Анна ШВЕЦОВА-РЫЖИКОВА (г. Томск)

Чумной город

Этот город чумной растекался свинцом на жаре —

Словно маревом путал сознание, руки и мысли.

Эти ветви берёз, что от зноя как тряпки повисли,

Им глубоких добавилось трещин на нежной коре.

Я с тобой не в ладу — я деревней своею болею;

Днём и ночью живу только там, среди вольных полей,

Где по пыльной дороге, за мною туманами — шлейф,

И в сполохах ночных и зарницах хлеба твои зреют.

Не могу убежать от себя столько лет. — Не хочу!

Остаюсь я в душе, как всегда рядом с папой и с мамой;

Как избавиться хочется от неподъёмного хлама

И вернуться туда, где сердечко своё излечу.

— Ты меня не суди! Ты — болезнь, ты — чума, ты — засада…

Я придумала жизнь для себя, чтобы не умереть,

Но как больно спиной своей бесперечь чувствовать плеть

И забвение шумного города в ярких фасадах.

Город — Чум, город — Н, город — Ой. Жизнь со мною играет

В кошки-мышки. В лапту. Чехарду. В поддавки или в прятки,

Только лебеди вновь вырастают из уточек гадких

И встают на крыло и сливаются с небом и стаей…

Военные треугольники. Живые или мёртвые письма?

... Все писем ждали. И боялись очень...

— Война. Как страшно!..

— Хоть бы написал!..

На треугольнике родимый почерк!

— Живой!

... не важно, что он рассказал...

... Раскладывает письма почтальонка,

А треугольники в руках дрожат,

Вот этот — жив, вот этот — «похоронка»,

А этот — «без вести пропал» солдат...

— Как их нести родным? Жгут письма руки!

И сумка, словно гиря тяжела...

Проклятая война, ты эти муки

Из всех потерь отчаянно сплела!

… Опять налёт. Сегодня снова бойня.

И сверху лупят, и в упор, и в тыл!

И не спасает нас родимый хвойник

Что так надёжно с вечера укрыл...

— Кто тот боец, что разорвало миной?

Об этом думать некогда сейчас…

Ведь где-то там — жена с любимым сыном,

И яблони, и дочка родилась...

Там — мама. Папа. Аист у криницы...

И я, как раньше, в детстве — босяком!

Какие милые, родные лица...

— Так это я лежу в траве ничком?!

— Как странно. Боли нет. Одни картинки.

Нет звуков. Только вспышки в темноте.

Парное молоко?.. К губам я кринку

Поднёс... и почему-то полетел...

Вагонный перестук. Хирурги в масках,

И суета, халаты все в крови...

Военные. Носилки. Сходни. Каски...

— Где я? О, Господи, благослови...

— Благословил. Кому теперь я нужен?

Зачем я Бога о себе просил?

Теперь мне няньки скармливают ужин...

— И как мне дальше жить, и где взять сил?

... Нет рук и ног. Обрубок человечий.

Не заживают швы, а он в уме!

— Как терпит боль? Поможет ли, что лечим?

Молчит всё время, будто онемел.

Уставив в потолок глаза как в небо —

На боль пытается найти ответ...

— Никто не знает. Жизнь, как будто жребий…

(— Его семьи, на тот момент уж нет.)

Да, сколько судеб пронеслось! Их время —

Стяжало и скрутило в полотно,

А жизнь всё продолжает свои темы, —

Но только будет так, как быть должно!

Вы знаете, а парень этот выжил!

Девчонка-медсестра его спасла!

Была она тихоней, нежной, рыжей!

Возможно, эта «рыжесть» увела

От боли, от войны и от увечья! —

Семья их процветает до сих пор.

Была счастливой в том вагоне встреча,

В которую попал «больной» майор!

Записывайте то, что явью было,

Пока есть те, кто помнит про войну.

Как бесконечно люди рвали жилы,

Чтоб спину после пред врагом не гнуть.

Так мало их осталось, очевидцев…

— Так мало рассказали нам они,

О том, как их уничтожали фрицы,

Оставшись сами на чужбине гнить…

Нарым, боль моя

Кто-то помнит сейчас, как почти век назад

Васюган заселяли насильно?

Баржи шли и подводы везли на закат

«Кулаков от земли», ныне ссыльных.

В чём забрали — вот так и везли в дикий край,

Лишь с сумой да в исподней рубахе.

Конвоиры с винтовками, ругань и лай,

И глаза округлённые в страхе.

Ни за что. По команде верхушки: «В расход!»

Семьи шли «самоходом» в болота…

Долгим выдался предкам моим эшафот —

Каждый шаг должен быть отработан!

И копали землянки… Руками подчас.

(Инструмент конфискован при ссылке)

Умирали от холода. Голод и грязь —

… по всему Васюганью могилки…

Коменданты старались, сгоняя в колхоз

Люд босой. И детей не щадили.

И копилась в людских душах правая злость,

На неправедность этих судилищ.

Жёстко «гайки крутили» чекисты. Судьбу,

Пуля запросто правила. Точкой…

Шашкой голову с плеч, да за космы в толпу…

Слово против — запрут в «одиночку».

На рассвете, когда петухи заорут,

В поле выведут, выстрелят в спину,

А совсем «неугодных» в «клоповник» запрут

Иль распнут на кресте из осины.

Кто сказал, что всем миром мы сможем взлететь?

Нет. Мы все в темноте в одиночку,

Выбираем то мысли, то действа не те,

То боимся, то ищем отсрочку.

Выхода нет?

— Что, папа не пришёл? Держите сына…

— Бывает. Не расстраивайтесь, детка.

Ну, вышло так, что парень ваш — скотина,

Но вы-то мама, хоть и малолетка…

За акушеркой затворились двери.

Как будто гром обрушился внезапно

На убелённый первым снегом скверик,

Девчонку больно по душе царапнув.

— Куда идти? В общагу? Нет, не пустят.

С ребёнком выпрут сразу же, с порога!

Кому докажешь, что «нашла в капусте»

И что была когда-то недотрога?

Вчерашний снег скрипел под сапогами,

Сопел ребёнок в «голубом конверте».

Дрожащими от холода руками

Мать сына отдала в объятья смерти.

Людскую неоплаканную драму

Бак мусорный без сожаленья принял.

— Подумаешь, три с лишним килограмма,

Которым даже не давали имя!

В домах включались светлячками окна:

Там жизнь. Любовь. Наверно ужин вкусный!

… Жену заплаканную в щечку чмокнув,

Муж вышел покурить и вынесть мусор.

— Детей иметь не можем, да — проблема.

День ото дня всё жёстче и острее.

— Где выход? — вот единственная тема,

А в доме тишина как в мавзолее.

Мороз крепчал. Пищал в помойке свёрток.

Бежал на звук, забыв про всё на свете,

Мужик. В контейнере среди обёрток

Лежало счастье в голубом конверте.

— Нет выхода?

— Неправда! Варианты

Просчитывает кто-то там, кто свыше.

А мы здесь на Земле играем в фанты,

Гуляя по карнизам ветхой крыши…