Александр ДИВЕЕВ (г. Ртищево, Саратовской обл.)

Две берёзки

Вдали от праздных городов

В селеньях русских, год за годом,

По обе стороны садов

Пахали предки огороды.

Сажали репу, сельдерей,

Капусту, дыни, лук, моркошку…

На троне знатных овощей

Царила русская картошка.

А у её упругих ног

Слугой неверным, сутью скользкий,

Змеился полевой вьюнок:

В простонародии — берёзка.

Как день последний век живём.

На ровном месте жизнь нас крутит.

Зови лягушку журавлём —

И припасёт к полёту прутик.

В деревне не жил много лет.

И встреча дарит мне картинку:

Где рос вьюнок — берёзы свет.

Мелеет сирая глубинка.

И вот — дожил! — передо мной,

Он, плод душевного раздора, —

То ль символ родины большой,

То ль образ отчего укора?!

…Я долго дверь открыть не мог,

Меня как будто кто-то мучил.

Быть может, заржавел замок,

Или заржа́вел старый ключик?

Крыльцо. Кровать… Приют мой прост.

Ласкают душу шансонетки.

Всю ночь дождями синих звёзд

Пожарник-август тушит лето.

Душой не продан, но не свят.

Скриплю под ветром лет немножко.

Берёзки — грусть мне золотят

И в магазине есть картошка…

В гостях

Сестре Наташе

В деревню… В отчий дом… А то уж

Не спится… Ртищево — гуд-бай.

И вот «Газель», а не автобус

Везёт меня в закатный край.

Хозяин «тачки» экономит

На ГСМ. И клинит дверь.

А пассажирам не до дрёмы —

Не автострада, а рубель.

Какие тут уж разговоры:

Не прикусить язык — не факт.

Сварливой бабкою рессоры

Ворчат на старенький асфальт,

И — ох! — как их упрёки едки.

А мимо — с помпой (мерси, бес?)

Асфальтовы мелькают «детки» —

Toyota, Volvo, Mercedes.

Сегодня в У́ндольщине праздник.

Я нынче вырвался сюда,

Где ворон тишь немую дразнит,

Рыбачат вётлы у пруда,

И бороздят — в арендном — тину

Зеркальный карп, карась, амур.

Всем миром строили плотину,

А «рыбка служит» одному.

Но до сих пор — зачем? — лелею

Надежду я в душе своей,

Что эти избы — мавзолеи

Предоброй родины моей.

Не нужно Кейси быть иль Вангой —

Исход банален, очень прост,

И время вынесет останки

Раздумий горьких на погост.

Полынь… Изба… «Хромая» лавка…

Икона… Печь… Дух — нежилой…

Журнальный столик… Книга… Павка

Корчагин. Он тут — свой герой…

Кукушкин крик — намёк упрямый:

«Пора домой, мой друг, ку-ку».

И как к плечу когда-то мамы,

Прижмусь щекою к косяку

И постою минуту, две ли…

«Прости, родимый дом, прости…»

И осенив крестом все двери —

В дорогу. Вот и погостил.

А за прудом седой, небритый,

Остановлюсь, прощанье для —

Как у разбитого корыта —

Перед оврагом. Сказка, бля…

Не лёгок шаг, не те уж силы.

Букет невзгод, но грусть — бедней:

Знать, утром в Храме помолилась

Сестра с любовью обо мне…

В халате чёрном ворон пишет,

Как заключение УЗИ:

«Воскрес покойник на кладбище…

И на Пегасе — по Руси…»

На сходе

Светлой памяти мамы —

Евдокии Александровны

В городке районном век течёт мой

К морю Мёртвых, вдалеке от нив.

А душа колхозницей почётной

Горбится в селе за трудодни.

Я приехал к труженице в гости.

Мне тут уваженье и почёт:

Земляки, как в клубе, на погосте

Собрались на свой последний сход.

Нет у грусти тропочек и просек.

Колет сердце, марево в глазах.

Памятники как шипы, а розы…

Розы, милый друг, на небесах.

Каждый ком землицы тут оплакан.

Каждому отмерил долю Бог.

А твоя могилка, мама, — плаха

За мою безмолвную любовь.

Я шпаргалки памяти листаю.

А поодаль от могил, венков —

Волны ковыля качают стаи

Полевых лебёдушек-цветов…

* * *

Слова из строк сползают юзом

В кювет (бессонницы аванс).

Мобильник вздрогнул: думал — Муза,

А это — Лексус и Вован.[1]

И грусти ржавленной в угоду,

Презрев сомненья и обман,

Твой номер вспомню через годы.

Ты спросишь: «Кто?»

Скажу: «Вован…»

* * *

Если в жизни играешь ты честно,

И душой правит ангел, ни бес —

Не увидишь свободного места

На трибунах ты звёздных небес…