Михаил ГОРШЕНЕВ (г. Вологда) ЧМО ЧЕТЫРЕХГЛАЗОЕ

Первый день в новой школе. Страшно, интересно, неудобно, непривычно, и все это одновременно. Новый шестой класс принял меня без интереса.

Когда учительница истории хорошо поставленным голосом представила новичка, многие будущие одноклассники посмотрели как будто сквозь меня и снова уткнулись в раскрытые учебники: понятно, на уроке будут спрашивать. А вот несколько рослых ребят на задних партах как-то знакомо гаденько заулыбались. Эту улыбку я отлично знаю. Ничего хорошего она не предвещает, только новые неприятности, каких у меня было предостаточно и в предыдущей школе. Собственно, по этой причине родители и перевели меня на новое место учебы в другую школу. Сердце привычно сжалось. Может обойдется еще, увидим.

И тут я встретился глазами с ней. Девочка в очках с длинной косой. Она смотрит на меня внимательно, почти не мигая, прямо в глаза. Когда мне стало уже совсем не по себе от ее взгляда, она отвела его. Единственная в классе девочка в очках. Я тоже в очках. Теперь нас двое. Может, поэтому она меня заметила?

Меня посадили к ней. Я хотел было поздороваться и представиться, но привычная нерешительность впечатала меня в скамью парты. Остаток перемены я сидел, не думая ни о чем, перебирая пальцами страницы закрытого учебника "История средних веков", рассматривая видавшую уже не один десяток учебных годов столешницу школьной парты.

И тут в поле моего зрения попала конфета "Коровка". Тонкие пальчики новой соседки по парте двигали её по поверхности стола в мою сторону. Я заставил себя поднять на девочку глаза. Она улыбается, ее новенькие очки блестят стеклами в тонкой оправе.

— Меня зовут Катя, — говорит она.

— В-в-вадим, — выдавливаю я.

— Мне очень приятно, Вадим.

— С-спасибо, Катя, — дрожащими пальцами беру конфету. Катя все так же улыбается, непринужденно и открыто. Моя несмелость в общении, идущая со мной по жизни, вдруг отчетливо, звонко и безвозвратно дает трещину. Странное ощущение. Я жую конфету и стараюсь не смотреть на Катю. Ещё мне очень хочется улыбнуться, но я не делаю этого.

Звонок. Урок начинается.

* * *

Перемена. Следующий урок — русский язык. Я подхожу к окну около учительского стола и классной доски. Из окна видна девятиэтажка, в которой я живу с мамой, папой и двумя маленькими сестрами. Живу, оказывается, совсем недалеко, даже ближе, чем от старой школы.

Вдруг сильные грубые руки хватают меня за плечи и разворачивают. Тут же получаю двойной удар кулаками под дых и в живот. Дыхание перехватывает от боли в груди и желудке, ребра знакомо ноют. Одна из ударивших рук удерживает меня, не дает согнуться. Поднимаю глаза, смотрю на того, кто меня ударил. Это те самые четверо парней с задних парт, что противно улыбались мне. Черты лица высокого школьника, держащего меня, неуловимо знакомы.

— Ты Вадим Перепелкин, так?! — говорит ударивший. — Баренцева Серегу знаешь?!

— Д-д-да, — отвечается с трудом. Это заикание меня доконает. Когда страх полностью берет верх надо мной, я начинаю заикаться.

— А я его брат, старше на год. Так вышло, что на второй год здесь остался. Нас в разные школы развели, вместе-то мы вообще были сила, — он осклабился. — Тебе от него привет! Он передал тебя нам, как это... по наследству, чмо четырехглазое. Как переходящее красное знамя. Два года он тебя воспитывал. Вот, теперь мы займемся!

Баренцев говорит громко, наверное, желая превратить все в школьный спектакль. В классе стало тихо, все с интересом смотрят на нас. Хулиган отошёл на шаг назад и театрально показал на своих сверстников.

— Знакомься, упырок! Павлов, Занин, Фортепьянов и я, Баренцев-старший. Твои новые шефы-воспитатели! А вот и письмо, на, читай, — Баренцев протягивает мне клочок бумаги.

На клочке бумаги ненавистным красивым почерком без ошибок написано: "Кесарю — Кесарево, Деду Морозу — мороженое, а чму многоглазому — все то, что ему и полагается. Говорил ведь, Перепелкин, никуда от нас не денешься! Радуйся новой жизни!"

— Прочитал? А вот аванс! — Баренцев сдернул с меня очки и как будто даже привычным уже движением рук сломал их, вложив половинки мне в нагрудные карманы школьной формы. — Фортепьян, твой выход!

Снова удар поддых, отдавшийся резью в желудке, и что-то липкое у меня на лбу. Знаю что это. Надпись "Чмо", любовно, старательно намазанная синей пастой из шариковой ручки на картонке, настолько обильно, что при контакте с кожей густые чернила охотно перебегают на нее, сохраняя яркость и точные формы надписи.

Смех в классе громкий. Уши горят, слезы просятся наружу. Чувство обиды, ощущение того, что в новом классе все это начинается сначала, не дает согнуться от очередного удара в грудь. Они намного сильнее, чем какая-то там боль в ребрах, к которой за пару лет я даже уже привык, нося в предыдущем классе титул "Чмо четырехглазое".

И тут я вижу ее, Катю. Хорошо вижу, без очков, у меня дальнозоркость. Она, наверное, единственная не смеётся. Снова этот немигающий взгляд, грустный, удивленный, вопросительный. Ее губы поджаты, на лбу тоненькая морщинка. В несколько мгновений я представил, увидел. Что не мои очки сейчас сломал Баренцев-старший, а ее, Катины. Что не на моём лбу жирно синеет эта обидная чернильная надпись, а на её, чистом незагорелом лобике, подернутом этой тонкой морщинкой! Хватит! Не могу так больше! Теперь я!..

Дальнейшее я помню плохо, что-то — даже очень плохо. Мои руки сами собой выстрелили, угодили пальцами в глаза Баренцеву-старшему. Тот тонко, совсем не соответствующе своей комплекции громко взвизгнул и, всплеснув руками, начал заваливаться назад, на своих приятелей. Мои руки наощупь схватили школьную указку, массивную, длинную за ее тонкий конец. Совершенно не почувствовав ее веса, я врезал толстым концом деревяшки в размытое пятно головы Баренцева-старшего.

От удара указка расслоилась, разлетелась на несколько частей, уронив Баренцева на пол. Моя левая рука вытянула из учительской ниши следующую указку чуть поменьше первой. Видел я очень плохо. В размытой фигуре узнал Фортепьянова по пятну круглой картонки, которую он держал в левой руке. На картонке зеркально синело «Чмо». Он смотрел вниз на пол на упавшего заводилу.

— Лови, художник недоделанный! — скрипнул я про себя зубами, удивившись при этом собственной грубости. Фортепьянов заметил и попытался увернуться, но его маневру помешали стоящие сзади Павлов и Занин. Вторая указка сломалась пополам, в аккурат встретившись с головой начинающего художника. Фортепьянов шлепнулся на четвереньки, неуклюже по-паучьи попятился прочь от хнычущего Баренцева, вскочил и, чуть снова не упав, засеменил прочь, держась руками за обильно кровоточащую голову.

Мои руки продолжали делать все сами. Левая стремительно как змея выхватила огромный, покрытый меловой пылью учительский транспортир и перебросила его правой. Геометрический инструмент был настолько удобен как оружие, что я невольно улыбнулся, наверное, еще более гаденько, чем Баренцев, Фортепьянов, Павлов и Занин перед уроком истории.

— Кто следующий?! — я говорил громко, без запинки, совершенно не узнавая своего голоса. — Подходим, не стесняемся! Кто хочет на мне ещё что-нибудь написать?! Или назвать меня чмом?! Ну?!

Павлов и Занин пятятся от меня, а я неспешно иду к ним, намереваясь половчее перешагнуть через лежащего и шевелящегося Баренцева. Лиц их не вижу, только силуэты, но точно знаю, что это они. Зубы мои стучат, но не от страха, это уже что-то другое.

Кто-то возникает справа от меня. Хочется наотмашь ударить его учительским транспортиром, но я не делаю этого. Тело напрягается, ожидая удара. Но прохладная легкая рука ложится на мою руку, сжимающую транспортир. В моих ушах — шепот.

— Вадим, все всё поняли. Пожалуйста, не надо больше! Не надо, Вад. Пожалуйста!

— Да... Катя. Хорошо. Все, — транспортир в руке тяжелеет. Я очень рад, что это закончилось. Все-таки это был не я. Не я. Выдох, еще выдох и еще. В тишине класса, который полон школьников. Теперь это я. Снова я. Снова — я!

В класс вбегает крупный мужчина в спортивном костюме. Он расталкивает Занина с Павловым, нагибается над Баренцевым, несколько секунд осматривает его, поднимает и, закинув его руку себе на плечо, ведет из класса. Появляются еще учителя, фельдшер в белом халате. Высокий лысоватый мужчина в костюме с синим галстуком идет ко мне.

Отворачиваюсь к окну. У меня есть еще несколько секунд, чтобы посмотреть на новый, а значит интересный пейзаж за окном. То, что будет дальше, меня совсем не интересует.

* * *

Кабинет директора. Передо мной сидят директор и завуч. В сторонке — физрук, который отвел Баренцева в медпункт. Физрук молчит.

Меня строго, переходя на крик, отчитывают. За то, что чуть не проломил головы двум своим одноклассникам. За то, что они в медпункте, у них серьезные повреждения кожи головы, а может еще и сотрясение мозгов, трещины в черепных коробках, и, возможно, придётся накладывать швы. Говорят, что все произошедшее пахнет спецшколой и очень хорошо, что это были хрупкие сосновые указки. А если бы это был кусок арматуры?! Я бы тогда сел в тюрьму пожизненно за групповое убийство! Говорят, что они не потерпят такого поведения в своей школе. Ни директор, ни завуч, ни другие преподаватели, ни родительский комитет.

Я слушал плохо и радовался, что мне не задают вопросы. А вопрос все-таки последовал: что дальше со мной делать? Молча я достал половинки своих очков, положил перед директором и завучем, посмотрел в их размытые пятна лиц. Выражений этих лиц я не видел, да и не хотелось. Ненадолго стало тихо.

— И все-таки я еще раз повторяю: то, что случилось, это слишком. Если каждый начнет ломать указки... — голос директора был тверд, а сам он был уверен в своей правоте.

Тут физрук поднялся со своего места, сгреб массивной рукой половинки моих очков, взял меня за плечо.

— Пойдем, — это он мне. — Так и уроки все сегодня пропустишь, — а это было сказано более резким тоном и адресовано, наверное, директору и завучу.

В учительском туалете чисто, не пахнет сигаретным дымом.

— Вот сюда, — физрук подвел меня к умывальнику, дал кусочек губки. — Здесь есть горячая вода. Вот мыло. Оттирайся хорошенько, с хозяйственным мылом чернила сойдут. На перемене — на обед, и на уроки.

Я посмотрел на себя в зеркало. Только силуэт с синим пятном на лбу и вижу. Ну, хотя бы так.

— Эти мушкетеры давно на головомойку напрашивались, — физрук говорит это с каким-то даже удовлетворением. — Если поднимут вопрос о твоем исключении из школы, что маловероятно, многие учителя будут против, и я в числе первых.

— Спасибо большое, э-э-э... Спасибо, — говорю это от души. Уже второй хороший человек в новой школе, а ведь еще даже обед не наступил.

— Игорь Александрович я, — представился физрук. — Да не за что, Перепелкин. Надеюсь, подтягиваешься и прыгаешь ты так же хорошо, как школьные указки ломаешь. Вот скоро и проверим!

Физрук ушёл, прикрыв за собой дверь. До звонка с третьего урока я стирал чернила, пока наконец вообще не перестал различать синеву на своем лбу.

На обед я не пошел, аппетита не было. В класс вернулся на перемене перед четвертым уроком. Катя пришла немного позже, обедала, от нее пахнет столовой. Порывшись в своей школьной сумке, она придвинула ко мне продолговатый пластиковый футляр.

— Попробуй, пожалуйста, может подойдут? Мои запасные, — она вдруг снова улыбнулась. Я толком не вижу ее улыбки, но знаю — она улыбается сейчас. А блеск стекол ее очков как будто даже подчеркивает, усиливает ее улыбку.

Выдохнув и по привычке переборов себя, я надел предложенные очки. Отчетливо увидев ее лицо, я теперь уже не смог не улыбнуться сам. Удивительно, но мне отлично подошли ее очки!

— С-с-спасибо, К-катя, — промычал я. Опять это заикание! Оставит оно меня когда-нибудь в покое или нет? Или для этого нужно, чтобы меня обязательно кто-нибудь бил?

— Не за что, Вадим. Тебе спасибо. Ты... молодец, — Катя снова одарила меня улыбкой как солнечным светом.

Зазвенел звонок.

* * *

Прошло 26 лет. У нас с Катериной сын и две дочки.

Баренцевы старший и младший — мои близкие друзья. У них своя довольно успешная адвокатская контора с зажигательным названием "Двое из ларца". Старший был шафером на моей свадьбе, а потом стал крестным моего сына.

Фортепьянов. И он мой давнишний друг, пока непризнанный художник и признанный фотограф. Как-то он спас мне жизнь в горах.

Павлов. Наш общий близкий друг. Три года назад он погиб при испытаниях нового спортивного самолета. Сообща помогаем его семье, поминаем его в дни его рождения и смерти. Хороший летчик был. При жизни в минуты сильного раздражения мы звали его Крылатая Свинья. А раздражал он нас часто. Летчик — высший сорт, отец своему сыну — замечательный, но вот от свинских манер в деле безопасности полетов избавиться так и не смог. Скотина ты, Павлов! Мог бы еще жить и жить! Так нет, приспичило тебе в 36 лет крылья склеить! Пусть не земля, пусть облака тебе будут пухом !Порко Россо…

Занин. Урка наша... Первый срок условный. А сейчас уже второй реальный срок досиживает в колонии строгого режима. Уж как мы его ни воспитывали! Ни жены, ни детей. Только драки с тяжкими телесными повреждениями, суды и небо в клеточку. Баренцев-старший называет его "обувной иглой в заднице его многострадальной адвокатской карьеры". Может, отвезти Занина куда-нибудь в тихое место да отметелить хорошенько полным дружеским составом в воспитательных целях? Посоветуюсь с братьями Баренцевыми. Защищают они хорошо, но метелят еще лучше.

Никогда не поздно измениться.