Инна ИОХВИДОВИЧ

Очки от Гуччи

Марина всегда чувствовала себя любимой и желанной. С самого детства, когда любящие родители с неё пылинки сдували. И она их любила спокойно и ровно. Точно ей ведомо было, что их любовь к ней безусловна, ничем непоколебима!

Когда училась она свои десять лет в школе, то вдруг, в самом конце учёбы, начали посещать её тревожные мысли. Вроде того, что одноклассники ею восхищающиеся могут отчего-то её невзлюбить, либо что она может поступить, по их мнению, как-то не так, неправильно?! Тогда она особенно чётко ощутила разницу между родительской любовью и любой иной. Чтобы успокоить саму себя, она часто вспоминала фотографов, снимавших её, как «первую красавицу» садика, класса, школы, но успокаивало это ненадолго.

Это успокоение, переходившее в тревогу, продолжалось и дальше, во всю Маринину жизнь, с мужьями, с возлюбленными, с людьми, оглядывающимися на неё на улице, либо следящими за нею из окон движущегося общественного транспорта... Ещё красноречивее были взгляды женщин, что и в отсутствие мужчин считали её — «опасной соперницей-стервой»!

Но вот эта, хоть и мучающая её ночными кошмарами неизвестной катастрофы, «победоносность» была поставлена под сомнение. И не кем-то?! А самой жизнью!

Она, будучи пятидесяти трёх лет от роду, имеющая уже взрослую дочь, только что покинувшая опостылевшего мужа, так же, как и миллионы других, заболела роковой болезнью. Эта з л о качественная опухоль поразила Маринину гордость — её высокую упругую грудь. Врач, которому предстояло оперировать её, сказал, что он постарается сохранить саму грудь, если позволит расположение опухоли. Она с отчаянья решила, что наверное это произошло от того, что больше всего на свете она боялась заболеть ею, этой невидимой, неслышимой, неощущаемой болезнью! «Никогда ничего нельзя бояться», — зло и безжалостно бичевала она себя!

Делать было нечего, Марина согласилась на всё! Хотя и не представляла себе жизнь п о с л е...

Но вот и это «после» наступило. Хирург своё слово сдержал. Грудь её была в целости, только тончайшая ниточка шва, её и рассмотреть было сложно, но которую отчётливо видела она. «Хорошо, что хоть только я», — думала Марина, изучая всю себя в зеркале.

Ещё, чуть позднее, ей сделал тот же хирург ещё одну, но полостную операцию, удалив ещё и все специфически женские органы.

И это выдержала Марина, хоть и была операция кровавой и нелёгкой, приходила она в себя долго...

Врача этого она мысленно прозвала «ювелиром», ведь и заживший рубец внизу живота, так же, как и на груди, словно бы рассосался! Никто в мире, кроме неё и дочери, а отношения их были совершенно с е с т р и н с к и е, об этом не знал и не ведал... Даже операции были проведены не в родном городе...

После них Марина стала пенсионеркой по инвалидности и жила почти затворницей. Дочь со своим бой-френдом снимали квартиру неподалёку. Бывший муж, дочерин отец, почти ничего не знавший о её жизни в последний год, не догадывался о причинах нежелания встречаться с ним, но был ей по-прежнему «по-собачьи», как называла это сама Марина, предан. Но она не хотела видеть никого, кроме своей младшей сестрички — дочки!

Целыми днями рассматривала она себя, пытаясь увидеть себя «чужими» глазами. Это было нелегко. Ведь она раньше не смотрела ни на мир, ни на себя чужими глазами. Это все они смотрели, любовались и восхищались ею...

Сейчас же ей и на улицу выходить не хотелось, чтобы не встречать, пусть и сочувственных, взглядов! Потому что это у н и з и л о бы её! Это было бы слишком!

В зеркале она видела женщину, которой на вид можно было дать тридцать пять, от силы лет тридцать семь!

Она постоянно думала, что же изменилось в ней? Да, после операций и облучения и всех связанных с этим переживаний она похудела, на лице скулы стали более различимы, но это ей понравилось, в моду входило исхудавшее, «безщёкое» лицо. Но вот что «возмущало» её, так это выражение глаз! Глаза предательски выдавали в с ё и про всё, про операции, превратившие её в бесполое существо, в них даже можно было «прочесть» о её страхе перед лучом, выжигавшим в ней возможные з л о качественные клетки!

Она поняла, что ей необходимо спрятаться, прятать свой предательский взгляд!

Обо всём остальном никто не догадается. Хоть у неё и была масса солнцезащитных очков, но все, что примеривала она, были не те, что были нужны. Они не только не прятали её «говорящих» глаз, а словно бы наоборот — свидетельствовали всему миру о приключившемся с нею несчастье.

Однако приехавшая из Испании дочь, отдыхавшая там, привезла ей, среди прочих подарков и сувениров, большие, в пол лица, тёмные очки. Очки от Гуччи!

И она в зеркале увидала себя. Они, эти огромные очки, подчёркивали классическую завершённость овала лица, затемнённый их верх не давал увидеть того горестного промелька, что сразу выдавал её, погрязшую в скорбях и хворях... Она в мгновение ока превратилась в чудесное, похорошевшее, помолодевшее, даже лучше прежнего существо! Она с места не могла сдвинуться, обомлевшая. И тут же, с дочерью выйдя на улицу, смеялась и улыбалась, так же как раньше, ощущая прилив счастья как некогда, в молодости, когда казалось, что жизнь — замечательная штука!

Она и раньше предпочитала товары от Гуччи: и обувь, и даже парфюмы... А уж теперь и говорить нечего.

Вне своей квартиры она никогда не снимала этих «волшебных» очков от Гуччи. И только наедине с собою, особенно когда стояла нагая, она понимала всю подноготную своего обмана и самообмана.

Чтобы не думать постоянно о себе, чтоб не было так горько и безнадёжно, она пыталась что-то понять и присоветовать дочери, чья личная жизнь толком не складывалась; та только и знала, придя к матери, плакать и истерить. Сама Марина, будучи в «прошлой» жизни доминантной женщиной, плохо понимала, почему у её красотки-дочери всё не так, как должно?! И она, впервые в жизни жалела женщину, свою единственную дочь, несвойственной ей бабской жалостью. Зарёванная, с распухшим лицом дочь, с укором посмотрела на неё и неожиданно сказала ей:

— Ма, да откуда тебе знать, что испытывают нелюбимые?! Счастливая ты!

Поражённая Марина молчала, ей нечего было ответить единственно любимому в этом мире человеку...

Перестала она выходить из дому без этих очков. Они всегда были на ней.

Так прошёл год.

И через год дочь вновь улетела со своим другом в Испанию. Теперь уже Марина заказала ей купить ещё очки. Хотела дать дочери денег, да та брать не захотела, сказала, что по возвращению рассчитаются.

На следующий по приезде из Коста-дель-Соль день дочь пришла к матери. Она протянула ей очки. Марина, счастливая, стала примерять... И, потрясённая, замолкла.

— Мама, что-то не так? — растерянно вопросила дочь.

Марина молчала, она ничего не понимала. Эти очки были хорошими, но не были волшебными. Почему, она не знала. Они были обычными фирменными очками, хорошими очками, но они показывали её миру, такой, какой она была...

— Ма, что с тобой? На тебе лица нет, тебе не нравятся новые очки? Или что-то за эту минуту произошло, тебе плохо?

— Да нет, моя хорошая, вспомнила старую песню, ещё советских времён, что-то типа: «Красивой слыла, да ненужной была!» Почему эти очки, новые — другие?! Отчего?

— Да они такие же, ма!

— Нет, увы, нет! Эти, старые прошлогодние, они меня преображают, возвращают мне даже не прежний облик, а делают меня лучше прежней! А эти нет, не волшебные они! В чём дело, не пойму. На вид ведь одно и то же?!

Дочка смотрела на неё, словно что-то припоминая, и виновато промолвила:

— Мам, только не обижайся, пожалуйста! Те прошлогодние очки мне пришлось купить у одного негра. Он ко мне пристал на пляже в Марбелье: купи да купи. Мы с Владом не могли от него отвязаться. Я и купила у него за десять евро. Ты ж понимаешь, что это была подделка «под Гуччи»! Я только сейчас об этом вспомнила. А эти я уже для тебя в бутике купила!

Сколько прошло времени после ухода дочери, было неизвестно, а потрясённая Марина сидела в кресле, не в силах подняться. Темнота за окнами просочилась и в квартиру. Марина щёлкнула пультом. По ТВ как раз шла передача об аутентичных товарах и подделках.

Под бодрый голос ведущей Марина думала о своих очках «от псевдо-Гуччи», что были теперь пожалуй самой большой её ценностью. И о том, как она — по сути инвалид, благодаря этим «волшебным», но ненастоящим очкам, превращалась в псевдо — красавицу?!

Она зажгла весь свет, и верхний, и всех, находившихся в большой комнате, светильников. В этом море огней, одев свои, «от Гуччи» очки, глядя на своё отражение в зеркале, торжественно произнесла: «Что с того, что эрзац-вещь украшает эрзац-женщину, создавая прекрасный эффект эрзац-жизни?! Ведь главное то, ч т о видишь!»

Генеалогическое древо

Карстен был первой Машиной любовью. Ещё когда она пришла из начальной школы в гимназию и увидела этого мальчика, то сразу отметила его среди всех. Высокого (самого высокого в их классе), светловолосого и светлоглазого с чёткими правильными чертами лица... Она любила немецкие и литературные и народные сказки, а он будто был мальчиком из этих сказок.

Маша стала наблюдать за ним, а поскольку была девочкой тихой, это было незаметно. Для неё он был главным действующим лицом повседневной школьной жизни. Но если с годами он становился первым в точных науках, то сама Маша была из первых в гуманитарных, первенствовала в языках. В их гимназии изучалось три языка. То есть три обязательных и один по выбору.

В девятом классе Маша поймала себя на том, что любуется им.

Но только в десятом поняла, что влюблена в этого юношу. Наверное потому так поздно она догадалась об этом, решила она, что учёба в гимназии занимает много времени, а остальное уходит на внеклассные занятия. Ведь отдыхать, и то не полностью, приходилось только на каникулах. К тому же она ходила ещё и на курсы русского языка, чтоб дома разговаривать по-русски и книги на русском читать.

«Наверное, оттого, что я никого из других ребят не вижу, потому и влюблена в Карстена», — успокоила она саму себя.

В гимназии проводился эксперимент, появилась возможность перейти из одиннадцатого класса сразу в последний тринадцатый. Многие из класса участвовали в нём, но перейти смогли только четыре человека, трое мальчиков и одна девочка. Девочкой была Мария, а среди трёх мальчишек конечно был Карстен. Радостная Маша только уверилась в силе своего чувства.

Во втором полугодии в последнем классе как-то само собой получилось, что они стали проводить вместе не только учебное, но и свободное время.

Карстен вырос ещё, даже рослая Маша смотрела на него снизу вверх.

Они, несмотря на тяжёлый выпускной год, успевали несколько раз в неделю ходить в кино, чтоб в темноте зала целоваться, ласкать друг друга, изучая любимое тело. Это было и прекрасно и мучительно, пока они не додумались снимать номер в отеле. Там-то им уж никто не мог помешать быть вместе, наедине... Они стали друг другу самыми близкими, проникая друг в друга, встречаясь друг с другом...

Окончив гимназию, поступили они в один университет, но на разные факультеты. И, несмотря на недовольство родителей с обеих сторон, стали жить вместе в эдаком импровизированном студенческом общежитии, снимая одну из комнат в многокомнатной квартире.

Раз в месяц-полтора по воскресеньям они навещали то родителей с одной стороны, то с другой ещё и потому, что оба были единственными детьми у своих родителей.

Э т о случилось, когда они заканчивали уже восьмой семестр, на четвёртом курсе.

У отца Карстена был день рождения, потому был дан особо торжественный обед. Были и гостья, приехавшая из Швейцарии, кузина отца — блеклая стареющая блондинка, и дядя виновника торжества, крупный пожилой мужчина с пивным животом. И всё вроде было как обычно, фарфоровый столовый сервиз, бокалы и фужеры, крохотные стопки, белоснежные салфетки в серебряных салфетницах, старинная хрустальная люстра освещала этот праздник еды и изобилия и лица сидящих за столом в этой нарядной столовой вокруг большого стола.

Да Маше вдруг стало не по себе! Лица всех сидящих внезапно показались ей столь же блеклыми, как и у немолодой кузины! Словно мукой присыпанные, бледные и невыразительные, и даже у Карстена такое же странное лицо. Вероятно одна она в этой столовой, где гости вкушали немецкие праздничные блюда, не очень любимые ею, она со своим счастливым лицом, с цветущим румянцем щёк, была словно бы живым упрёком этой собравшейся за овальным столом немецкой фамилии.

Карстен почувствовал эту внезапную перемену в настроении своей подруги и, извинившись перед гостями, предложил ей подняться в его бывшую комнату на втором этаже.

Маша стала почти счастливой, потому что поднимаясь наверх он обцеловывал её всю, и она отвечала ему тем же, освобождаясь сама и помогая избавиться ему от мешавшей одежды.

Захлопнув дверь, они тут же воссоединились...

Карстен придремал, а обнажённая Мария обходила не раз виденную ею хорошо знакомую комнату любимого.

Но что это? Над письменным столом с открытым ноутбуком висело большое, издали похожее на карту, нарисованное на большом картонном прямоугольнике фамильное генеалогическое древо. Первыми стояли предки Карстена ещё с середины восемнадцатого века. От подобной древности должно было бы дух захватить, но Машу словно бы что-то останавливало. Больше того. На душу накатила тоска, будто открылось что-то гибельное!

Тихо, чтобы не разбудить Карстена она оделась и по «чёрной лестнице» вылетела из этого, ставшего смертельно-страшным, особняка.

Смеркалось, а она шла и шла, не отвечая на беспрестанно звонивший смартфон, не обращая внимания ни на женский или детский смех, на громко звучавший говор молодёжных компаний в этот воскресный вечер. Она шла, боясь остановиться, чтобы снова не оказаться во власти охватившего её ужаса...

Она не знала куда шла, но пришла к своей бабушке, к той, к кому когда-то забегала «на часок»...

Бабушка многое знала и помнила, ещё бы, она пережила Войну, была в эвакуации, её отец погиб на той Войне...

С бабушкой было хорошо сидеть и пить чай с вареньем, и даже просто молчать, а душа тем временем покоем наполнялась.

— Ба, расскажи мне что-нибудь о себе…

— А то ты не знаешь! — улыбнулась та, отчего её лицо совсем в морщинки собралось, — жаль мне, что папу убили на фронте прямо в конце войны, это особенно обидно было. Мама постарела вмиг. И всё меня, сироту, жалела. Да рассказывала я тебе всё это, и не раз!

— Больше всего мне плакать хочется, когда тебя обзывали, говорили, что все евреи в Ташкенте отсидели! — сказала отчего-то виновато Маша.

— А мне маму свою, твою прабабушку жальче было, её, русскую, корили фамилией мужа, которую она взяла. А фамилия та и немецкая, и еврейская, как теперь оказалось!

— Да я на маму твою похожа, вон всегда, как смотрю у тебя на комоде фотку эту, так всегда об этом думаю! Ба! — вдруг встрепенулась Маша. — Не помнишь, как ты мне рассказывала когда-то о немецких родословных? Давно это было, я только в пятом классе была, — вдруг что-то, какой-то смутный разговор припомнился Маше.

— Нет, не помню, — отмахнулась было бабушка, но тут же, задумавшись, внезапно вспомнила. — Наверное, про тех, кто хотел в ряды СС вступить?!

— Точно! — Маше дурно стало, но виду она не подала.

— Что они, чтобы попасть в СС, должны были подать доказательства своего арийства с 1750 года, выписки из церковных книг, а уже потом выйти из состава христианской церкви... И не боялись люди Господа!

Потом бабушка ещё что-то говорила, что государственным чиновникам тоже нужно было доказывать своё арийство, но уже с девятнадцатого века...

А Маша уже не слушала и не слышала её. Она замкнулась в собственном горе. Раздавленная им, осталась она у бабушки ночевать.

Не спящая, она вдруг вспомнила, что любимый очень не любил разговоры о войне. Теперь только она поняла, что про всё о своём родословном древе он знал, хоть они никогда не говорили об этом.

Да и отчего говорить об этом с нею, «эмигранткой» по происхождению!

Только слушая удары часов ближней кирхи, Маша знала, что время не остановилось, оно продолжает идти. Думала она и о том, что её прадеда вполне мог убить предок Карстена, а если даже не его убил, то таких же как он, советских солдат. Наверняка, он ведь эсэсовцем был, ведь это же проклятое генеалогическое древо было необходимо для вступления в СС! Мало того, Карстен гордился своим «древом»! И слёз уже у Маши не было, ничего, кроме ужаса перед произошедшим, перед открывшейся бездной...

Пробило четыре, прошли первые трамваи, её веки прикрыли усталые глаза. Но мысли не давали уснуть. Правы были его родители, считавшие, что русская невестка-эмигрантка им не нужна. При том, что они не знали, что в ней и еврейские корни есть! Тут она неожиданно вспомнила, что принимает противозачаточные таблетки, чтоб в студенческую пору детей не завести. Оказалось, права бабушкина присказка про то, что «в каждом несчастье есть и кусочек счастья»! Их как пары уже не будет. И, к счастью, детей у них не будет тоже!