Олег САФОНОВ (г. Новокузнецк, Кемеровская обл.) ЦЕНА ПОБЕДЫ

На далекой окраине России, вдалеке от больших и малых дорог, там, где столкнулись, завязались в узел и замерли в немом напряжении три сибирских хребта, есть красивая вершина — пик Восточный. Южный склон его мягкими покатыми уступами спускается к большому удивительно светлому спокойному озеру, обрамленному столетними кедрами и остроконечной стройностью темно-зеленых елей. Тайга от озера поднимается вверх набегающей волной, разливаясь выше по теплым ложбинам. Самые смелые деревья, которым тесно в кругу своих собратьев, уходят дальше, туда, где гуляют холодные ветра по цветущим просторам горных луговин.

Еще ближе к небу суровое дыхание гор очерчивает границу царства серебристых курумов[1] и не стаявших в кулуарах[2] голубоватых снегов. Венчают все это великолепие скалистые, похожие на нос корабля, вершины. Редкому в этих краях путешественнику кажется, что можно вот так разбежаться по этим лучезарным склонам и взмахнуть сразу в цветущее разнотравье, а там перейти по нагретым камням и скалам прямо в звенящую лазурь небосвода. Но особенно хорош Восточный в те короткие минуты перед закатом, когда небо над пиком вдруг вспыхивает ярким огнем и, медленно угасая, красит лиловым цветом одинокий силуэт плывущей над уснувшей горной страной вершины.

Однако не только и даже не столько эта красота притягивает на Восточный любителей странствий. Есть еще северный склон — пятисотметровый, почти отвесный обрыв, основание которого скрывается в темной и холодной каровой[3] выемке. Грандиозным монолитом, острые резные грани которого, выйдя из полутьмы, струятся наподобие следа взмывшей к звездам ракеты и смыкаются в вышине, предстает Восточный с севера.

С глубины геологических эпох возвышается этот пик над окрестными горами. И вечно идет на его склонах борьба света и тьмы, тепла и холода, широкой, сочной, всепроникающей красоты живой природы и непреклонного, гордого в своем стремлении ввысь, застывшего камня. И идут сюда люди…

По тропе шли двое размашистым быстрым шагом. Видно было, что они торопятся, что ходьба порядочно измотала их, однако сил у них еще достаточно для очередного десятка километров. Тропа забирала всё вверх, продираясь сквозь мокрые от мелкого моросящего дождя еловые лапы, ощетинившись осклизлыми корнями, расплываясь промоинами в глине. Чавкая раскисшей грязью под ногами, отдаваясь напряжением в суставах, ломотой в спине, набиралось расстояние.

«Черт! Черт бы побрал того, кто придумал эту дорогу!» — в очередной раз поскользнувшись и схватившись за нависшую ветку, добродушно выругался один из идущих. Это был Сашка, широкоплечий крепкий парень, который вытирал крупные капли пота, стекающие из-под белесых кудрей.

«Дорогу осилит идущий, даже такую!» — невесело пошутил его спутник, рослый жилистый молодой человек с загорелым лицом и черными прямыми волосами, который шагал впереди.

— Так-то оно так, Юра! Да вот хотелось бы мне знать, почему нам в жизни надо все время что-то преодолевать, кого-то побеждать, куда-то спешить?

— Потому что движение — есть жизнь, а движение вверх, как у нас сейчас, — правильная жизнь!

«Тут не поспоришь! — ответил Сашка, пыхтя в очередной взгорок. — Но мне все кажется, что время сегодня, на рубеже тысячелетий, как та лавина, которая уже содрогнулась и вот-вот помчится, захватит нас, и, в конце концов, зароет под толстым слоем всяких бесполезных дел. Вот я, например, учитель, не бог весть какая птица, а сколько мне за день приходится впитывать всякой информации, делать какой-то бестолковой работы, от которой ни уму ни сердцу! Вечером подумаешь, для чего это всё? Что нового дал я детям, что хорошего взял для себя? Такова жизнь: внушаешь себе — прогресс, ускорение… Да ну его в баню, это ускорение!» Сашка даже остановился, протестующе взмахивая рукой.

«Ты шевели ногами, умник, — оглянулся его спутник. — Нам сегодня надо до Громотухи дойти, а то будет нам с тобой и прогресс с ускорением. А вообще ты не прав, жизнь всегда бросает нам вызовы, и мы должны их принимать. И если бы не извечное стремление человечества к новому, породившее громадное напряжение сил предыдущих поколений, так бы и сидели мы сейчас с нечёсаными бородами при свечах, и вот тогда-то уж точно ты не взял бы для себя ничего хорошего».

«Да я не против извечного стремления! — возразил молодой учитель. — Правильно, из него-то как раз все и рождалось — искусство, философия, наука. Даже строили так, что и сегодня восхищает. Было это стремление еще у древних греков. А как они жили? Сократ практически не покидал своего полиса. Жили спокойной размеренной простой и понятной жизнью. У них было время подумать, а не бежать сломя голову в поисках информации, которую мы возвели недавно в роль царицы прогресса. Вот они-то и стояли действительно в основе восходящего движения цивилизации, потому человечество и помнит о них».

«Значит, времена были другие, и поразмышлять в тени оливковых рощ было время! Можно было принимать ванну в Сиракузах и одновременно делать научные открытия. А сегодня, чтобы появилась новая теория, необходимо перелопатить море литературы, выдвинуть гипотезу, доказать ее экспериментально, обосновать математически!» — пытался объяснить Юра.

«Теорий нет, — парировал Сашка. — Диссертации есть, а о прорывах или даже просто крупных достижениях в науке много мы слышим? Да и кому нужна сейчас эта наука? Золотой телец идет перед нами. Две тысячи лет у людей была вера, вдохновенные идеи, желание подняться над своей природой. Какой гимн пели человеку — венцу мироздания, созданному по образу и подобию, а многие уже считали, что еще один шаг и… во всем подобному. И вот к концу двадцатого столетия все как-то померкло, опошлилось, и все мы дружно спешим за блестящим идолом в светлое будущее».

«Может быть, — в раздумье сказал Юра. — Может быть, не время!»

И вдруг он остановился, резко повернулся и вонзил свои черные глаза прямо в улыбающееся лицо друга: «Но одно я знаю точно, Александр! Движение есть только вперед или назад, другого не дано. Стоит остановиться, и кажется, все стабильно, все хорошо, а на самом деле ты уже сдал свои позиции, а дальше сам не заметишь, как деградируешь. Истина в том, что жизнь - это борьба, и побеждает в ней сильнейший! Так всегда было и будет, все остальное от лукавого».

И он вновь упруго и настойчиво зашагал в гору, давая понять, что разговор окончен.

Сашка хотел было возразить, что в долгосрочной перспективе побеждает самый приспособленный и что такая победа носит сомнительный характер, но промолчал. Он очень хорошо знал, что Юру не переубедить.

Таким он его помнил с седьмого класса, с того памятного летнего дня, когда окончились работы на пришкольном участке. Тогда ребята гурьбой высыпали во двор своей школы — серого стандартного здания в рабочем поселке. Практика закончилась, начинались настоящие каникулы, и многие ещё раз захотели посмотреть на плод своих трудов — красивый цветник, который ярко выделялся на фоне запыленной нескошенной травы у погнутой школьной ограды. Роскошные пионы, милые фиалки, правильные, как отличницы, петунии, полные женственности лилии — все они склонили свои венчики в сторону стоящих под солнцем детей, словно прощаясь с ними и говоря им «спасибо». Ребята даже замолчали. Хорошо было на душе. И вдруг, так неожиданно, что никто не успел опомниться, из-за кустов вальяжной с претензией на приблатненную походкой вышли два известных персонажа из восьмого «б», которые давно уже держали в страхе добрую половину школы — братья Казаковы. Один из братьев, оглядев злорадным взглядом застывших подростков, влез на клумбу и начал усердно вытаптывать цветы, пританцовывая, словно монгольские ханы на костях плененных под Калкой русских князей. Другой стоял рядом и сплевывал сквозь зубы. Под грязными ногами грязного человека гибла вся красота, созданная руками ребят. Понятно было, что надо промолчать, ведь это делалось для того, чтобы показать свою власть над ними. Но Сашка тогда не владел собой.

«Не трожь! Не трожь!» — хрипло выкрикнул он, увидев, как ботинок врывается в самую середину клумбы, сминая нежно-розовые лепестки лилий. Танец на клумбе прекратился. Лицо танцора, и так немного лошадиное, еще больше удлинилось от злости. Его брат перестал сплевывать и двинулся к Сашке, разминая кисти рук. Сашка невольно оглянулся и с удивлением обнаружил, что никого из ребят его класса вокруг уже нет, а стоит у него за спиной только новенький — чернявый мальчишка, у которого, похоже, ноги онемели от страха. Помнил Сашка, как в тот момент по-предательски страх начал вытеснять ярость, внезапно мобилизовавшую его. И тут он услышал из-за правого плеча тихое, но твердое: «Не дрейфь! Только не дрейфь, Александр, прорвемся!»

«Эй ты, новенький, — презрительно растягивая слова, произнес один из Казаковых. — Вали отсюда, ты нам не нужен. А кучерявый стоять, мы тебя сейчас учить будем!»

Тут чернявый с открытыми опущенными руками пошел к ничего еще не понимавшему любителю плевать под ноги, очень быстрым движением нырнул головой в живот противнику, подхватывая под колени, и повалил его на землю. Сашка помнил, как у него сработало «действовать!». Он дрался напором, рыча как лев, не жалея кулаков, не чувствуя боли, видя перед собой только злобную лошадиную физиономию, все больше превращавшуюся в сплошной кровоподтек. Вдруг сбоку он услышал крик, переходящий в хрипение. Невольно посмотрев вправо, он увидел неровно стоящего на ногах, красного от напряжения брата своего противника, который из последних сил пытался освободиться от жилистых рук новенького. И в этот момент искры посыпались у него из глаз, вернее, из левого глаза, под который пришелся удар. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не физрук, выбежавший из школы. Могучая рука бывшего борца словно клещи ухватила за загривок одного из Казаковых, другая с хрустом смяла кисть его брата. Они, тяжело дыша и вскрикивая, тут совсем обмякли, и Сашка с удивлением увидел, как грязные слезы сползают по их ставшими совсем детскими лицам.

Потом, когда смывали кровь в школьном туалете, Юра шутливо спросил: «А ты чего выступать то начал, друг, тебе больше всех надо?»

Сашка тогда расплылся в широкой улыбке, которая совсем закрыла подбитый глаз: «Да я вообще природу люблю, кроме разных гадов. А ты почему мне помог, друг?»

Юра удивленно вскинул брови: «Да ведь у нас была реальная возможность победить! Разве можно упускать победу! А кроме того, ты был достоин помощи!» И в первый раз Сашка пожал тогда по-мужски руку другого человека.

Между тем лес кончился, тропа побежала круто вверх, уже не изгибаясь, словно торопясь скорее перескочить на другую сторону хребта. Дождь незаметно прекратился. Оставшееся внизу редколесье, влажная как губка тундра под ногами, затянутое бледно-серым полотном небо — все внезапно затихло. Такая перемена не радовала путников, только заставляла их настойчивее вгрызаться в промокший склон. Было одно из тех предчувствий, которые не обманывают опытных туристов: эта тишина не к добру. Стало жарко и душно. Земля дышала, готовясь принять на себя то, что двигалось из еще не открывшейся путникам южной части неприветливой к ним горной страны. Высоко в небо взмыл красавец орел, застыв почти неподвижно в восходящих потоках воздуха. Он один в эту минуту видел, что творилось на той стороне, видел он и двух людей, которые, уменьшаясь как точки, медленно, но верно уходили на свой перевал.

Ветер бил в лицо вынырнувшим на седловину мужчинам. Дуло и завывало как в аэродинамической трубе. С перевала открылась перспектива, в которую жадно вглядывались путешественники, терзаемые непрекращающимися порывами жесткого холодного воздуха. Перевал представлял собой как бы нос корабля. С трех сторон его огибала глубокая межгорная долина, расположенная гораздо ниже того распадка, откуда пришла тропа. Совсем далеко внизу чернела горная тайга, по которой катила свои воды Громотуха, местами выныривая из леса и блестя перекатами, словно змея, затаившаяся в траве. По центру в Громотуху впадал мощный приток, ручей Высокий, начало которого находилось почти у самого пика Восточного. Острые, ощетинившиеся как зубья дракона, хребты, окаймляющие долину с запада и востока, в центре резко сворачивали на юг, формируя то ущелье, по уступам которого как по гигантской лестнице и бежал Высокий. Всю панораму замыкал на юге мощный горный узел, увенчанный доминирующей, значительно возвышающейся над окрестными горами вершиной, которая и являлась целью похода. С перевала тропа, сворачивая левее, уходила на спуск, к самой Громотухе, где, как помнили путники, немного ниже по течению от места впадения Высокого имелся брод. А дальше надо было одолеть тяжелейший тягун, взобраться на другой хребет, ничуть не ниже этого, пройти несколько траверсом на запад и уйти в соседнюю долину, чтобы через еще один, уже третий перевал, зайти на пик Восточный с юга. Короче и легче был путь вдоль Высокого, но штурмовать Северную стену Восточного, в которую упиралась эта тропа, без скалолазного снаряжения нечего было и думать.

Черное небо висело над долиной. Огромные клубящиеся тучи, вершины которых скрывались, казалось, где-то в стратосфере, готовились как цунами обрушиться и поглотить все вокруг. Перед ними с удивительной скоростью двигались белесые валы низких рваных облаков, которые постепенно заволакивали островерхие гребни ближайших хребтов, убегая от надвигающейся сзади как стена устрашающей мглы. В глубине этого хаоса происходили какие-то перестроения, как будто сам Демиург, осуществляя свой непостижимый замысел, двигал отяжелевшие, готовые разродиться воздушные массы, то сталкивая их, то разводя в стороны, опуская вниз и поднимая одну за другой, как занавесы на грандиозной сцене.

Юра смотрел неподвижно, не слушая Сашку, который что-то говорил ему, пытаясь перекричать ветер, радостно при этом жестикулируя. Стихия вдохновляла его. Усталость исчезла. Как голодный тигр смотрел он на эти мрачные горы, ощущая дикий прилив сил. Будь у него сейчас крылья, он несомненно ринулся бы в самую сердцевину неистовой пугающей тьмы и в мгновение ока оказался бы на вершине. Словно не было до этого трехдневного лежания в палатке, когда затянувшийся ливень не давал тронуться с места, не было потом трех суток ускоренного, по четырнадцать часов в день, перехода по грязным, залитым водой тропам и тяжелого восхождения на перевал.

«Здесь вам не равнина — здесь климат иной…»[4], — отстукивало сердце. Тут произошло одно из тех редких явлений, которые мистики склонны принимать за предзнаменование: в небе на юго-западе среди волнующегося иссиня-черного моря внезапно образовалось почти прямоугольное эфемерное окошко, из которого дрожащей светящейся струной вынырнул наискосок вниз солнечный луч, озарив красноватым светом ущелье Высокого и нависшее над ним, как свод преисподней, пространство.

Краем глаза Юра видел, как его спутник впопыхах развязывает рюкзак, торопливым движением достает фотоаппарат и начинает прыгать по ближним камням вверх, отыскивая нужный ракурс, как он вдруг почему-то неестественно взмахивает руками, вскрикивает, падает набок и, скатившись кувырком с небольшого уступа, распластывается спиной на траве, приминая поникшие водосборы.

Юра бросился к нему: «Живой!?»

«Живой, — откашливаясь, отозвался Сашка. — Нога вот… мох на камне соскользнул, падла».

«Ну-ка снимай, показывай!» — забеспокоился Юра.

«Знаешь что, парашютист, — хмуро сказал он другу, внимательно осмотрев его стопу, — на сегодня поход окончен. Ты сиди, загорай, а я посмотрю что-нибудь похожее на место для стоянки, не торчать же нам всю ночь на этой седловине, тем более что сам видишь, скоро здесь начнется веселье».

Юре не спалось. Он лежал с открытыми глазами и смотрел в колеблющийся потолок маленькой двухместной палатки, которую нещадно рвал затянувшийся шквал. Но не это мешало сну. Все возрастающее чувство досады не отпускало Юру. Что заставило его пойти в этот поход, который не клеился с самого начала, выйти из того напряженного делового ритма большого города, где каждая минута на счету, и где он просто обязан быть через неделю? Причина была очевидна, и ничего нельзя было с ней поделать...

Юра вспоминал когда был здесь впервые. Вроде и десяти лет не прошло с тех пор, как они с ребятами из школьной туристической секции шли этим же маршрутом, а как все изменилось. Тогда горы были залиты солнцем, ласковая природа словно пела гимн их юности и говорила: «Дерзайте, я помогу вам!» А «причина» прыгала тогда по курумам с такой легкостью и изяществом, будто это вовсе не девчонка четырнадцати лет отроду, а радостная нимфа в свободном полете, олицетворяющая вечно юное начало жизни. Струящиеся каштановые волосы при этом волновались на ветру, то и дело ниспадая на острые еще плечи стройного, начинавшего набирать женственность тела Карины. Юра с Сашкой тогда на зависть девицам постарше шутливо ухаживали за этой Грацией (так все в шутку называли Карину), перенося ее на плечах через многочисленные ручьи, подкармливая предусмотрительно припрятанными конфетами, вообще облегчая ей все трудности нелегкой походной жизни. Сашка на стоянке даже вырезал из поваленного кедра маленькое сердце, пронзенное стрелой, зацепил его на нитку и повесил на шею Карине под одобрительный хохот ребят. Но и сами друзья не оставались без награды. Награда эта разливалась звонким заразительным смехом, какой-то доброй, идущей из души улыбкой, блестящими искрами из глубины благодарных оливковых глаз. А большего им, покидающим вскоре стены родной школы, и не надо было от этой малявки с чуть вздернутым обгорелым на солнце носиком, которая только-только начинала чувствовать, что нравится старшим ребятам.

И вот когда до озера у подножия Восточного оставалось несколько часов ходу, Карина сникла, закусила губу и стала припадать на правую ногу.

«Наскакалась наша Грация! Колено… это надолго, придется женихам ее не только через воду, а весь поход на себе тащить», — шутили девчонки из группы.

«Теперь, Каринка, ты уж определяйся, за кого замуж пойдешь, кто тебя будет дальше на руках носить!» — по-доброму продолжали шутить озорницы.

«Да ну вас, — рассмеялась Карина, теребя кедровое сердечко у себя на груди, — сама не знаю! Вот кто первым взойдет на Восточный, за того и выйду!»

Но случилось так, что связки на колене у неё совсем воспротивились дальнейшему походу, даже до воды на стоянке ходить было больно, хотя Карина, в общем-то, пыталась не привлекать к себе внимание.

Руководитель, собрав всех вечером, как всегда коротко объявил: «Завтра восхождение на пик, затем днёвка, на следующий день в обратный путь. Карина никуда не идет, у неё двое суток отдыха. Оставлять ее одну, понятно, нельзя. Нужны два добровольца — дежурных по лагерю».

Карина собралась было что-то возразить, но Юра поднялся с бревна и сказал серьезно: «Я остаюсь».

Сашка с сожалением посмотрел на розовеющую в вечернем небе вершину Восточного и произнес с улыбкой: «Куда же я без друга?!»

Они с Сашкой тогда сделали хороший поступок, и это поняли все, сразу прекратив смех и шутки в их адрес. Девчата притихли, может быть впервые в этот раз серьезно задумавшись о том сокровенном, чего давно уже требовало у каждой из них молодое нетерпеливое сердце. Мужская часть группы смотрела на них с уважением, понимая, что из таких вот движений и скроен настоящий мужчина. И все в этот вечер стали добрее. Хотелось бесконечно сидеть у костра, слушать Сашкину гитару, одиноко поющую в бескрайней сибирской тайге и никуда не отпускать то возникшее вдруг ощущение счастья, которое Юра и сегодня хранил в своей памяти. Закат совсем погас, и звезды любовались на красивые лица ребят, а Карина, обычно веселая и бойкая, все так и сидела на земле, обхватив руками колени, упираясь в них подбородком, и молча глядела на костер.

«Ну что, Грация, — попыталась растормошить ее одна из девчат, — женихи-то твои не пойдут завтра на вершину, неужели тебе на роду написано — замуж не выходить?»

Юра помнил, как он тогда с усмешкой выпалил: «Не горюй, ласточка, разве есть на свете преграда, что разлучит нас с тобою?! Все равно я когда-нибудь одолею Восточный и принесу тебе в подарок не деревянное, а свое настоящее сердце».

Все засмеялись, а Карина встала, посмотрела на него повлажневшими глазами совсем как взрослая, словно бы говоря: «Ну зачем ты так?»

Потом она повернулась и молча пошла в палатку.

Юра не сдержал своего обещания, как не сдержал он до конца обещания, данного своей матери — быстро постаревшей женщины, которая одна поднимала их с младшей сестренкой. Он любил мать, даже когда она приходила со смены пропахшая заводом, с темными кругами под глазами и, раздражаясь, срывающимся голосом обрушивала на детей все, что накопилось: безысходный гнев, досаду на ту жизнь, которой по большому счету не было и уже не будет.

В один из таких моментов, когда она в очередной раз отчитывала его на маленькой кухне с осыпающейся штукатуркой, теребя узловатые костяшки мозолистых пальцев, Юра неожиданно расплакался, чего с ним никогда не бывало, обнял опешившую мать и сказал: «Запомни, мама, я не буду жить в этой нищете, я выберусь отсюда и вас вытащу. Придет время, и мы будем хозяевами своей жизни».

И Юра работал, рос над собой, с ранних лет понимая, что школа в его случае это единственный шанс. Он был цепким в учебе, цепким по жизни, даже тренер по самбо удивлялся: «Ну и цепкие же у этого паренька руки! Такими руками он сможет горы сворачивать, а не то что противников валить».

Но Юра в старших классах забросил борьбу, стал редко посещать туристическую секцию (к большому неудовольствию Сашки). Чаще всего его можно было видеть в читальном зале поселковой библиотеки до самого его закрытия или в кабинете учителя физики за решением нестандартных задач.

Такое горячее стремление дало результат. Он окончил школу с серебряной медалью, уехал, а вернее, умчался в большой город сдавать вступительные экзамены в престижный вуз на модную, набирающую тогда обороты специальность «Экономика и менеджмент». И, как и должно было быть, срезался на первом же экзамене. Это заставило его крепко задуматься. Он думал тогда весь вечер и подал документы на горный факультет по направлению «Нефтегазовое дело» (благо там их еще принимали). Потом, мотаясь между вузом, вечными подработками, общежитием и студенческой столовой, он часто внушал себе: «Ничего, мое время еще придет!»

Однако время шло, а его время так и не приходило. Правда, преподаватели приметили его упорство, дисциплинированность и достаточно приличные способности и даже намекали ему об аспирантуре, но Юра знал, что наука не его путь. Как-то под конец зимы, когда серое утро едва пробивалось сквозь грязное окно общежития, и храп с соседних коек еще вовсю летал по комнате, глядя в обшарпанный потолок, в который до него смотрела, похоже, не одна сотня студентов, он вдруг твердо решил: «Пора!»

Не откладывая на завтра, написал заявление, перевелся на заочное и вскоре уехал на северные нефтеразработки. Там, среди заснеженных забытых богом просторов, возмужавший, быстро снискавший уважение в бригаде Юра совсем забыл свою прежнюю жизнь, но уверенность, что у него еще все впереди, что он непременно поймает свою удачу за хвост, не покидала его даже длинными, казавшимися бесконечными полярными ночами. Деньги теперь у него были, он помогал матери и ставшей уже совсем взрослой сестренке. Сашке звонил редко, а про Карину совсем забыл. Да была ли она, эта Карина?

Юра вспомнил о ней неожиданно в самой прозаичной обстановке, в перерыве ночной смены, когда, разложив на газете бутерброды, пил чай и заламывал за обе щеки куски хлеба с колбасой. Жирное пятно, оставшееся от очередного бутерброда, вдруг высветило на передовице этой местной газетки как будто знакомое лицо в белой каске и заголовок: «Советом директоров холдинга назначен новый Генеральный директор нефтедобывающей кампании».

Волнуясь, он схватил потрёпанный с краю листок и перечитал всю статью. Сомнений быть не могло — с фотографии на него глядел отец той девчонки, которую он носил когда-то в походе на руках.

Она приняла его радушно и просто, словно знала, что он должен был зайти. Они проговорили до глубокой ночи как совсем близкие люди. Карина много рассказывала о том, как после продвижения отца переменилась их жизнь. Рассказывала она и о том, как вообще она живет в столице, где настоящие люди в дефиците. Еще Карина говорила о том, что, между прочим, переругавшись со своим родителем, оставила тот вуз, где учили на экономистов и менеджеров… О том, как сама поступила в медицинский, да много еще о чем… А он смотрел в излучающие тепло миндалевидные глаза этой красивой, доброй к нему и вдруг ставшей такой родной девушки и думал: «Теперь-то уж я не упущу своего счастья».

Юра очнулся, вышел из своих воспоминаний, вдруг обратив внимание, что палатка больше не трясется. В нахлынувшей тишине слышно было только мерное сопение его соседа.

«Ну вот, видимо, завтра, наконец, будет погода, — подумал он, — нога у Сашки вроде ерунда, прогреется натертой мазью, замотаем утром эластичным бинтом и побежим. Хотя придется все же его немного разгрузить, а то чем черт не шутит».

И все бы неплохо, да было еще что-то, какое-то слабое, но настойчивое тревожное чувство, как будто он упускает нечто очень важное, и в который уже раз вставал перед ним вопрос: «Почему он пошел в этот поход»?

Утро не оправдало надежд. Солнце, чуть помаячив, скрылось в набухшем пасмурном небе, лохмотья облаков спустились почти до самой земли и даже не дождь, а противная влажная взвесь оседала сверху на друзей, бодро одолевших спуск и подходящих уже к переправе.

Громотуха после прошедших дождей ревела, как ревет раскаленная сталь, зажатая в тиски валков. В районе брода, на широком и мелком обычно плесе, сейчас двигался мощный поток, пенящийся местами и подкручиваемый в возникающих ниоткуда водоворотах. Когда-то в этом месте натягивали веревки, но сейчас не было даже намека на переправу. Друзья вырубили себе по шесту из прибрежных деревьев, предусмотрительно расстегнули ремни, фиксирующие рюкзаки на животе, и Юра первым вошел в студеную воду. Юра знал, что если в горных реках по колено, то уже может понести, а вода сейчас почти скрывала его бедра и давила стеной. Рюкзак, в котором была и половина Сашкиного рюкзака, прижимал сверху. Громотуха, опутывая онемевшие от холода ноги, тянула вбок, спасительный шест гнулся, вбирая энергию его сухожилий, а Юра упорно продвигался вперед, выходя уже на стремнину. Он видел, что еще несколько шагов — и самое страшное будет позади, только бы дно в эти несколько шагов не ушло ниже.

«А почему Сашки нет сзади», — мелькнула у него мысль. Однако некогда, да и невозможно было хорошо оглянуться среди этого оглушающего и сталкивающего потока.

«Не дрейфь, только не дрейфь, Юрок, прорвемся», — с хорошей злостью сказал он сам себе и тут же совершил ошибку. Посчитав, что дело уже сделано, он двинулся вперед чуть быстрее, чем следовало, хорошенько не ощупывая дна, шест неожиданно нырнул, как ныряет нога на нестандартной ступеньке, и тяжеленный баул в полтора рюкзака потянул его в воду. Очутившись в воде, Юра попытался скинуть с себя рюкзак, но тот словно прирос к его спине, цепляясь за плечи, отяжелевшие и скованные в намокшей одежде. Поняв, что тонет, он из последних сил рванулся из лямок, высвободил одну руку, попытался высунуть из воды голову, чтобы набрать воздуха и тут же захлебнулся обжигающим жидким холодом. Вторая рука сама легко выскользнула из рюкзака, и откашливающегося, ничего уже не понимающего Юру поволокло по течению.

«Ногами вперед, надо развернуться ногами вперед!» — это последнее, что он успел подумать перед тем, как налетел затылком на притаившийся в смертельном потоке камень… Тело перестало его слушаться.

Сашка не пошел сразу за своим спутником, желая посмотреть на первые шаги друга, когда тот со свойственной ему решимостью двинулся переправляться. Ему со стороны было прекрасно видно, что чем дальше тот заходил в воду, тем больше все это смахивало на авантюру. Когда Юра вышел на середину, где пенилась самая мощная струя, Сашка уже понимал, что только яростное напряжение Юркиных мышц, помноженное на везение, не привело еще к непоправимому. Понимая это, он машинально освободился от рюкзака, и, не спуская глаз с товарища, побежал вниз по берегу реки. Мгновение — и его друг скрылся под водой. Сашка, не помня уже об опасности, влетел в воду, помогая себе шестом, и только тут ощутил всю силу сминающего его потока.

«Если он не вынырнет, то конец! — в судорожной растерянности думал Сашка.— Где же его найдешь в этой стихии?»

Через несколько секунд отчаяния он увидел, как дергающееся тело его друга вынырнуло выше по течению, вода легко подхватила Юру и понесла на камни. Сашка бросился наперерез, и его сразу же снесло. Отчаянно загребая в ледяной воде, он рвался на середину реки, где был его друг, которого надо было спасать. Он не успел совсем немного. Было видно, как поток развернул Юру и вынес головой на шипящие буруны, покрывавшие верхушки камней, как тот обмяк и поплыл лицом вниз туда, где Сашка уже мог его перехватить. Удерживая друга за шею, он ожесточенно греб к берегу, зная, что за поворотом, где река зажимается в теснину, их ждет смерть.

«Нет, Юра, мы еще поживем, ничего у нас с тобой еще не решено», — вертелось у него в голове.

Понимая, что силы быстро покидают его, Сашка работал с удвоенной энергией, пытаясь обмануть судьбу в последнем рывке. Еще немного, и он почувствовал, как хватка реки ослабевает и их выносит на прибрежный залом из поваленных деревьев, что собственно и было спасением.

Юра корчился, лежа животом на сыром, казавшимся ледяным валуне, отхаркивая воду из дыхательных путей. Его тошнило. Перед глазами все плыло как в тумане. Руки не слушались его, а ног он совсем не ощущал. Холод подступал к сердцу. Он видел словно во сне, как Сашка срывает с него одежду, натягивает на него теплый свитер и втискивает его безвольное тело в спальный мешок. Он не столько чувствовал, а больше видел, как Сашка бьет его по щекам, растирает уши, что-то яростно говоря, похоже, ругаясь матом. Наконец, вдохнув нашатыря, Юра уже совсем отчетливо различил бледное лицо друга. Глаза их встретились. Сашка устало улыбнулся, задрожал всем телом и в изнеможении повалился на землю.

Ночь была теплой. Облака укутали горы непроницаемым одеялом, укрыли землю от холодных звезд. Дождя не было. Сухие смолистые поленья весело трещали, отбрасывая свет на палатку, в которой как младенец спал человек, родившийся сегодня заново. У костра неподвижно сидел его друг. Жар от огня блаженно разливался по телу сидящего, но мысль его была далеко от этого дикого места, и именно она согревала сейчас его душу, делая прекрасным и без того красивое освещенное пламенем, обрамленное золотистыми кудрями лицо.

Сашка думал о своей победе. Это было совсем недавно и вспоминалось очень остро. Так же горел костер, и горело нежно-розовым светом небо над засыпающей в вечерней синеве равниной. Они с Кариной сидели на вершине холма, любуясь, как коралловое море облаков над горизонтом отражается в широкой, уходящей в малиновую даль реке, которая словно уносила туда очарование и мечты отцветающей уже юности. А на востоке вступала в свои права красавица ночь. Лиловая акварель быстро таяла, растворяясь в сиреневой дымке, уступая место мерцанию звездного свода. И глядя на тлеющую багряную полоску, Сашка терзался: «Может сейчас и есть тот единственный в жизни момент, когда надо сделать шаг, не дав так просто погаснуть с последним отблеском догоревшего дня своему внезапному, но правильному и, возможно, судьбоносному порыву».

Луга и перелески, раскинувшиеся внизу, замерли в успокоении, все более покрываясь серебром лунного света. Скромная вначале, таящаяся в слабеющих лучах солнца спутница влюбленных теперь светила ярко и властно, откровенно призывая молодость не терять времени и не жалеть душевных сил.

Посвежело. Ветер-счастливчик шаловливо играл волосами девушки, теребил блузку на пленительных изгибах молодого зовущего тела, и сердце у Сашки мучительно сжималось.

Он не думал, что так будет. Неожиданно услышав в телефоне знакомый порывистый голос, сразу тронувший за живое своим теплом, и узнав, что Карина прилетела из столицы проведать свою бабушку, он, отложив все дела, помчался навестить востроглазую смешливую девчонку, которую не видел несколько лет, схватил попутку и поехал в дачный поселок, где бывал еще в детстве. Когда навстречу ему вышла обворожительная улыбающаяся красавица, в которой от прежней Карины остался только чуть вздернутый нос и блестящий озорной взгляд, он вдруг смутился и стал говорить какие-то глупости. Но это быстро прошло. Бабушка, «старая интеллигенция» (как называла ее Карина), накрыла стол. Разговор за обедом перешел (или Карина его перевела) на школу и образование вообще. Сашка вошел в раж, говорил громко, рассказывая о своей работе, что-то доказывал и размахивал руками. Вдруг он заметил, что собеседники смотрят на него с улыбками, и замолчал. Карина рассмеялась: «Узнаю тебя, Саша! Ты всегда такой был! Если полюбилось тебе дело, отдаешься ему весь, до последней капли, пусть хоть весь мир вокруг летит в тартарары».

«А по-моему, в жизни как раз и надо делать то, что любишь, к чему зовет тебя внутренний голос», — сказал Сашка.

«Вы, юноша, безусловно правы, но поверьте, вы слишком идеализируете человека, оставляя ему такую невероятную роскошь как свободу», — сказала бабушка.

Сашка тогда промолчал, но потом, очарованный теплой июньской ночью на холме возле костра, а более того чудесной девушкой с затаенной нежностью во взгляде и грустной улыбкой, спрятанной в уголках тонких губ, не выдержал: «Скажи, Карина, почему человек не может просто жить и быть счастливым? Где, в каком священном тексте написано, что цель жизни в потреблении благ? Ведь это же иллюзия — гнаться за достатком, славой, положением. Да неужели же и достигнув всего этого к старости, мы получим хоть каплю удовлетворения? Посмотри на звезды. Ведь эти же звезды вдохновляли Петрарку и Шекспира, Байрона и Гете, в это же пространство устремляли свои взоры Коперник, Паскаль, Джордано Бруно! Люди горели и были счастливы, потому что были свободными, и свобода делала их творцами. Карина, пойми, нам отпущено так мало времени, чтобы найти свое призвание отдать свой талант людям. Ведь нет сомнения, что любовь не согреет сердца эгоиста, а без любви стоит ли жить?!»

Карина смотрела на него широкими глазами. Сашка чувствовал, что он попал в точку. Эти вопросы ей тоже не давали покоя.

«Знаешь, — волнуясь, заговорила она, — мы тут недавно спорили с Юрой, и мне было трудно… Ты ведь знаешь, что с ним вообще трудно спорить. Он не сомневается, что свободу, настоящую, не придуманную поэтами и философами, дают только деньги».

«Свободу от чего?» — спросил Сашка.

«Да от того, например, чтобы не ехать промозглым утром в промзону, которая все равно медленно съест тебя или не выбирать между книгами и новой одеждой ребенку. А как можно, ничего не имея за душой, прямо глядеть в глаза начальнику и вообще не ломать себя и не жертвовать правдой? Юра убеждал меня в том, что вся история утверждает только то, что одни люди, меньшинство, всегда давали другим, большинству, ровно столько денег, чтобы их мысль не поднималась дальше куска хлеба, который надо добыть назавтра, причем более изощренная мысль об этом обеспечивала бы лучший кусок».

Сашка сразу не нашел, что сказать. Это был тот холодный душ, в который он часто сам себя окунал.

«Подумай, Саша, — с нежностью продолжала она,— сейчас ты молод, полон сил, а кто ты будешь в сорок, в пятьдесят? Знаю наверняка, что не будет уже того душевного юноши, того альтруиста и романтика, которого так хочется любить… А звезды… звезды, ты прав, останутся те же».

«Какая разница, кем мы будем завтра, — горячо возразил в ту минуту Сашка. — Знаем ли мы сколько нам отмерено? Некоторые всю жизнь откладывают, а потом, когда слышат уже дыхание смерти, удивляются, что так и не нашли времени для самого главного. Помоги другому сегодня, а не завтра, может быть, ты спасешь его, может, судьба подарит тебе возможность открыть ему то, что сделает его счастливым».

В наступившей тишине звонко трещали поленья, и Сашка будто слышал, как бьется горячее сердце девушки, которая теперь смотрела на него удивленно и восторженно, совсем по-детски.

«И что ты смогла ответить ему, Карина?» — нарушил он молчание.

То мимолетное выражение, которое так тронуло его, исчезло с лица Карины. Она нахмурилась, потом резко встала, взмахнула головой, откидывая волосы. Обернувшись, она посмотрела на него с почти материнским сочувствием: «Знаешь, Саша, неисправимый ты мой романтик, таких вот разговоров давно уже не ведут в столице. Ты даже не представляешь, какую силу имеют деньги, как стремительно они меняют мир и нас вместе с ним. Но чего уж точно в них нет, так это свободы. Её вообще нет. Я так и сказала тогда Юре. Это не моя мысль, но мне она кажется правильной. Саша, оглянись вокруг! Как легко и просто одним делать добро, и как коробит других при одной только мысли об этом, как одни упиваются злом, а другим мучительно больно причинить кому-то боль. И ведь так уже с самого детства. Все мы только думаем, что поступаем свободно, на самом же деле наши поступки неизбежно определены нашей внутренней сущностью. Скажи, свободен был Иуда? Нет, им изнутри двигала жесткая необходимость. Поступи он по-другому — это был бы уже не Иуда, а кто-то другой. Я это говорила тогда Юре, он не понял меня, рассмеялся и заявил, что скорее сам задавит любую необходимость, которая спряталась у него где-то в печенках, чем позволит ей руководить собой».

Помедлив она добавила: «Юра, он сильный, настоящий кремень, но и он не свободен».

«И все-таки ты не права, Грация! — широко улыбнулся Сашка, вставая и подходя к девушке.— Вспомни у Горького: «Каждый сам себе судьба»[5]!

Потом он взял ее за руку и, глядя прямо в глаза, произнес: «Послушай, что тебе говорит сейчас твое свободное сердце».

Громотуха ревела в ночи, как хищник, упустивший свою добычу, поднявшийся ветер задувал в воротник и раскидывал остатки прогоревшего костра, но Сашки на самом деле не было здесь. В его памяти и сейчас вставали растерянные глаза до боли красивой в ту минуту Карины. Сашка знал, что сгреби он ее тогда в свои объятья, у неё не хватило бы сил отстранить его, не ответить взаимностью. Но нельзя было так! Глубоко вздохнув, он отвел тогда свой взор в сторону и сказал ставшим совсем чужим голосом: «Уже поздно, Карина, пора возвращаться!» И все-таки он смутно чувствовал, хотя и боялся себе признаться, что это была победа.

Юра стал по-настоящему приходить в себя на третьи сутки после того, как чудом избежал трагедии. Он лежал на коврике под облезлыми с краю ветками мощной еще, но уже обреченной засыхающей пихты и хмуро смотрел в хмурое низкое небо, не обещающее ничего хорошего. Голова еще болела. По всему телу разливалась противная слабость, которая сковывала волю, вызывала апатию и заставляла видеть вещи под другим углом. Сашка, покряхтывая, рубил заранее напиленные для вечернего костра дрова и бросал веселые взгляды на оживающего с каждой минутой друга.

«Знаешь, Юрка, балбесы мы с тобой! — говорил он, не отвлекаясь от дела. — Я тут прогулялся метров сто вверх по течению, вон по той боковой тропинке, там переправа для таких вот случаев, там и веревки натянуты над камнями, целый веревочный мост. А здесь только по мелководью ходят!»

«Хорошо еще, — продолжал он радостно,— что твой рюкзак на залом вынесло, а то худо бы нам пришлось».

«Да ты улыбнись, атаман! Пусть конь споткнулся, но ведь пуля мимо пролетела», — шутил Сашка.

Юра улыбнулся, хотя ему было не до шуток.

«Правда, наломал дров! Сам чуть не сгинул, да еще чего доброго товарища бы с собой прихватил. Нет, спешка до добра не доводит», — подумал он и вдруг с удивлением вспомнил, что то же самое еще до перевала говорил его друг.

Куда теперь спешить? Надо сворачиваться да топать назад, пока есть время. Тем более что шестого числа его вызывают наверх, на собеседование с главным инженером их компании. Хотя, похоже, это уже просто формальность, ведь свою главную встречу он провел полгода назад, когда Карина наконец представила его своему отцу. Они беседовали тогда три часа, не замечая, как летит время, начав с рабочих вопросов и заканчивая горным туризмом. Под конец генеральный, крепко пожимая ему руку, совсем уже по-отечески сказал: «А об аспирантуре ты подумай, Юра. Дела впереди большие, и научное звание не помешает».

Да, видимо, он все-таки войдет в эту семью, и ему наконец загорится зеленый свет…

А Сашка тем временем рубил дрова. Рубил и рубил, так что щепки летели. С вдохновением, ни о чем не думая, с хорошим замахом, вкладываясь в каждый удар, радуясь, когда трещало и распадалось податливое дерево. Юра невольно залюбовался его ловкими движениями и игрой мускулов под тельняшкой.

«Настоящий атлант, такие не могут не нравиться женщинам»,— подумал он и осекся.

Действительно, он как-то привык видеть Сашку вторым номером и только сейчас, спасенный и разбитый, по-новому взглянул на друга, который, похоже, ни в чем не уступал ему, по крайней мере здесь, в горной стихии.

Чтобы отогнать от себя внезапную, нетвердую еще мысль, он весело крикнул: «Сашка, друг!»

«Чего тебе?» — спросил Сашка.

«Спасибо, что спас! Не каждый бы решился ради такого авантюриста жизнью рисковать», — сказал Юра.

«Не стоит благодарности», — вытирая рукавом пот со лба, расплылся в улыбке Сашка.

И, не подумав, добавил: «Я бы тебя и не полез спасать, сидел бы на берегу да тушенку ел. Это все моя внутренняя сущность бестолковая, она заставила меня нырять за тобой в воду. Так что спас тебя не я, а злая необходимость, руководившая мной».

Юра откинулся на коврик и закрыл глаза. Подобное он уже слышал. Картина складывалась. Карина прилетела от бабушки, рассеянная и грустная, бросив вскользь, что той нездоровится. Правда, в первые дни по приезде она вдруг стала к нему внимательной, даже трогательно внимательной, но не было уже всегда отличавшего ее задора в глазах. Подвижность, составлявшая часть ее натуры, исчезла, и Карина, случалось, долго смотрела сквозь него, думая о своем. В такие моменты Юра чувствовал, что его девушка от него совсем далеко. Она вяло отвечала на его ласки, и некоторые, раньше совсем безразличные, мелочи вызывали теперь плохо скрываемое раздражение. А его тогда, как назло, вызвали на север, на производство, и нарочно кидали в самое пекло, готовя к руководящей должности. Уезжая с тревожным осадком в душе, он потом, войдя с головою в работу, махнул рукой на все эти нюансы женского настроения, решив: «Ну, устала девчонка, все-таки предпоследний курс, да и вообще столица кого хочешь замотает».

Отпросившись, как только кончился главный аврал, на несколько дней, оторвав их от скорого отпуска, он помчался на крыльях к своей долгожданной и единственной Грации, решив, что наверняка знает, какого поступка ждут от него. И вот, когда взяв ее за руки, он сделал ей предложение, Карина вспыхнула, невольно отстраняясь, пронзила его влажным, как тогда, в детстве, взором, а потом, совладав с собой, сказала с деланной иронией:

«Не могу выйти за человека, который не держит своего слова. Вспомни, как ты говорил, что вначале одолеешь Восточный и лишь потом подаришь мне свое настоящее сердце».

И Юре тогда почудилось, что незнакомая холодная нотка слабо прозвучала в ее все еще теплом и таком любимом голосе.

«Да может все это бред! Чего не привидится, когда влетишь головою в камень. Может, про свободу с необходимостью и черт еще знает про что Сашка с Кариной просто начитались из одних и тех же книжек», — думал Юра.

«Послушай, Сашка, — спросил он резко, — а ты почему так быстро согласился идти со мной сюда?»

«Ну как же? Ты же сам всегда говорил, что нельзя упускать победу, а эту вершину мы еще так и не покорили», — ответил Сашка.

«Ты встречался с Кариной в ее последний приезд?» — вдруг спросил Юра.

Сашка опустил топор и уже без обычной улыбки в упор посмотрел на друга: «Встречался».

Кровь хлынула в виски Юре: «И что у тебя с ней было?»

«Ничего не было, — сказал Сашка спокойно и твердо. — Да и не могло быть, пока она не сделала свой выбор».

Дальше говорить было не о чем.

Следующий день был ничем не лучше других дней их нескончаемого мокрого похода. Сильный ветер нещадно гнал на север грязные облака, временами заставляя их плакать косым моросящим дождем. Вода, давно напитав мелкие болотца, уже выходила из них, местами заливая дорогу. Деревья, которых становилось все меньше, сокрушенно качали кронами и шумно вздыхали, глядя на одиноких, затерявшихся в этом мире туристов. Но для них самих сейчас все это не имело ровно никакого значения. Ни у кого теперь не было и мысли уйти, не покорив Восточный. Юра с утра лишь коротко заметил, что надо взять вершину и успеть вернуться, а значит у них остался один путь — к Северной стене. Сашка не спорил. Он только подумал: «Как странно вышло, что их судьбу будет решать обычная щель в скале, именуемая Змеиный кулуар».

Путь по Высокому был нелегким. Сказывался постоянный и большой набор высоты. Да и тропа то прижималась к стене, зависая над бурлящей водой, то перескакивала по острым камням с берега на берег. Временами она выходила к изумительной красоты водопадам, стекавшим по ступеням ущелья алмазным дождем. В другое время их вид не оставил бы равнодушными забиравшихся все выше молодых людей, но в этот час они шли молча, и мысли их, далекие от природы, сходились на одном и том же, только с разных сторон. Юра был сейчас сродни тому шахматисту, который всю партию играл активно и напористо, увеличивая свое преимущество и вдруг осознал, что игра проиграна, что он сильно недооценил противника и что его казавшаяся надежной позиция рассыплется в скором времени, не оставив и следа. И он мучительно искал тот спасительный ход, который позволил бы ему не терять свою любовь и не возвращаться на буровую.

А Сашка просто верил, что Карина любит его. Но оба ни на минуту не сомневались, что у неё хватит решимости сделать свой выбор.

Так молча к закату пришли они в тот покрытый снегом и льдом каменный мешок, в который упиралось основание Восточного. По быстрому раскинув палатку на чернеющих среди снега камнях и наскоро поужинав, измотанные, они сразу заснули, предоставив решать все вопросы завтрашнему дню.

Сашка проснулся рано от странного ощущения — чего-то не хватало. Открыв глаза, он понял, что было необычно — стояла мертвая тишина. Действительно, за время их странствия они привыкли к реву воды, шуму дождя и ветра, к пению птиц, в конце концов, а здесь было тихо и холодно, как в могиле. Поняв, что он в палатке один, Сашка решил выйти и осмотреться.

Собственно смотреть было нечего. Густой неподвижный туман скрывал и сам пик, и почти отвесные стены громадного полукруглого цирка[6]. Волнистое снежное поле от самой палатки шло вверх, подходя вплотную к этим стенам, белым саваном укрывая их подножие, очерчивая конец доступного пространства. Местами из снега причудливо торчали большие острые глыбы, словно невидимая таинственная воля превратила в них былых искателей счастья, дерзнувших покорять Восточный. В небольшом, спокойном как вечность, озере на окраине снежника ничего не отражалось. Да и что могло в нем отразиться, кроме темных мыслей. Не было жизни в этом месте.

Сашка увидел Юру, который стоял к нему спиной шагах в двадцати от палатки, не двигаясь, и немигающим взглядом смотрел сквозь висящую белую муть туда, где им был уготован сегодня страшный, но единственный путь.

«Похоже, дождались, — сказал Сашка, подходя к нему. — Такой туман к лучшему, это к перемене погоды».

«Да, — задумчиво повторил Юра,— похоже, это к перемене».

После молчаливого завтрака, как-то разом решив, что пора, они двинулись на свой последний штурм. Они шли по хрустящему снегу, поднимаясь все выше, молодые и сильные, полные надежд и стремлений, но внутри одного из них уже вовсю горел холодный огонь.

Белая пелена приоткрылась вблизи и обнажила начало узкой, шириной не более двух метров, почти вертикальной выемки, прорезающей монолит до самого верха, которую туристы называли Змеиный или Небесный кулуар. Когда солнце убирало с него снег, по нему можно было вскарабкаться на край Северной стены, а там уже до вершины рукой подать. Но для этого надо было долго и упорно лезть под уклоном, временами достигающим семидесяти градусов, хотя кто их тут мерил эти уклоны, прижиматься к стене, хватаясь за выступы, и просить судьбу, чтобы на голову не посыпались камни. В общем, без веревок и касок здесь не ходили.

Подойдя уже вплотную к этой отдающей смертью расщелине, Сашка вздохнул и совсем грустно сказал: «Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их»[7].

Юра не ответил, и как всегда пошел первым.

Последний туман рассеялся. Стремительно разгорался новый день. Долгожданное синее небо сияло над пробуждающимися горами. Природа оживала и тянулась к свету. Подчиняясь этому зову, закружил над Восточным красавец орел. Только он видел сейчас двух людей: один лежал на снегу у подножия пика с широко раскрытыми, застывшими глазами, другой неподвижно сидел на краю огромного обрыва и смотрел на то место, откуда минуту назад сорвался сдвинутый им в безумном порыве и полетел вниз долгие годы висевший над кулуаром и ждавший своего часа камень. Вот этот человек встал над роковой пропастью и, казалось, что сейчас он расправит крылья и ринется вниз к своему навек замолчавшему другу, но вместо этого он повернулся и твердым уверенным шагом направился к теперь совсем уже близкой, освещенной ослепительным солнцем вершине.