Вера Лисица (г.Находка, Приморский край)      СТРАШНО

     Память, по моему глубокому убеждению, дана человеку природой, как один из самых ценных подарков. Без неё не понять – кто мы, и что значим в жизни. Бытует мнение, что до трёх лет ребёнок якобы этой способности не имеет. Смею заверить, что это не совсем так. И пусть даже обрывки памяти коротки, и в большей степени напоминают сон или ощущение, но они есть.

     Мне не было и трёх лет, когда семья перебралась из одного города в другой. С тех пор прошло немало лет, а я помню многие детали расположения и быта  нашего бывшего дома.

     Я совершенно не помню своего старшего брата Павла, рождённого в годы Гражданской войны. Но чувство азарта и радости от того, что я держусь руками за проволоку, натянутую для сушки белья, а чьи-то сильные руки  то отпускают меня, то подхватывают, живут во мне. Только он так играл со мной. И память высвечивает этот кусочек общения с близким и родным человеком, который практически вынянчил меня. Он был добрым, совершенно домашним парнем. Тогда, в том городе, наша встреча была последней. Вернувшись после побывки в свою часть на границу с Румынией, он шагнёт в неизвестность. Начнётся Великая Отечественная война. Позже на все запросы приходил один ответ – без вести пропавший.

     С началом войны совпал и переезд семьи. В пригороде столицы Киргизии, городе Фрунзе, родители приобрели недостроенный дом - из сырого кирпича, с земляным полом и крышей, крытой камышом. Отец только успел сложить печь,  повестку из военкомата взял в руки, заляпанные глиной. Мать слегла с воспалением лёгких. Мне три года, сестре Любе  - десять, брату Лёне – пятнадцать. Он был очень способным юношей. Два раза его экстерном переводили в следующий класс, так что он к этому времени уже закончил десятилетку и пошёл работать на военный завод, став единственным нашим кормильцем. А потом поправилась от болезни мать, и его единственной целью стал уход на фронт. По годам он ещё не соответствовал, но добился поступления на ускоренные офицерские курсы в город Мары. Остались на память: пожелтевшая от времени фотография с полусотней ребят в одинаковых серых шинелях, полных решимости бить фашистских гадов до победного конца, да четыре треугольника  - письма. Воевать ему долго не пришлось. Артиллерист, младший лейтенант, тяжело раненый в бою, он скончался по дороге в госпиталь.

      Похоронку принесли днём, и зарёванная сестра с ужасом ждала возвращения вечером матери с колхозного поля. А потом была бессонная ночь. И еще, и еще… Жуткая тишина во дворе. Только в бледном свете луны видна прижавшаяся к стене дома фигура женщины. Она что-то шепчет, потом говорит сама с собой, временами тихо голосит, словно стонет. Сестра молча плачет в подушку. Страшно…

      К нам прибился бездомный щенок. Чёрно-белый, как кино того времени, с крупными лапами и торчащими ушами, он одновременно походил и на дворнягу, и на овчарку. Мы  нарекли щенка Жуликом. Свою преданность нам Жулик доказал быстро. Как-то ранней весной зашла в дом цыганка. Сестра возилась у печи. Топили мы, как и все, кизяками. А на растопку шел различный сушняк отходов огорода и сада. Комната была полна дыма, дверь настежь, и Люба не видела вошедшую. А та вдруг набросилась на сестру и  стала душить. Когда я вошла с охапкой сухой травы в сопровождении Жулика, и мне предстала эта жуткая сцена, я опрометью выскочила во двор с криками:  «Дедушка, дедушка!»

     Рассчитывать на помощь было глупо. До дома стариков, продавших нам это жильё, не менее полусотни метров, а в соседнем доме, чуть ближе, днём был лишь вернувшийся с фронта калека без обеих ног. Жулик в этой ситуации не оплошал. Он сразу же набросился с лаем на незнакомку, хватая её за ноги. Не знаю, что спасло сестру – мой крик или собачья атака, но цыганка убежала.

     Красть у нас кроме еды было вообще-то нечего. Еда тоже была не в избытке. В переднем углу комнаты под иконой стояли мешки с кукурузой, выращенной нами в огороде, подсолнечные семечки, да в погребе овощи, в основном солёные в бочонках. Работа матери в колхозе была практически бесплатной. Для получения хлеба по карточкам у нас не было времени занимать очередь с ночи, да и нужны были нам карточки для обмена на другие продукты, такие как растительное масло и сахар. Кукурузу же ели и сырую, и вареную, и жареную. Делились ею с детьми из рабочих семей вечерами на полянке. А они с нами хлебом. Как же он был хорош - этот серый комочек с кисловатым вкусом…

    Кроме игр, на этой поляне мы становились слушателями пугалок, страшилок, ужастиков:

    –   Чёрный, чёрный лес, в нём чёрный, чёрный дом, в нём чёрный, чёрный гроб и т.д.

    –  У соседей, вот вам крест, домовой всю ночь стонал, а утром на отца похоронку принесли.

     –  А у нас опять домовой мамку душил, синяки на руках  прям как следы от лап.

     –  А мы вчера бегали икону смотреть у бабки возле кладбища. Вся тёмная, а один угол начал проявляться, как золотом помазали. Народищу набежало, не к добру говорят.

     Сегодня наша очередь поливать огород. Днём вся вода идёт по арыкам на колхозные поля, а ночью -  жителям. В порядке очереди. И в этом деле нужна бдительность, чтобы воду не воровали  те, чьи участки выше. Мы знаем, что мать уходит почти до рассвета. Она велит нам закрыться на крючок. Заходим в избу, лампу не зажигаем, надо беречь керосин. С мыслями о домовых, призраках, грабителях, забираемся на узкую, односпальную металлическую кровать, прижимаемся плотнее друг к другу, и молча молимся. Страшно…

     Наш огород примыкал к бугру. Так называли единственное возвышение среди ровной части жилого массива и примыкающих к нему колхозных полей. С востока к бугру подступало городское кладбище. Склоны бугра служили зимой для катания на санках, летом же на них выпасали коров. Это занятие выпало и на мою долю в пять лет.

      Несмотря ни на какие трудности мы всё же прежде всего были детьми, а детям не свойственно долго помнить страшное. Но одно воспоминание просится.

     Дело было на исходе зимы. Жулик стал уже крупным взрослым псом и бегал по двору на цепи. Но в последнее время ночами напролёт он изводился в злобном лае. Даже днём он стал нервным, потерял аппетит, и рычал даже на нас, словно упрекая, что держим его на привязи. Рвался он ночью в сторону сада. Там определённо кто-то ходил, иногда мелькали огоньки. Следы с участка стариков через пролом в изгороди вели к пустым соседним огородам. Мать понимала только, что ни мы, ни наш пёс невидимок не интересуют, и поэтому, замерев с отцовским охотничьим ружьём у окна, вглядывалась в темень сада, пытаясь что-нибудь разглядеть.

     – Татьяна, чего это пёс ваш ночами надрывается, - спросила соседка.

     – Сама не знаю. Кто-то к старикам ходит.

     – Неужели сынок объявился?

     – Так бабка говорила, что бездетные они.

     – Брешет. Посадили его на десять лет. Сбежал, поди. Вот дела …

     И бросив настороженный взгляд в сторону стариковской усадьбы, Мария прекратила расспросы.

     А ближе к полуночи в углу сада царило неприятное оживление, слышались  голоса. Потом всё стихло. На рассвете, когда мать открыла дверь, чтобы пойти подоить корову, она увидела группу вооружённых людей, бегущих по саду. Это был милицейский отряд с собакой. С неё сняли поводок, и белый волкодав стариков даже не успел и голос подать, как овчарка, менее рослая, чем он, вцепилась мёртвой хваткой ему в горло. Подоспевшие милиционеры помогли ей, и,  ворвавшись в незапертую даже дверь, застали врасплох подвыпившую четвёрку бандитов. Те крепко спали, а оружие лежало в стороне. Так что обошлось без выстрелов.

     В эту ночь они ограбили детский дом. Завхоз, беженка с Украины, вместе с дочерью, девочкой тринадцати лет, жила в подсобке склада, стоящего несколько поодаль от основного здания. Когда бандиты стали ломиться в дверь, женщина выбила раму окна, вытолкнула девочку, напутствуя:

     – Олеся, беги, родная, по тропинке через кладбище к дяде Юре!

     Юра, брат женщины, после ранения на фронте был демобилизован, и, разыскав сестру, устроился сторожем на кожевенный завод, проходная которого была как раз напротив кладбищенских ворот. Девочка промчалась мимо бандита, а тот, видимо, спешил на звук разбитого стекла, и не сразу среагировал. Это дало ей возможность добежать до тропинки. В обычной жизни Олеся панически боялась кладбища и всегда выбирала такие дороги, чтобы его миновать. Но сейчас её страх был связан только с преследователем. Она слышала выстрелы и понимала, что по тропинке ей от него не уйти. Чтобы не упасть, она быстро пригнулась и поползла в щель между двумя оградками. Уткнувшись во что-то мягкое, а это была свежая могила с венками из туи, она замерла. Преследователей было двое. Они проскочили мимо неё, и, убедившись, что догонять некого, возвращались.

     – Как сквозь землю провалилась, - выругался один.

     – Да подстрелил я её.

     – А где тело?

     – Видишь, темно, возьмём фонарь и найдём. Не мог я промахнуться. Да и на чёрта она нам нужна, быстрее надо сматываться.

     Как только они скрылись в темноте, девочка молнией помчалась по тропинке, и опомнилась только на груди у дяди Юры.

     – Дядя, спаси маму, - только и твердила она.

     Усиленный наряд милиции прибыл на место. Овчарка легко взяла свежий след и привела куда надо.

      На обыск оперативник, высокий худой мужчина, с пустым рукавом гимнастёрки, пригласил мать и соседку в понятые. Мы с сестрой глазели на происходящее сквозь изгородь. Пока другие обыскивали дом и пристройки, оперативник в сопровождении старухи осматривал сад. Остановился он у свежевскопанной грядки. Кое-где в ней торчали зелёные побеги лука.

    – Что-то грядка больно ранняя, - заметил он.

    – Лук холода не боится.

    – Лопату принеси!

    – Стара я для побегушек.

     Мужчина выдернул из изгороди кол,  вогнал его в землю грядки. Кол упёрся в преграду. Когда раскопали яму, в  ней много чего обнаружили… Награбленное за долгое время…

      – Что же ты, старая, сына такого душегуба вырастила? Мало того, что сирот обидел, он ещё одну сегодня матери лишил. Поди ещё и богу молишься, - сплюнул он в сердцах.

      Мария, тяжело переживающая за своего покалеченного мужа, с участием спросила:

      – Руку где оставил?

      – Под Ленинградом.

      Помолчав, добавил:

      – Эх, скорее бы войне конец. Вернутся мужики, прижмут эту бандитскую сволочь. Кто сейчас в милиции? Инвалиды да пацаны. Нам уже что? Мы огня повидали, а их, необученных, посылаешь в бой со скверной, как душу выворачиваешь. Страшно…

     До победы оставалось сорок девять дней.