Марита КРАНЦ (г.Санкт-Петербург) ЧЕЛОВЕК С БЕЛЫМ ФЛАГОМ

Всем колониальным войнам посвящается

Я шел по полю высоко неся флаг, высоко подняв над головою белый флаг, серовато-белый истрепанный флаг, едва державшийся на полусгнившем древке флаг... Дурацкий флаг, который трепался сейчас в моих руках, хотя никакого ветра не было, позорный флаг, который совершенно выцвел на солнце и стал даже не сероватым, а желтым.

Зверями я их не ругаю, так же точно я мог бы обругать, злобно и едко, маленьких крокодильчиков, по-щенячьи скулящих на затвердевшем береговом песке, таком твердом и влажном, таком темном, что он похож на глину моих тамошних, родных, далеких совсем мест... Или ту милую мушку, которая невзначай куснула нашего старшину Смигса, отчего тот через несколько дней благополучно отправился к праотцам. Кашлял и горел, как свечка, и распространял вокруг себя какое-то фосфорное свечение; так исхудал, бедняга. В общем, скотина была порядочная, никогда не давал глотнуть из своей фляги, вечно она у него болталась, грязная, вся в паутине. У него еще была какая-то замысловатая и отвратительная мазь от всяких там насекомых, и он вечно мазался этой дрянью. Не очень-то она ему помогла…

Нет, против тех ребят, там, на том берегу пересохшей реки, я ничего не имею. Их вождь, узколобая горилла, долгое время мотался на ветру, изображенный на красном знамени, украшавшем местный дом советов. Потом этот мешок с костями болтался уже на высохшем дереве у ручья, и знамя почему-то сняли. Никому оно не мешало. Кто-то пустил слушок, что вождя укокошили свои же, борьба за власть и все в этом духе.

А говорили, они там за демократию борются. И красные им здорово помогали, в общем, дрались, как тигры, только наш затюканный отрядик с ними еще как-то не пересекся. А ведь лежали же всю зиму в этом болоте, кормили мошкару. Потеряли пять человек, маляриков. Так сказать, военных потерь почти и не было, ни на этой, ни на той стороне. И непонятно, у кого больше преимуществ – у наступавших или у защищавшихся. Деревни их все давно дотла сгорели, семьи разбежались, кто куда. Много детей померло, черненьких голышей, под снарядами. Сам видел. Жуткое зрелище. Вот это зря, я считаю. И вот теперь спустили в болото приказ: идти с этой кучкой оборванцев на пере-черт-его-возьми-мирие. И выбрали меня, чтоб я этот одиозный флагище потащил через все это вонючее болото, на самом солнцепеке, да еще махал бы им, как идиот – знак, в общем, подавал, чтобы меня не прихлопнули наши враги из сострадания. И не исполнили на моем бездыханном теле ритуальный танец.

Самый красивый и впечатляющий танец, который я видел в этом Богом забытом месте – ритуальный танец местных лягушек. Вернее, пение. Ну, и танцевать они тоже умеют, как восточные девушки животом – мешочком, который у них вроде как тройной подбородок (прямо как у моей тетки в Аризоне). И сопровождается этот танец такой музыкой, что хоть уши затыкай от удовольствия. Удивительная вещь, даже не объяснить, что такое. И не вой, и не писк, и не кудахтанье, и не мычанье. Но орут они порядочно, друг друга перекрывают, заразы. И сейчас я вспомнил их, потому что вроде как вдалеке зашелся один своей брачною трелью. Да, забыл сказать, это все лягушки-самцы. Самки у них молчаливые. И какой только дряни в этой траве не ползает и не летает! Того и гляди, напорешься на какую-нибудь гадость и Богу душу отдашь. Паразиты эти не только в палатку, но и в двухэтажный дом могут заползти. Никуда от них не деться. Ребята рассказывали – дочку с мамашей (а она – чуть ли не жена какого-то там министра) среди бела дня в американском квартале чуть удав не слопал – сидели мирненько на скамеечке в тени какого-то баобаба на автобусной остановке, а он, хитрюга, с дерева к ним как змей-искуситель подполз.

А жарища! Кажется, можно уже привыкнуть за эти проклятые восемнадцать месяцев (раньше наша группа была частью довольно крупного отряда на юге; потом его расформировали, нас, как партизан, тайком и предательски забросили на юго-восток). Ну и палит сегодня! Вы, может, думаете, не очень-то этому гаду мира хочется, вот он как выкобенивается, и то ему не так, и это. Сморило беднягу! Я еще не  говорил вам, что по болоту этому пересохшему с добрый километр-другой шлепать надо, и вокруг ни деревца, кустарник местами по пояс, гам и жужжанье вокруг страшное, и так слепит глаза, что ни черта впереди не видно. И я не то, чтобы устал (хотя и взмок порядочно), не то, чтобы жрать охота (а так оно и есть)… И не то, чтобы не хотел домой, где меня ждет кудрявая толстушка Лиз (если еще замуж не выскочила, стерва), и не то, чтобы не верю в справедливость теперешней совершенно нелепой войны, а просто, наверное, боюсь шальной смерти... Знаю я прекрасно, что эти раскрашенные дьяволы в кустах притаились и каждое мое движение доподлинно им известно. Уже с полчаса, как я тут чапаю, не менее грязный и оборванный, чем этот несчастный полуобезьяний народец, которого взяли и облапошили какой-то там доктриной равенства и справедливости. Сказал бы я, какое это равенство – в дерьме это собственном равенство, когда кровью своей давишься и заживо гниешь, всё за идеалы, а ему подай только побольше белых женщин и консервов, больше – во-о-о-о! – ничего не надо, и оставь в покое их землянки! А мы их землянки разнесли, их поубивали больше даже по случайности, для острастки (зачем воюют на стороне УССАРА? Хочется сказать – ПИСС (у) АРА).

Я замечаю, что немного увлекаюсь политикой. Мне, честно сказать, совершенно начхать, кто на какой стороне. И они, черненькие, очень даже милые ребята. Наш толстяк Роджер из старой доброй Англии так соскучился о рождественском снеге, что начал их в шутку, ласково называть «снежки». У нас даже перебежчик есть, Цквомба (он все так уморительно лепетал эту «цквомбу», когда мы его накрыли) ни бельмеса по-нашему не понимает, но славный парень. Очень мы с ним сдружились. Он, по их меркам (то есть его сородичей), вполне взрослый воин, и даже жен имеет, а мы так думаем, ему должно быть не больше четырнадцати. Про жен своих он в первый же день своего бегства поведал (мы, правда, немного его подпоили), с неприличными, но вполне понятными жестами – наверное, хвастался ими. Так какой-нибудь нашенский янки, взращенный на золотых принципах протестантизма, пошло гордится своим имуществом и под большим секретом перечисляет свои богатства слабоумному соседу. Одну он так ярко представил – мясистую, как гиппопотам, горячую, как ноздри льва, с большими грудями, что похабный Смигс долго не мог успокоиться, ржал, как самая что ни на есть старая, дрянная и беззубая лошадь, и все приставал к негритенку – уступи да уступи жену. И что вы думаете, негрила наш отлично его понял и съездил ему очень даже удачно в зубы.

…Как я еще на этой жаре не свихнулся, не знаю. Веселые историйки историйками, а как помирать придется?? Странная, правда, мысль. Подохну, так никто и не то, чтобы слезинку не уронит, не вспомнит даже, какой это янки пошел на удобрение для этой горячей, благословенной земли. А я, бредущий по полю с какой-то жалкой тряпкой в руке, благословляю эту землю, которая, быть может, поглотит меня. Без жалости. А жалости мне и не нужно. Я вообще привык к тому состоянию, когда о нуждах своих как-то уже смешно размышлять. Вот еще только: никого так и не любил по-настоящему, если поразмыслить. Но что-то я ударяюсь в самую что ни на есть сопливую романтику. Вроде того, когда получаешь письмецо из Штатов от какой-нибудь там Сьюзен или Джейн. А мне они ни на черта не нужны. Я даже объясню, почему. Человек я молодой, со здоровыми инстинктами, нормальный, не извращенец, но дело не в этом. Я вам расскажу, так не поверите...

Оп! Как будто сухая былинка хрустнула. Или прошлогодняя почка лопнула. Или атомная бомба взорвалась где-нибудь на другом конце планеты. Кажется, попали  в яблочко – чертовски хорошо стреляют, однако…

Ну, о чем это я говорил? Жара, лягушки, Смигс... Хорошо валяться в траве. Ничего не делать, ничего не хотеть. Мне как-то снился сон (или это моя дурацкая мечта, теперь не разберешь): я бреду по бесконечному полю, там, на родине, собираю цветочки, а рядом со мной плывет этакое воздушное создание, мягкие ручки, нежный и страстный взгляд и так далее. А может, я и один. Пускаю белого воздушного змея, немного истрепанного и выцветшего. В небо. Такое синее, что глазам больно. А в траве поют африканские лягушки... И тут мне кажется, что я наступил на змею или какого-нибудь гада. И вижу, что трава вся шевелится, вздымается, копошится змеями и пауками, и я в ловушке. А через мгновение – все тихо, и свежий ветерок, и брызги долетают. И я падаю на землю и плачу, как последний дурак. Как будто я люблю ее больше всего на свете. Больше жизни. Больше, чем жизнь. И лягушек, и черненьких, и всю эту пахучую, жаркую, разноцветную, чужую землю. И никогда ее не покину. И лежу на этой земле, которую проклинал столько раз, а слезы всё текут. Алые-алые. Как тот хреновый закат, который всё никак не хотел гаснуть, когда она сказала мне «нет».

... Стреляли с другой стороны. Не со стороны «снежков». Со стороны своих…