимала, что это сон, но идти почему-то было надо, именно по пляжу, мощённому телами, как московские тротуары плиткой. В полном молчании, связанными одним на двоих стыдом, рядом, но не вместе. Он — глухой тенью слева, она — изнывая от его близости…

Откуда в снах берутся сюжеты? Может, сны как вирусы, и этот чихнул в сторону моря скучающий по одежде разносчик мороженого из Анталии?

Внезапно, как это бывает лишь во сне, кончились и пляж и жара. Пошло мёрзлое скошенное поле с обрубками тех, кто ещё недавно верил здесь в вечное лето. Ни леса вдали, ни следов цивилизации, лишь хрустящий иней и небо, вжавшееся в землю рыхлыми краями. Стало холодно почему-то босым ногам. Открылось озерцо, переходящее из тверди в жидкость без предупреждения, как тоска в слёзы. Таня успела остановиться в шаге от воды, а Хануй прошёл вперёд и сразу утонул, не пытаясь спасаться. Она кричала ему: «Давай руку! Держись! Хватайся!», а он смотрел на неё из-под воды стеклянными глазами. Выбившись из сил, она подцепила утопленника. Он повис на её руке как дедушкин макинтош, который несут на помойку, а дедушка ходил в нём на свидания и на демонстрации, и Сталина видел. Ценность этой ветоши в бабушкиной памяти, для других это не более чем хлам. И она брела со своей спасённой невесомостью по седому полю, пока не проснулась от того, что замёрзли ноги и затекла согнутая в локте рука…

 

А в прошлой серии Таня сидела во дворе старой пятиэтажки в запахе сиреневых кошек и гипнотизировала открытое окно третьего этажа. В окне Хануй разговаривал со своим отцом. О чём-то будничном, судя по лицам мужчин. Ни этого дома, ни отца она никогда раньше не видела. Но картины снов не ткутся из ниток производственного комбината «Реальная жизнь», общества с ограниченной ответственностью…

Сюжет был статичен как фантазии лентяя: героиня сидит на лавке возле дома и ждёт, когда герой в окне её заметит. Заметил. В глазах вспыхнуло, и было тут же подавлено. Ничем не выдав узнавания, Хануй закрыл окно, оставив вместо себя пустоту в раме и солёное пятно на подушке…

А позапрошлую серию придумывал слабослышащий аутист-вредитель. Хануй кружил на «мотике», как он называл мотоцикл. Таня пыталась докричаться до чёрного мотоциклиста в шлеме, а он вновь и вновь с рёвом пролетал мимо, обдавая её дымом и пылью. Она кричала изо всех сил, он не слышал, она кричала, он не слышал, она кричала… Будильник констатировал хронический рёв на фоне саднящего горла…

 

После этих снов следовало вползание в утро на кофеине бессилия, не умеющего разгадать, почему реальность без Хануя перевоплощается в больные сны с ним.

 

Баритон в навигаторе объявил, наконец, конец маршрута возле дома ветерана мяча. Дверь квартиры на третьем, кстати, этаже, открыл старик. Брюки со стрелкой, намятой ожиданием торжественного случая, не скрывали почти правильного колеса его ног. Бывшая когда-то белой рубашка и отёчное лицо сообщали счёт: один ноль в пользу одиночества…

За порогом запущенной «однушки» прошлое прикидывается настоящим.

На кухне назидательно вещает радио, а в комнате кричат заголовки газетных статей, наклеенные прямо на стены. На почётных местах — над столом и диваном — пожелтевший до золота советский пафос: «Герои вернулись с кубком», «Богатыри мяча», «Очередная победа советского футбола»… За шкафом — разоблачительные перестроечные: «Вся правда о звёздах футбола», «Кто стоял за победами», «Грязные игры на футбольных полях»… По углам — постперестроечная чернуха и модный ныне стёб: «Напали на нападающего», «Сели в лужу всей командой», «Голы не для голых», «Я б в футболисты пошёл, пусть мне заплатят»...

Кубки в шкафу отражают газетные строчки, придавая им объём и достоверность. За диваном припрятана палка — постеснялся при гостье…

«Кофе, Танюша?» «Спасибо, лучше чай. Давайте, я вам помогу?» «Нет-нет, я сам. Я привык…»

Хозяин неваляшкой ковыляет на кухню, заметно кренясь вправо.

Таня оглядывает стены. «Во понаписали, охренеть», — думает она и, обернувшись к старику, театрально восхищается:

— Это всё про вас?! Ничего себе!!!

Ветеран смущённо пожимает плечами, мол, было дело, и тут же оправдывается:

— Да это я обои собирался клеить, поклеил газеты, и так и оставил. История как-никак…

Он мешает в чае сахар, которого не клал, и отвечает на вопросы с достоинством, которого давно не надевал…

«… Закалку я получил в дворовом футболе… Мы же в детстве бредили мячом, могли целый день жонглировать, обводить друг друга, бить на точность. Копировали чужие финты. Даже просто смотришь какой-нибудь бразильский фильм, в котором на заднем плане мальчишки играют в футбол, и пробуешь освоить увиденные технические элементы. Потом даже рекорды в жонглировании мячом ставил. Не ногами — это долго и неинтересно, а головой. Как-то прочёл в газете, что кто-то установил рекорд Скандинавии — две тысячи двадцать четыре раза головой начеканил. Я вырезал заметку и пошел на Тушинский аэродром — там места много и никто не мешает. Начеканил две тысячи двести семьдесят шесть. Мне вообще нравилось жонглировать: на месте и в движении, плечами и с пятки на пятку, и так сотни раз. А ногами не опускал мяч на землю до тех пор, пока голова не закружится… Лет в семнадцать из-за перенапряжения попал в госпиталь. Лежу и думаю: если запретят заниматься футболом, пойду жонглировать в цирк. Потом, будучи уже зрелым игроком, тоже что-то подсматривал из технических приемов, обычно в зарубежных турне…»

«… Время романтического футбола прошло, пришел футбол прагматичный, и игроков-романтиков не стало. Последним был, наверное, Марадона...»

«… Нет, не думаю, что мы когда-то были так уже сильней иностранных команд. Особенно по части техники, тактики. Просто всегда выходили как на бой с ними. Да и здоровье у людей было — не чета нынешним. Опять же любили футбол иначе. А проигрывать не любили. В кровь расшибись, а не проиграй! Для нынешних это непонятно. Но и сравнивать современный футбол с прежним — пустое. Скорости были не те, что нынче, свобода не та. Но важно, знаешь ли, своему времени соответствовать. Вот мы и соответствовали тому времени, тому уровню, а некоторые — Яшин, Стрельцов — его превосходили. А из нынешних… Кого вспомнят? Что они выиграли?..»

«Его руки трясутся сильней, когда он перестаёт говорить, и почти успокаиваются, пока он играет в свой футбол», — замечает Таня и её такая услужливая днём «чаша сознания» подсказывает то ли шутку, то ли рекламу: «Альцгеймер и Паркинсон — два еврея, которые поддержат вас в старости».

«… Старость… что же это такое? — задумывается она, кивая ветерану. — Где сейчас этот волевой подбородок и косая сажень в плечах? Вот же, со всех стен: молодой, сильный, грудь колесом, трусы парусом! Разве этот чемпион и эта колченогая развалина — одно и то же творение божье? Как начинается старость? Как осень? Как болезнь? Может, она заводится в словах, таких, что сказал Хануй: «Не хочу и не могу ничего. Отстань от меня навсегда…»

С одного слова, одного усталого вздоха, поселяется в том, кто ещё вчера пылал: «Напиши мне хоть буковку! С ума схожу так хочу к тебе!» Он ещё живёт, даже что-то планирует, а личинки старости неспешно, но неотвратимо превращают его в немощного уродца с трясущимися руками, способного лишь копошиться в прошлом, чтобы сожрать его, разомлевшего, вместе с планами, под соусом его же воспоминаний. А того, кто пытался спасти, пытают снами. Пытают, чтобы не пытался… Весь кинематограф с его игрушечными ужасами — ничто в сравнении с тем, что ожидает каждого. Приговорены все. И никто не спасётся. Никто!!!»

 

«… Чемпионат мира тысяча девятьсот шестьдесят шестого года чем запомнился? — смакует вопрос ветеран. — Техничной игрой всех команд. На удивление легко игралось, раскрепощенно. Мы могли и выше четвёртого места подняться, но в полуфинале с немцами всё было против нас. В самом начале игры Сабо подвернул голеностоп. А замен тогда не разрешали. Йожеф на одной ноге весь матч простоял. Шестернёв играл с перевязанным плечом — тоже еле двигался. Да плюс ещё Численко в конце первого тайма выгнали. Его нещадно косили по ногам — судья ноль внимания. Игорек не выдержал, замахнулся на Шнеллингера, но не ударил. А тот, шакал, подпрыгнул и рухнул на газон. Арбитр достал красную карточку. Так мы остались фактически ввосьмером...»

Старик говорил и говорил. Таня чувствовала себя продвинутой лисой из басни, которая подготовилась к походу в ельник — загуглила инфу про ворону, топ комплиментов и рецепты блюд из сыра, да приуныла от легкости победы. Вороне хватило и десятой части арсенала…

Она уже набрала воздуха для десертной лести, как ветеран произнёс:

— Сколько же мне снился этот чемпионат мира! Даже спустя десятки лет — одни и те же сны... То забываю взять на матч бутсы, а запасные дают на три размера больше. Или выхожу на поле и обнаруживаю, что на бутсах нет шипов. Что делать? Ведь буду всю игру скользить. И просыпаюсь в холодном поту. Всю жизнь вижу сны про футбол. Потом долго не могу в себя прийти…

В комнате словно пахнуло жаром с пляжа. Таня спиной ощутила горячую волну, вытолкнувшую из неё совсем другие слова:

— Полдня путаешь сон и явь. Ходишь, душа наизнанку, и никак эту боль не вырвать…

— Да, так… — вздохнул ветеран и замолчал.

Прошло ровно столько тишины, чтобы «старый хрен», с которого надо надоить материала на полосу и забыть о его существовании, превратился в родного человека, брата по диагнозу, своего игрока на поле…

— И давно вам такие сны снятся? — улыбнулась Таня впервые искренне.

— После одного случая… — тепло отвечал собеседник. — Совсем еще детьми мы гоняли тряпичный мяч во дворе. Знаете, что это такое? Из тряпок сворачивали комок поплотней и пинали. И уж не помню кому, подарили настоящий, кожаный! Мы не верили своему счастью! Дотронуться боялись сначала. Подержать его в очередь становились. Подержишь и снова занимаешь. А играть когда начали, лучше нас футболистов на свете не было! Какие удары можно было закручивать! А как он летел! Как из пушки! Ну, и засветили, конечно, в окно. Разбили. Ударил не я, но с моей подачи. Юрец забил. До сих пор помню… Вышел сосед. Кто разбил? Чей мяч? Мы молчим как партизаны. Так он вынул нож и как воткнет в мяч… Звук был как от выстрела…Я ревел всю ночь…Вот с того раза и стало мне сниться, что выходит сосед и втыкает нож. Снилось, что в меня, что в Юрку, что в советский флаг, один раз даже приснилось, что в дочку, когда маленькая была… Жена будила меня всегда, говорила, кричу во сне… Так я на этом моменте и кричал, и во сне ревел как в детстве, до мокрой подушки… Ну, а после чемпионата мира вот репертуар так сказать расширился. Но так футбол всю жизнь и снится… Может, ещё чайку, Танюша?

— Я спросить хочу... — не услышав предложения, Таня с трудом озвучивала мысли, которых никогда не произносила вслух. — Что это? Словно насильно закрывают в кино и пытают. И не выключить, и не уйти… Считается, снится то, о чём думаешь, и сны это наше бессознательное. А если не думаешь, если всё уже в прошлом, а засыпаешь — и начинается.… И зачем бессознательному так издеваться над сознанием? Какой в этом смысл? Почему всё это снится годами?

— Почему снится… — собеседник тоже подбирал слова, — когда в твоё счастье втыкают нож, рана остаётся. Рана дёргает, болит, пока затягивается. Может и за всю жизнь не затянуться. Рана больше чем жизнь бывает…

— И как вы с этим?..

— А никак… Научился по-другому относиться. Пока я вижу эти сны, я жив. А жизнь стоит того, чтобы пережить и это… Не помню кто сказал, надо уважать жизнь не только за её прелести, но и за её трудности. Они часть игры, и хорошо в них то, что это не обман. Это честно как дворовый футбол. Это «жизнь говорит с вами на единственном известном ей языке». Вот, запомнил даже. По радио слыхал. Мне раньше-то не до книг было, а сейчас уже и не вижу. Радио спасает. Хорошие бывают передачи. Результативные… — старик хмыкнул, трогательно сморщившись, и снова замолчал.

 

Его руки в старческих пятнах на месте веснушек всё брали в бешеном темпе аккорды одному ему слышной мелодии. Ускоряющейся мелодии жизни, различимой лишь к старости…

Тане стало стыдно. Не за хорошо одетую себя, а за свой неприкрытый цинизм, впору главноканальному. За лисью хитрость, ограниченную Википедией. Ветеран победил, остался выше и лести, и «информационного повода». Переиграл, не играя. Бывших чемпионов не бывает…

— Можно я вас обниму? — шагнула она к старику.

— Это можно… — лукаво заулыбался он.

«А пахнет старость треснутой расчёской, старым шкафом, больными коленями, похмельем и ещё чем-то безнадежным…» — думала Таня, уткнувшись в почти уже бесплотное плечо, и не зная, как теперь закончить разговор о футболе.

— Так вот, Танюша,— весело сказал старик, — чтобы вам красиво завершить так сказать вашу статью, скажу главное: сколько бы тебе ни было лет, чего бы ты ни добился в футболе, у тебя должно быть чувство, как у ребёнка, который выходит пинать мяч во двор. Он не думает ни о чём, кроме игры. Так, считаю, должно быть у каждого спортсмена. Тогда всё получится!

 

Законная пробка в сторону Кремля, или куда они там все едут, больше не казалась Тане стадом. Ведь за каждым хрупким виском — своё больное, фут-больное, со снами и вопросами без ответа, которые одни и делают людей живыми, родными…

 
html counter