Къелла (г.Казань)

А. де Ст-Экзюпери посвящается                                                

Я шла по открытой зеленой равнине. Странно: деревьев здесь совсем не было, зато трава — как показывают в английских фильмах — настоящий цивилизованный газончик, шедевр газонокосильщика. Вот только размером этот газончик был с хорошее колхозное поле, и конца-краю ему не было.

Удивительное ощущение мягкости не покидало меня. Можно было даже не касаться травы, а просто подпрыгнуть и зависнуть в воздухе. Все происходило как в кино в замедленной съемке.

Ландшафт равнины иногда нарушали холмы, расположенные то грядой, то поодиночке. Забавные холмы. Наверное, там живут ежи. И холмы-дома похожи на своих хозяев — круглые, колючие. Только зеленые. А вот еще: посередине — возвышенность, а по краям она резко сходит на нет, прямо шляпа в профиль. Да нет, не шляпа… А-а, это удав проглотил слона, да так и остался, травой зарос.

Странные мысли… Будто не мои вовсе. Удав, проглотивший слона… Неужели я это придумала сама? Вряд ли. А равнина действительно странная. С воздуха она, наверное, похожа на мятое зеленое шерстистое одеяло.

С воздуха… И снова — откуда это? Откуда?! С воздуха! Конечно! И тут я поняла, почувствовала то, что должна увидеть.

За тремя холмами на берегу озера стоял… самолет. Самый настоящий «Самум» времен Второй мировой войны. Хитро и хрупко скрепленные между собой крылья, тускло поблескивающие стекла кабины, словом, настоящий «кукурузник».

Поближе… Я, кажется, не сделала ни единого шага, но самолет теперь оказался совсем рядом. Шасси у него криво вросли в землю. Похоже, что здесь произошла какая-то авария. Но пилот молодец — все же сумел посадить свою крылатую штуковину на ноги, а не на голову. Но все равно, лужайка — не взлетно-посадочная полоса, вот и зарылись шасси. Теперь на нем не полетаешь. 

И тут… Я привыкла уже к полной безлюдности этих мест, и появление человека меня почти испугало. Но, тем не менее, так оно и было. У самолета сидел на корточках человек и замасленной тряпкой перетирал какие-то детали в одном из открытых люков, которых в брюхе и боках самолета было множество.

Очень много вещей сразу указали мне на одно и то же. Не знаю, что именно: триколор на фюзеляже, песенка, сильно напоминающая «La Marseillese» или еще какое-то чутье заставило меня обратиться к человеку по-французски: 

— Bonjour, monsier! Qu’un Dieu aide vous en votre travail! 

От неожиданности мой собеседник подскочил и чуть не ударился головой о свой летательный аппарат. Медленно, очень медленно он повернулся… 

Я не отличаюсь хорошей памятью на лица, иногда я и вовсе путаю людей. Наверное, это происходит оттого, что я плохо вижу издалека, отчасти оттого, что мой взгляд художника зачастую находит в двух непохожих людях родственные черты, незаметные для других. Но это лицо я вспомнила, хоть никогда прежде его не встречала. Да и не могла встретить, ибо этого человека уже давным-давно не было в живых. Это лицо смотрело на меня со страниц школьного учебника французского языка. Раздел «Современные французские писатели». Рядом с Анатолем Франсом, Франсуа Мориаком, Франсуазой Саган и прочими непременно помещался круглоголовый, коротко стриженный улыбающийся человек в летной пилотке. Да, именно так. И именно этот человек со страниц моей книги сейчас стоял передо мной. Выражение лица — растерянное, пилотки нет, а в руках — грязная тряпка. На лице — морщинки, ничего не поделаешь — годы! Но я все равно узнала его. Это его глазами я смотрела там, на равнине. Потому что это — его мир!

— Monsier Antoine? — полуутвердительно-полувопросительно выдохнула я. Угадала. Он улыбнулся и опустил руки. Тряпка исчезла где-то за спиной или в кармане.

— Да, мадемуазель, это я. Но я боюсь, что мы с вами не знакомы.

Он улыбался мне как первому встреченному им за много лет человеку. Наверное, Робинзон Крузо вот так же радовался Пятнице. И говорил он осторожно, будто боясь спугнуть собеседника. Не знаю почему, но я тоже чувствовала, что не могу, просто не могу позволить себе говорить с ним резко. И поэтому я просто ответила:

— Я читала ваши книги.

Это была ложь. Конечно, никаких книг Экзюпери я не читала, если, конечно, не считать включенных в школьную программу французской гимназии № 9 отрывков из «Terre des hommes» и, кажется, «Vol de nuit». Но зато я читала о нем самом. Отвечая по билету «Мой любимый писатель» на экзамене я неизменно выбирала Сент-Экзюпери. Точно помню, что родился он в 1900 году в Лионе, а умер… Погодите-ка! Он не умер. Там стоит дата: 31 июля 1944, но… В этот день он вылетел из Борго на Корсике и… больше он не вернулся. Он что же, попросту… исчез? Надо будет спросить его про тридцать первое июля…

Ну а пока… Кажется, его обрадовало и удивило то, что я знакома с его творчеством. Хорошо, что он не знает, насколько поверхностно…  

— А что вы читали? — поинтересовался господин Экзюпери, все так же улыбаясь и глядя в глаза. Это просто была его манера разговаривать. Смотреть собеседнику в глаза. Всегда. Мне стало немного стыдно за свою ложь.

—  «Полет в ночи», «Планета людей», а еще… Там, на поляне я заметила странный холм. Он выглядел как шляпа или как удав, проглотивший слона. Это ведь из «Маленького Принца», да?

Он засмеялся негромко, потом вдруг присел и палочкой быстро изобразил на земле фигуру, напоминающую шляпу с полями, а затем в том месте, где шляпа надевается на голову, вывел слоника на двух неровных ногах со свернутым хоботом, бивнями и хвостом. Получилось, что исполинская змея целиком проглотила серого ушастого потомка мамонтов. Это и правда, было забавно, а главное — остроумно и необычно.

— Я читала больше о вас, чем ваши произведения, — наконец призналась я.

— Обо мне? Что и где вы могли обо мне читать? Я уж не настолько известен, чтобы обо мне писали газеты… Разве только, — он улыбнулся, — мое личное дело?

Но я не улыбалась. Мое лицо приняло серьезное выражение. Я так делаю иногда, чтобы убедить кого-либо.

— Там, откуда я родом, — я сделала паузу, —  вы очень известны. Ваши произведения относят к классике. В школьные учебники входят… — я замялась, — …отрывки из них.

Странно, но господин Антуан ничуть не удивился, не стал расспрашивать. Он вообще говорил не очень много, точнее, не так много, как человек, соскучившийся по общению. Он редко задавал вопросы, и мне показалось, что ему ведомо очень многое из того, о чем он знать будто бы и не может. Так и сейчас: он понимающе-печально кивнул коротко стриженной седеющей головой.

— Какой год? — просто спросил он.

— У нас сейчас две тысячи второй. Новый век. Новое тысячелетие.

Небольшое удивление мелькнуло в глазах и пропало.

— Надо же… Шестьдесят лет… Нет, пятьдесят восемь. — Он взглянул на меня. — А страна? 

— Россия, — ответила я. Заметив его замешательство, уточнила, — бывший Советский Союз.

Он кивнул, и я продолжила: «А вы сразу догадались, что я не из Франции?»

— Да-да, пожалуй… У вас произношение другое, и речь… — он призадумался, — …слишком правильная, что ли. Французы так не говорят. А впрочем, может быть, и говорят теперь. Но я вначале решил, что вы из Канады.

— Из Квебека? — уточнила я со смехом. Он засмеялся в ответ, кивая головой.  И я поняла, что не лгали строки, описывающие внешность Сент-Экзюпери: собранный, внимательно-любопытный взгляд, негромкий голос, тихий заразительный смех. Как будто я всю жизнь знала этого человека. И правда, с ним нельзя было встретиться и не подружиться. Думаю, поэтому он и стал писателем. Известным и любимым. 

Давно замолк смех, наши лица вновь приобрели серьезное выражение, но в глазах господина Антуана, окруженных морщинками, до сих пор прыгали искорки — эхо, осколки радости и веселья.

Меня охватило странное ощущение: я уже ничему не могла удивиться, я потеряла границу между реальностью и его фантазиями. Я приняла созданный им мир — или этот мир принял меня? И так просто, так легко и естественно прозвучал мой вопрос, как будто я услышала его со стороны: 

— Вы умерли?

Он призадумался словно над трудной задачей, потом усмехнулся:

— Теперь-то уже, наверное, да.

— А тогда? — я твердо взглянула ему в глаза. — Тридцать первого июля тысяча девятьсот сорок четвертого?  

— Боюсь я мало чем смогу вам помочь, — он виновато вздохнул. — Я и сам не знаю, что произошло тогда. — Сент-Экзюпери взглянул на меня, — вы мне верите?

— Конечно, мсье Антуан. Что вы видели? 

— Свет. Много света. Будто по безоблачному небу прошла трещина, и из нее хлынули лучи. Эти лучи слепили меня, и я боялся, что потеряю управление или просто собьюсь с курса. А потом… Голубое вокруг… и белое. Кажется, я провалился в эту дыру.

— Вместе с самолетом?

Вместо ответа он указал на свой «Самум». Мы помолчали.

— Тогда почему же вы спросили, какой сейчас год? Вы не считали сами? 

Он ответил тихо, будто шелест песка в клепсидре: 

— Пробовал однажды, но сбился со счета. Видите ли, здесь невозможно понять, сколько лет прошло. Вот сколько, по-вашему, мы уже с вами разговариваем?

Я прикинула в уме: не больше сорока минут.

— Ну вот, — сказал он, когда я поведала ему о своих подсчетах, — вы еще чувствуете время, а я — уже нет. По-моему, прошел день.

После этого и я начала сомневаться. А вдруг и правда у меня просто замедленные ощущения. Возможно, время здесь течет по-другому…

— Здесь вообще нет времени, — вдруг, ни с того, ни с сего, словно прочитав мои мысли, произнес Сент-Экзюпери. Все еще не веря, я взглянула на него. 

— Я… раньше думала, что все эти… м-м… дыры во времени бывают только в фантастических романах… — выдавила я из себя. 

Господин Антуан хихикнул:

— Самое любопытное в том, что здесь невозможно понять, наяву мы или нет. Неизвестно, существуем ли мы реально.

— Вы точно существу… существовали, — поправилась я. — Мы  ведь читаем ваши книги. Я… я тоже, наверное, существую. Ну, во всяком случае, час назад я еще существовала…

Это звучало глупо, но я действительно ни в чем не была уверена. Как вообще можно узнать: жив человек или уже нет?

— Трудный вопрос. Вы ведь сказали, что теперь — второй год нового тысячелетия. Понятное дело, что человек не может жить целых сто лет. То есть, я давно должен был умереть если не от несчастного случая, как многие летчики, то хотя бы просто от старости. Однако, сами видите, я ведь здесь. И к тому же еще одна вещь…

— Какая?

— Когда я провалился в эту… дыру, мне едва исполнилось сорок четыре. С тех пор, как вы сами сказали, прошло пятьдесят восемь лет.

— Вы перестали меняться! — догадалась я.

— Верно, — согласился Экзюпери. — Хотя сейчас я еще более стар для полетов, чем тогда. Подумать только, они говорили, что мне уже поздно летать! — воскликнул он и взглянул на меня, ища поддержки. Я на всякий случай кивнула, ожидая продолжения, но его возмущение угасло так же быстро, как и появилось. Снова передо мной сидел немолодой, коротко стриженый человек с проницательным, все схватывающим взглядом и печальной улыбкой. Летчик и писатель, философ и гуманист, участник войны, закончившейся за много лет до моего рождения. Теперь он оказался здесь, где ему и должно было оказаться. В своем мире. В мире, где нет времени, нет войн, нет злобы. В мире, где в глазах застывает ВЕЧНОСТЬ. Вечность — это каменный цветок, не жизнь, но и не смерть. Просто вечность…

Но это — его мир, его судьба. А я? Неужели я тоже умерла? Меня, что же, нет?

Многие земные владыки хотели приблизиться к богам, правдами и неправдами добыть секрет «вечной жизни»… и не понимали главного — само слово «жизнь» предполагает наличие слова «смерть». Жизнь не может быть вечной, ибо тогда она перестанет быть жизнью. А Вечность… Она и так приходит к нам.

Но нет же. По дороге Жизни через врата Смерти это мы совершаем к ней свой путь. Забавно: все, желавшие вечной жизни, так или иначе, в конце концов, обрели то, к чему стремились. Только это — уже иная форма бытия и совсем другая история.

Но я… Я еще не готова к этому. Я знаю — путь мой еще не окончен, и хотя никто не знает, где они — врата конца пути, но… Пока жив, всё жив. А это значит — надо идти!

— Господин Антуан! — позвала я. Мне очень нужна была сейчас его помощь. И он поднял взгляд. Возможно, он понимал многие из моих мыслей и мог мне помочь. Его вид успокоил меня, и я задала вопрос, на который боялась услышать ответ: 

— Как вы думаете, я умерла? 

Он пожал плечами.

— Я много раз задавал этот вопрос себе самому, и не смог на него ответить. Думаете, я могу вам в этом помочь? Однако, по-моему, вы должны быть живы.

— Тогда почему я здесь? Как смогла сюда попасть и смогу ли вернуться обратно?

Тепло глянули всезнающие глаза, и у меня в который раз появилось ощущение собственной незначимости.

— У человека есть душа, и все знают, что после смерти она покидает свою телесную оболочку. Но иногда такое случается  при жизни, когда срок еще не подошел, и тогда душа возвращается обратно. 

— Хотелось бы верить, – буркнула я.

— Верьте, — серьезно сказал мне Сент-Экзюпери. — Верьте обязательно. Верьте, и боль обойдет вас. Верьте, и вы поймете, что на свете бывает даже то, чего не бывает. Поймете так же, как это понял я.

— Вы поможете мне… вернуться? — тихо спросила я. 

— Да. Идемте, — он поднялся и зашагал в сторону холма-удава, за которым пряталась от наших глаз равнина Фантазий. Я следовала за ним на почтительном расстоянии: гость всегда пропускает вперед хозяина. Он действительно был здесь истинным хозяином: все то, что я видела вокруг, было плодом его воображения. И вот что еще странно — я не могла ничего придумать в дополнение к уже существующему. Невозможно изменить чужие мысли.

Человек вырубает леса, поворачивает вспять реки, осушает болота, но! Он не может сделать все это силой мысли! Мы считаем себя хозяевами своей планеты, не понимая того, что мы на ней — только гости. И истинный Хозяин Земли — тот, плодом чьих дум она явилась на свет. Лишь сам создатель волен исправлять сотворенное им. Ну, а мы… Мы можем только копать, долбить, придумывая себе в помощь все новые и новые машины,  и мыслим, что сможем изменить все, разрушить старый мир, надоевший нам, как выросшему ребенку надоедают погремушки. Люди тщатся создать себе новый мир своими замыслами и… ошибаются!

Я вновь видела ту же самую зеленую траву, покрывавшую горы и холмы плотным ковром. Если где-то человек и сможет создать что-либо, воплотить свои мечты в зрительные материальные образы, то это место — именно здесь! Я думаю что каждого из нас ждет: кого — горы, кого — морское побережье, кого — березовая роща… — все что угодно, но потом. А сейчас — надо идти.

Господин Антуан шагал впереди. Шел достаточно быстро, но я отставала только из приличия. Меня удивляло то, что у летчика (пусть и бывшего), много часов проведшего в пилотском кресле, такая уверенная походка. И тут я заметила: он не касается земли! Перевела взгляд на свои ноги  и ахнула — земля мелькала подо мной на расстоянии ладони от моих подошв. Покачала головой: летчик — он и есть летчик, и все мысли у него такие. Ишь, придумал — не ходить, а летать. И чтобы другие летали!

Наверное, я еще долго могла бы зависать в воздухе, отталкиваться от земли и вновь зависать, но тут я заметила, что путь наш окончен, — я снова стою на том же месте, где ко мне впервые пришло ощущение полета. Я остановилась и раскинула руки как крылья. Посмотрела в небо. Оно всегда притягивало меня. Вот и сейчас я хотела взлететь. Все равно как: на самолете или просто так, раскинув руки.

Но тщетно я пыталась оторваться от земли — я вновь стала тяжелой и с болезненной четкостью ощутила все пятьдесят килограммов собственного тела. Это было ужасно. Мне еще никогда так не хотелось взлететь, и еще никогда это не было столь невозможным!

— Не могу… — прошептала я в отчаянии, чуть не плача. — Не могу летать… 

И вдруг… Снова это чужое вторжение в мои мысли: из всего того, что может летать, нет ни одного предмета легче воздуха: птицы, бабочки, люди. Но это не значит, что все потеряно.

Я заулыбалась сквозь слезы. А вдруг получится? И тихим шелестящим смехом в голове: «Высота двести метров над объектом». Я не представляла себе, что должно произойти дальше, но мне, неизвестно отчего, стало радостно. И я твердо знала, что все это холмистое место выглядит с воздуха пушистым и мятым зеленым одеялом, вроде того, какое было у меня в детстве. Это было настолько знакомо, что я ничуть бы не удивилась, увидев все это СВЕРХУ. И я посмотрела вниз. 

Это и правда была та самая равнина с грядами возвышенностей, поросшими зеленью. Вон там — удав, проглотивший слона, а где-то рядом прилепился крошечной стрекозой самолет, но только все это было очень далеко внизу. А выше — была я.

Медленно уплывала веселая зеленая поляна, исчезало солнце, будто навсегда оставшись там греть колючие бока холмов, крылья старого самолета, поблескивать на стеклах кабины и радовать того, кто оставался там среди своих обретших форму грез.

Серое… везде серое, все сплошь. Заунывный вой ветра в закрылках. Нет у меня, конечно, никаких закрылков и крыльев нет. Это я одна лечу, путаясь в клочьях сырого холодного тумана и свинцовой сырости. А внизу ничего не видно: только туман иногда светлеет и будто бы рассеивается, но потом тяжелые лохмотья затягивают все. Хотелось бы знать, чей это мир. Неужели в чьих-то мечтах могла жить промозглая сырость и безжизненные клубы тумана?

Туман внизу чуть разошелся, лениво распуская белые хвосты, приоткрылся кусок серо-зеленого, эдакая заплатка на мрачном унылом фоне. Это была земля. Мокрая, поросшая чахлой травой, такая же тоскливая, как и небо. И вдруг… я заметила  лежащее тело. Снижаться!

Все ближе земля, все ближе. Да, тело — вот оно! Это… О, нет! Это же… я. А как же здесь? А там? Я беспомощно опустилась на колени возле своего тела. Что же делать теперь?

А потом из ниоткуда пришел ответ:

— Идущий волен сойти с дороги, но если путь твой не закончен, то ты обязан вернуться и продолжить его. Твое место — там, среди живых, а здесь, в безвременье… — что ж, однажды ты снова окажешься здесь, но тут уж никто не виноват, — у всего на свете есть конец…

И я поняла, кто мне его подсказал.