Сергей КАРДО

Приглашение в путь

Мой начальник цеха Иван Федорович Мечетин в юности служил на Балтике на подводной лодке класса «М» — «Малютка». Посудина, прямо скажем, мелкая. Двести тонн надводного водоизмещения, двести пятьдесят тонн — когда под водой.

Лодка не часто выходила в Маркизову лужу[1], потому что была дряхла морально и физически. В нее заряжались всего две торпеды, перезарядка их конструкцией не предполагалась, мин лодка ставить не умела, да и удобств в ней было маловато.

Двадцать один человек — вот и весь экипаж. Служба моториста краснофлотца Мечетина в основном проходила в одиночестве в кормовом[2] отсеке «Малютки» рядом с электродвигателем, компрессором, трюмным насосом и балластной цистерной. Ваня отвечал за работу мотора, а остальные штуки жили самостоятельной жизнью: компрессор и насос включались и выключались по команде мостика, а цистерна то булькала, то шипела по мере заполнения забортной водой.

В отсеке матрос нес вахту, иногда дремал, здесь же завтракал, обедал и ужинал.

Пост «маслопупа»[3] был как раз при электромоторе, который вращал винт лодки. Полагались Мечетину «табельное оружие» — карандаш, и журнал — амбарная книга, переплетенная «под малахит», которую требовалось регулярно заполнять. Ручка не предусматривалась.

Про ручку матрос Мечетин ни у кого не спрашивал, а сообразил сам: чернила боятся воды. Если лодку подобьют враги и наша боевая единица, не выйдя на связь в положенные сроки, будет вычеркнута из списков действующих кораблей ВМФ, считаясь пропавшей без вести, то когда ее, оставшуюся обрастать ракушками на морском дне, в конце концов отыщут военные водолазы, они обязательно, осторожно разжав кости рук занесенного илом мертвеца-моториста, изъяв разбухший и обгрызенный рыбами журнал, передадут его в правильные инстанции, которые смогут прочитать строчки, написанные грифелем.

А уж они и расскажут — какой ход имела субмарина в трагический момент своей геройской гибели. Зачем это надо живым, матрос Мечетин тоже понимал. Флотские следователи будут сверять его записи с теми, которые обнаружат в судовом журнале. Если, конечно, он тоже уцелеет. Чтобы установить истину, осмыслить ее и разнести полученный боевой опыт по действующим экипажам. Если винт длительное время вращался с неизменной угловой скоростью — значит, на лодке профукали опасность. Если короткое время — не успели увернуться. Если дергались взад-вперед, судно маневрировало, боролось, а он, краснофлотец, до последнего выдоха пузырьков воздуха нёс вахту на боевом посту.

Как велит морская традиция, роба матроса перед встречей с вечным должна быть чистой. Останки в белоснежном целлулоидном подворотничке — важный знак живым. Значит, погибший знал о неминуемой смерти.

Поэтому свое исподнее Иван Мечетин старался содержать в аккуратности, ибо на субмарине состояние «перед смертью» включалось сразу после «отдачи концов». Фраза, конечно, двусмысленная. Вроде бы флотская — лодка отвалила от пирса. А если сухопутная? Про нее Ваня, единственный сын путевой обходчицы, девятнадцатилетний выпускник ПТУ из подмосковных Вербилок, старался не думать.

Оставаться чистым «маслопупу» удавалось нелегко... Но об этом чуть позже.

Когда лодка погружалась под воду, Мечетин получал команду по машинному телеграфу, повторял ее в переговорную трубу, предварительно сказав «Есть!», затыкал амбушюр[4] пробкой на цепочке и переводил контроллер двигателя в соответствующее положение.

«Малый вперед» — Есть малый вперед!

«Малый назад» — Есть малый назад!

«Вперед помалу» — Есть вперед помалу!

Романтическое «Полный вперёд!» звучало редко: от полного хода быстро скисали банки[5], выделялся водород, возникала угроза коротыша[6] и пожара. Аккумуляторные ямы закрывались деревянными щитами и находились аккурат под центральным постом. А если не дай Бог что, то выход-то из лодки был один — именно через центральный.

Получив команду по телеграфу, ответив и переведя реостат питания двигателя в нужную позицию, Иван высовывал от усердия язык и за отведенные уставом пятнадцать секунд тщательно и красиво записывал показатели тахометра в «Журнал записи числа оборотов главного гребного электромотора». Иногда, под настроение, Иван называл его «главным гребаным электромотором».

Семь тридцать четыре: полста шесть оборотов в минуту. Восемь десять: сто двадцать два оборота. И так каждый раз, когда включался подводный ход или менялся режим работы машины. Порой Иван воспитывал характер — боролся с искушением вместо «оборот» написать слово «обормот».

Конечно, двигатель свой он безусловно уважал, потому что под водой Ваня Мечетин должен был быть строго при нем. Во-первых, это освобождало моториста от некоторых обязательных работ на борту «Малютки». Авралы случались регулярно — «Малютка» была судном, скопированным еще с царской постройки субмарины «Минога». Сама «Минога» была в свою очередь скопирована с еще более древней «Касатки». Кто послужил в качестве матрицы «Касатке», Ване было неизвестно, но он был твердо уверен, что был прототип и у нее... Может подводная лодка, изобретенная еще Леонардо да Винчи? Названия «Малютка» и «Касатка» были более-менее понятны, а вот «Минога»... Отвратительная мерзкая тварь с присоской вместо пасти, да к тому же и речная. До революции в копченом виде миноги свободно продавались в деликатесных лавках Петербурга и Ревеля и, говорят, были необыкновенно вкусны. Да только имеет ли это отношение к подводной лодке?

А во-вторых, тепла работающий электромотор выделял столько, что Ваня в своем отсеке не мерз. За то ему полагалось от моториста отдельное спасибо.

Записи в «Журнале» были важны и для самой лодки — по ним высчитывались сроки очередного ремонта ходовой матчасти сложного и капризного военного судна.

Отвечал центральному посту Мечетин всегда громко и четко, но осторожно, стараясь не касаться губами амбушюра. Хотя находился матрос в отсеке один, имелись к тому веские основания.

            Случилось это в самом начале его службы…

В один то ли прекрасный, а может и нет, день во время стоянки на плавбазе спецкоманда из губарей[7] провела дезинфекцию лодки дымовыми шашками.

Мероприятие нужное, особенно перед выходом на плановые учения. Когда мор закончили, «Малютку» на скорую руку проветрили, подводников на следующие сутки запустили на борт. Матросы осмотрелись, все вымыли-вычистили в отсеках, еще раз до скрипа протерли фланелью стекла многочисленных приборов, и лодка отшвартовалась от судна-матки — с распахнутым рубочным люком: внутри пованивало. Безмолвная субмарина, ведомая буксиром, вышла в главный фарватер. Ближе к полуночи буксир обрубил концы и пошёл обратно. На лодке сыграли тревогу, задраили люк, переборки и погрузились на перископную глубину. Звякнул гонг машинного телеграфа, мотористу Мечетину пришла команда: «Средний вперёд!» Иван споро откупорил переговорную трубу и гаркнул было: «Есть средний вперёд!» Но получилось не браво: «Есть» прозвучало громко, «средний» с заметным усилием и тише, а уж «вперед» — так и вовсе будто шепотом умирающего, «вперед» скомкалось шуршащим комком старой бумаги.

Из переговорной трубы шел тошнотворный отвратительный трупный смрад. Иван Мечетин, поперхнувшись и закашлявшись, не в силах ни протолкнуть ни вытолкнуть комок вони, стал медленно оседать на настил палубы.

А в голове страшная мысль: «Беда! На центральном посту случилось что-то ужасное!»

Подняться, заткнуть амбушюр пробкой, контроллер на «средний вперед», щелчок секундомером, запись в журнал. Службу никто не отменял! Винт, с ржавым скрипом провернувшись, пришел в движение, лодка двинулась вперед. А матрос зашевелил мозгами…

Субординация дозволяла обращение к вахтенному в экстренных случаях — пробоина, серьезная течь, пожар, поломка движка, посторонние звуки за корпусом. Но вонь? Про нее устав ничего не говорил. Мечетин сомневался — доложить или нет? Если запах пришел из переговорной трубы, то источник его… Да! Источник вони — центральный отсек. Именно там. Там, где второй конец трубы, там, где командиры. Иван быстро натянул маску самоспасателя и продолжил размышления. Их результатом явилось твердое желание: «Доложить!» Краснофлотец решительно выдернул пробку и не менее решительно проорал в трубу:

— Кормовой отсек — центральному посту. Неизвестный газ поступает предположительно из переговорной трубы. Двигатель в штатном режиме, положение «средний вперед», личный состав — в противогазах.

Но центральный пост загадочно молчал. Переборка задраена, что в соседнем, дизельном, неизвестно. Лодка идет приличным ходом, наверху море кипит, эскадра маневрирует в боевом ордере. Отрабатывает отражение ночного нападения условного противника. Агрессора изображают тральщик «Павлик Морозов» и буксир «Бедуин» с баржей, на которой выставлены мишени. Учения. А на них всякое бывает. Эфир прослушивается врагами и соседями — черт их ведает, «миролюбивых», что они на этот раз удумали! И нашим гражданам лишнего знать не надо. В тридцать девятом после ультиматума Финляндии, когда авиация Балтфлота разбомбила жилые кварталы Хельсинки, в Ленинграде началась паника — народ бросился штурмовать сберкассы и продовольственные магазины. Поэтому режим строгого радиомолчания.

Ночь. Ходовые огни погашены. Тут не залететь бы ненароком под эсминец, идущий противолодочным зигзагом. Вывернет перископ с корнем, а уж если нелегкая занесет под крейсер серии 68-бис, так этот с его семиметровой осадкой и вовсе разрежет и ничего не почувствует. Разве что кочегары и услышат неясный скрип под днищем, да акустики, вздрогнув, зафиксируют звонкий хлопок под водой. И машинально подумают: «Оп-па… Минус двадцать один. Очко».

При царе в Морском Никольском соборе отслужили бы панихиду, а сейчас все по-простому, по-пролетарски. Родным безвинно погибших матросиков втихую отошлют почтой скромные извещения на шершавых бланках, отпечатанных фабрикой офсетной печати Ленгорисполкома тиражом тридцать тысяч экземпляров. В конвертиках без марок. Учения...

«Учения! — осенило Ивана Мечетина. — Точно, это учения! Смертоносный газ зарин, зоман или еще какая империалистическая гадость сымитирована и пущена специально внутрь лодки. Отравляющая вонь есть суть вражеского воздействия на экипаж советской субмарины с целью позорного отказа последней от выполнения боевой задачи. А центральный пост, обливаясь слезами, молчит по условиям вводной. Действительно, ну не могли же они там все умереть и сразу разложиться? Служба у офицеров подводников тяжелая, товарищи командиры в рубке хорошо проспиртованы. Это матросам выдают сок, командирам подносят Саперави. Так что быстро физически разложиться — это не про них... Выход один: терпеть, матрос! Терпеть и выполнять свой святой долг! Отставить нытье».

«Есть отставить!» — браво и весело вслух скомандовал сам себе Мечетин.

Тут лодку резко и сильно подкинуло вверх. «Торпедный залп. Значит живы, стреляют, — успокоился Иван, свалившись со стульчика. И, вскочив, закончил свои умозаключения. — Обе вышли. Торпед больше нет, в море делать нам нечего».

Тут снова звякнул машинный телеграф: «Стоп машина!» «Есть стоп машина!» — через резину противогаза глухо отозвался Мечетин в смердящую трубу и выставил реостат в нулевое положение.

Зашипел сжатый воздух в балластной цистерне, вытесняя забортную воду. Пол ощутимо вдавился в каблуки — лодка пошла на всплытие. Началась килевая качка, запустился дизель, прочный корпус задрожал мелкой дрожью. Про шестой отсек как будто забыли. Лишь спустя пятнадцать минут в переборку условно стукнули.

Рычаг кремальеры провернулся, и люк открылся. К Мечетину просунулась сначала нога в офицерском ботинке, затем рука, и только после руки появились плечи, увенчанные буро-зеленой резиновой харей еще одного противогаза с компенсационным рогом на лбу. По габаритам протиснувшегося пришельца Иван догадался, что в гости пожаловал сам замполит.

— Живой, карась? — сходу накинулся на моториста офицер. — Хорошо напердел! В центральном вонища — глаза выколи! — придушенно пробубнил лупоглазый пришелец, осматривая отсек и бликуя кругляшами индивидуального средства защиты. — Ладно, шучу. Доложи обстановку.

— Есть доложить обстановку! Так точно — жив! Газ из трубы.

А с тоской подумал: «Жив-то жив, а что толку? Сейчас опять будет гонять, мозги конопатить». Но ссориться с начальством было не резон. Именно он подписывал увольнительные. На берег, чего скрывать, хотелось.

Замполит приложил к амбушюру противогазную коробку. Принюхался. Через секунду отшатнулся, подавив рвотный позыв. Судорожно сглотнул, утробно хрюкнул и повернулся к Мечетину.

— Что главное в жизни подводника? — грозно прорычал противогаз гостя.

— Борьба за живучесть! — стараясь не разжимать губ, отрапортовал моторист. Этот вопрос он уже слышал раз триста и правильный ответ знал хорошо.

— Как борешься?

— Посредством самоспасателя.

— Вижу. Молодец. Враг? — не унимался главный бездельник на лодке.

— Не дремлет! — притопнул сапогом Иван.

— Что хочет мировой империализм?

— Погубить нашу советскую Родину!

— А ты?

— Ни пяди врагам! Жизнь не щадить!

Противогаз-единорог довольно закивал: «Правильно, боец! А чьей жизни не щадить? Своей или его?»

— Так точно! Ни своей. Ни его! Стойко переносить тяготы службы, — на всякий случай громко добавил Иван. И тише. — Согласно уставу.

— Ладно. Хрен с тобой. Павлика условно утопили, баржу Бедуина накрыли. А нас посредники списали после выстрела. Дым в трубу, дрова в исходное[8].

Мечетин с облегчением выдохнул, и у него сразу запотели стеклышки противогаза.

— Товарищ замполит, разрешите вопрос?

— Излагай. Три слова максимум. Некогда тебя слушать — дел по горло.

— Есть, товарищ заместитель по политической части. Учения закончены?

Вопрос был не праздный. На учениях экипаж кормили увеличенными порциями макарон с тушенкой.

— Протри очки, — скомандовал замполит. — Дробь[9]. Исполняем цепочку[10]. Всплыли продуваться. Терпи. На том свете воздастся, на этом командир похвалит. На стеклах, салага, мылом изнутри нарисуй крестики — помогает. В трубе где-то, похоже, сдохла крыса. А может и две. Губарей допросят — разберемся. Выяснят, зачем пробки с амбушюров снимали. Это что… — замполит поднял указательный палец перед носом Мечетина. — Вот помнится, когда я в Кировограде служил, в полку лошадь перед маневрами сдохла, убирать было некогда, неделю смердела, это было да-а-а… А крыса что… Мы думали — из камбуза несет мертвечиной.

Мечетин грустно кивнул головой. Он понял, что добавки сегодня не будет.

Лодка с позором вернулась на базу, ряды сидящих на губе пополнились командиром дезинфекторов, остальные получили удвоение сроков. А матрос Мечетин с тех пор, осторожно выдергивая пробку, на всякий случай аккуратненько заглядывал в трубу и втягивал ноздрями струящийся из нее всегда затхлый аромат старой меди, прежде чем ответить своим неизменным «есть!».

Но вовсе не запах пугал отважного краснофлотца, а вполне вероятная возможность неожиданного контакта с выскочившим из отверстия обкуренным хвостатым пасюком. Не его хотел целовать матрос, совсем не его... О других поцелуях мечтал в запертом стальном отсеке Иван, рисуя пальцем на всегда влажных переборках неясные образы с длинными локонами, мечтал о лобзаниях нежных и сладких, о пылких объятиях и ярких страстях… Была у Вани девушка на гражданке, была. Писала письма, ждала.

Когда лодка ходила под дизелем, в шестом отсеке никакой особой работы не было. Электромотор вертелся как обратная машина на зарядку, и можно было тихонько сидеть на своем откидном металлическом стульчике под зарешеченной тусклой лампой и мечтать о доме, о маме, и, даже несмотря на ежедневный штатный прием киселя с бромом, о своей подружке Сонечке, лаборантке московского института кожно- венерологических болезней имени В.Г. Короленко и, конечно, о вкусной и здоровой пище из одноименной книги, выпущенной под кураторством Анастаса Ивановича Микояна в Лейпциге... И ещё изобретать автомобиль будущего. Электродвигатель «сидел» на валу расположенного в пятом отсеке дизеля и соединялся с ним посредством разобщительной муфты, чтобы не крутить основной движок под водой вхолостую. Мечетин, временами задремывая под шум своего электрического друга, размышлял о том, где бы ему разжиться таким электромоторчиком и батареями, чтобы они влезали в отцовский четыреста первый Москвич? Вот только смысл такой модернизации у Ивана никак внятно не оформлялся. Стакан бензина стоил дешевле, чем стакан газировки без сиропа. Вот если только для шпионских нужд? На электричестве Москвич под покровом ночи бесшумно появлялся бы в каком-нибудь тайном месте, скажем, в Венском или Булонском лесу. Водитель в фетровой федоре (как у сыщика Спэйда в трофейном фильме «Мальтийский сокол», который разок поставили на плавбазе вместо обычного «Чапаева») и дорогом шевиотовом костюме с пистолетом лежал бы в охранении, а его спутница (конечно, это была Соня) отстукивала бы секретную радиограмму в Центр. Закончив сеанс, парочка снова бесшумно бы исчезала, а на людях, на какой-нибудь Diezelshtrasse или Ruede Submarine Ваня (он же Ганс, он же Пьер — в зависимости от легенды), закурив иностранную сигарету, включал зажигание и преспокойно тарахтя движком выезжал бы в общий поток! А рядом на москвичевском диванчике к нему с благодарностью доверчиво прижималась бы своими раскосыми, волнующимися под жестким атласом лифа, персиками грудей белокурая пианистка — радистка в фильдеперсовых чулочках (под резинку которых резидент лично закладывал на хранение секретный шифр) на плотных крепких ножках и с глубоким декольте под алыми губками сердечком.

Ах, Соня, Соня… дождется ли она бравого моториста? Четыре года службы — срок немалый. Иван с тоской вспоминал, как они скоротечно целовались на перроне в Вербилках у вагона поезда Дубна — Москва, когда она уезжала с дачи своей бабушки в Москву, где ее родители жили в коммуналке на Открытом шоссе. «Не дождется, — заключал мысленно Мечетин. — Не дождется. Уж больно она хороша, и пахло от нее тогда земляникой…»

Каждое утро лодку, если она была не в походе, испытывали на герметичность. Раздраивали отсеки, задраивали входной люк и воздушную заслонку мотора, после чего запускали движок на холостом ходу. Суть проверки была проста — весь немалый табун «лошадей» судового двигателя при закрытом люке и при отсутствии травления — протечек воздуха извне — должен был как миленький одномоментно задохнуться при работе внутри прочного корпуса лодки. «Лошади» и испускали дух спустя какое-то время, обычно быстрее членов экипажа, ибо были капризнее и требовательнее, чем притихшие по разным углам лодки служивые люди. Дизель толчками цилиндров заглатывал и сжирал кислород внутри отсеков раньше, чем впадали в полусонное забытье матросы. Когда движок, затихая, переставал в конвульсиях клацать пружинными приводами клапанов и трястись, больше не высасывая последние остатки живого воздуха, вот тогда только можно было отдраивать рубочный люк и впускать со свистом свежий морской бриз внутрь. Иван Мечетин очень не любил эту процедуру. Наступала тяжелая сонливость, апатия, болели уши, да и сидеть в ожидании удушья и агонии дизеля в холодной до озноба коробке отсека ему было грустно. В эти минуты не мечталось ни о чем, даже о девушке в легком сарафанчике, приветливо улыбающейся бравому матросу, подъезжающему к ней на своем полуэлектрическом Москвиче.

«Выйдет замуж… Эх, Сонька, Сонька… Не дождется меня ягодка моя. Мать не даст ей в девках засидеться, деревенские они, хоть и в столице живут, в вековухах остаться у них страх животный, вечный…» — пульсировала в затихающем сознании безнадежная мысль.

А в море были свои нюансы.

Лодка не имела туалета. То есть в проекте гальюн теоретически существовал, и в металле оформлен был. Но фактически отсутствовал. По воле и приказу капитана. Под водой воздуха в отсеках хватало от силы на шесть – семь часов, затем все равно надо было обязательно всплывать, продуваться, заряжать аккумуляторы. Бойцы потерпят.

Всплыли — круговой дозор, определение местоположения, подзарядка, проветривание и, конечно, оправка экипажа. И вот однажды в походе краснофлотец Мечетин вдруг захотел по «серьезному делу». Доложил в центральный. Ответ рубки был как всегда по-военному лаконичен:

«Ждать! Офицеры в первую очередь».

Наконец всплывают, отдраивают люк.

Идет обычная работа: лодка — «пом-пом-пом» — сжатым воздухом высокого давления запускает движок, восстанавливает запас хода, заряжает батареи, убирает излишки водорода из аккумуляторных ям, экипаж выскакивает по очереди «до ветру». Наконец и мотористу разрешают вылезти наружу. Он пробирается через дизельный отсек в центральный пост, для чего пропускающие его дизелисты садятся из-за тесноты на корточки, а Мечетин перепрыгивает через них как в детской игре «в козла», протискивается мимо ожидающего по боевому расписанию своего выхода орудийного расчета с навесной оптикой и снарядными ящиками наготове, получает от кока бак с камбузными помоями, снимает с крючка медный номерок[11] и по вертикальному трапу споро поднимается на «лимузин»[12].

Там уже в мокрых клеенчатых капюшонах — в квадрате дождь со снежными зарядами — толкутся капитан, штурман, сигнальщик и замполит. Командиры курят.

Новоявленному указывают место. Обычно за рубкой. Подальше — чтобы не очень воняло. И объявляют боевое задание (раз уж ты здесь) — наблюдать за сектором неба, скажем, зюйд-зюйд-вест. Мечетин, полупьяный от свежего воздуха, спускается по склизким скобам на палубу, споро вываливает содержимое помойки за борт, а лодка тем временем (стоять нельзя, встал — погиб, дрейфующую цель быстро разнесут вдребезги) дымит соляровым выхлопом, разворачивается носом под ветер. Корма проседает в бурлящую зеленую воду, нос Малютки на мгновение зависает в пустоте, затем ухает вниз, с громким хлопком поднимая перьями горизонтальных рулей тучи брызг. Тёмная в прожилках пены волна с шипением прокатывается по палубе. Одинокий, мокрый с ног до головы, закусив зубами номерок и ленты бескозырки матрос, обнимая локтями помойный бак, держится двумя руками за стойку леера и захлёстываемый то брызгами, то дождем, сосредоточенно выкакивает свою нужду, не забывая выполнять ратный долг — зорко наблюдать за клубящимися низкими облаками во вверенном ему секторе небесной сферы. И одним глазом поглядывает за «лимузином». Вдруг там возникает легкое смятение, неясное передвижение островерхих фигур и сигнальщик, оторвав бинокль от глаз, громко выпаливает:

«Товарищ капитан-лейтенант! Самолёт на правой раковине, неопознан, курс...»

Командир зычно командует: «Срочное погружение! Всем вниз, ныряем!»

Ваня Мечетин, моторист машинной команды, старший матрос, вздрогнув от звука ревуна, разорвавшего своим кряканьем монотонный шум моря, с голыми посиневшими ягодицами скачет, одной рукой натягивая насквозь промокшие и липнущие к ногам порты, другой, с зажатой безымянным пальцем дужкой бачка, цепляясь за леера, спешит по скользкой палубе к рубке и, достигнув ее, стремительной обезьяной запрыгивает в «лимузин», чтобы черенком от лопаты успеть упасть вниз на центральный пост до вахтенного, который последним задраивает люк. Командир уже внизу с секундомером, замполит сверху строго наблюдает — не наступил ли кто ненароком на мелованную резинку люка, не потечёт ли вода из-под его крышки при погружении? Не дай Бог оставить след — взыскание. Откажут в сохранении очереди. Наконец все на месте, гуттаперчевая прокладка девственно чиста и бела, люк задраен, номерок висит на штатном крючке, боцман вслух отслеживает глубиномер, Мечетин, сдав коку пустую емкость и выслушав недовольное бурчание: «А чего не сполоснул?», пробирается на свой пост.

Попадающимся по пути интересно — успел ли краснофлотец оправится и покурить? Уменьшилась ли очередь?

Краснофлотец отвечает старшим по званию: «Не успел, товарищ старшина второй статьи, самолёт на ост». А равным себе и ниже по статье матросам: «Любопытной Варваре за базар нос оторвали!»

* * *

Я часто вспоминаю Ивана Фёдоровича, который однажды, споро выходя из туалета с папкой чертежей, логарифмической линейкой и микрометром, в ответ на мое искреннее удивление его видом, назидательно пояснил:

— Когда я был молодым, таким как вы сейчас, я служил срочную на подводной лодке и приобрел массу полезных навыков, поэтому не теряю времени даром и делаю сразу несколько важных дел...

— Иван Федорович! Как там было в то время?

Мечетин сначала хмыкнул: мол, потом-потом, но вечером, когда мы вместе шли с работы до метро, рассказал. Надеюсь, я ничего не забыл и ничего не приврал. Читатель на этом месте обязательно наморщит лоб: «Ну, с этим мне все более-менее понятно. А что ж Соня? Дождалась?»

И я спросил, когда мы дошли до входа в вестибюль станции.

— Ну, а она… дождалась?

— Да. Она дождалась. Идемте, стоять нельзя — накроют, — Иван Федорович взял меня под руку и увлек за собой в сторону от людского потока. Мы отошли от дверей.

Мечетин порылся в кармане плаща, достал сигарету, размял, закурил.

— Дождалась. Свадьбу отыграли почти сразу после дембеля. Но служба не дала мне почти ничего полезного для гражданской жизни, — Мечетин затянулся, выпустил дым, задумчиво разглядывая прохожих. И с быстрой улыбкой закончил фразу. — Через месяц мы разошлись. Как, кстати, и предсказывала ее мать. Женщина ушлая, наблюдательная, хитрая. Соня была совсем на нее не похожа. Мамка работала на продовольственном складе, дефицит в доме не переводился. Осетрина, конфеты в коробках, американские сигареты, французский коньяк. Даже холодильник у них был «Газоаппарат». И телевизор «Ленинград». Неплохо для простой кладовщицы?

Мечетин улыбнулся и продолжил:

— Правда, все куда-то уходило — это дантисту, это участковому, это обэхээснику, это еще кому-то… Извращенный социализм. Товарно-услуговые отношения. Я для нее со своими навыками был абсолютно пустым местом. Она мне в лицо по утрам, гремя посудой, иногда с искренней горечью бросала — эх, какую девку испортил, матрос! А по вечерам брезгливо интересовалась — ну что, зятек, ты ведь сегодня на работе был? И чего ты в дом полезного принес, добытчик? И, что бы я ни ответил, она только хмыкала Соньке — бесполезный мужик на тебе завелся, доченька. Сонька отмалчивалась. Мы как будто заново узнавали друг друга. Ожидание спалило чувства, я и она по-детски, по-киношному ждали от брака чего-то необыкновенного или, по крайней мере, повторения того яркого, что было до ухода. Но мы уже стали другими. Служба оказалась зряшным с житейской точки зрения делом. Она только взвинчивала меня в ожидание свободы, уводила в фантазии. А полезного для обыденной, бытовой стороны семейной жизни ничего не дала. Лодка была местом потерянного времени, бесполезных усилий и ненужных эмоций. Как бы не расписывал замполит нашу грозную боевую единицу, это была малютка, карлик, москит. Пушечка калибром с банан годилась только шмалять по фелюгам да по водным велосипедам. Лодка медленно погружалась, катастрофически медленно всплывала, при торпедном залпе терялся баланс, и рубка часто выскакивала из-под воды: «Смотрите! Это я выпустила! Я здесь!» И было другое время, другой уклад жизни. Война наложила на народ печать зыбкости существования, желания добиться какого-нибудь значимого результата сейчас, сразу, а не потом. Мы с Соней не были исключением. У каждого была своя правота. У ее матери, которая желала своей дочери солидного добычливого мужа, умеющего жить красиво, и у моей, которая видела в невестке тихую и покладистую помощницу по хозяйству. Тягу учиться родители активно не поощряли, видя в этом угрозу своему кошельку и свободному времени. Выходов было два: просто работать или работать и учиться. Второе, ясно, труднее. Но мне страшно не хотелось всю свою жизнь провести полуголодным придатком какого-нибудь механизма, чувствовать себя на уровне муравья, повторяющего изо дня в день одни и те же движения. Я просто жаждал стать кем-то значимым. Сонька уже была студенткой на вечернем… После очередной ссоры мы нашли силы и терпение выслушать друг друга. Шепотом, ночью, чтобы не будить спящих за ширмой родителей. Утром подали на развод.

Иван Федорович отыскал глазами урну, выкинул сигарету, достал было вторую, но спохватился и убрал ее назад в пачку. Я ждал продолжения.  

— Потом мы оба стали инженерами, а там уж нас закрутила совсем другая жизнь… Сейчас у нее вторая семья, я женат третий раз. Подрастают дети, и у меня есть для них дельный совет: не женитесь, ребята, по любви. Перетерпите страсть, перерастите ее. Семья — это еще и коммерческое предприятие. Но я не буду настаивать на озвучке — пусть сами строят свои отношения. Я верю в любовь. Она, безусловно, есть. Но редко кому удается с ней жить в быту без ожогов и синяков.

— А флот… — Иван Федорович задумался на секунду. — Четыре года — это, конечно, не очень много. Но мне хватило, чтобы определиться: катиться по накатанной или попытаться что-то изменить. Есть за что быть ему благодарным. И если мои дети решат пойти служить, не буду препятствовать. У службы есть одно несомненное достоинство — там начинаешь понимать, чего ты не хочешь ни под каким соусом. А это уже приглашение в путь.