Глеб СУВОРОВ (г.Челябинск) ДЕСЯТАЯ ЗАПОВЕДЬ

Часы откукукали бы ровно шесть, не будь они электронными дешевой китайской сборки. Очередное утро очередного понедельника лениво заглядывало сквозь желтую балконную тюль.

— Спишь, Заворыкин? Или прикидываешься?

— Родная жена называет мужа по фамилии… Все, прошла любовь, завяли помидоры?..

— Да я тебе давно не родная.

— Вона как! Так-таки давно?

— Так со вчера, Витенька. Ничего уже не помнишь, змей?

Заворыкин извернулся из душных жениных рук, вставать не хотелось.

— Чего ты? Чего? Душевно вчера у Фроловых посидели, это помню. Убил бы того, кто придумал по понедельникам на работу ходить.

Про понедельник жена оставила без ответа. И на «душевно» не отреагировала. Посмотрела куда-то в сторону, не своим голосом тускло произнесла:

— Жди теперь в гости с ответным визитом.

— Кого это?

— А Петра Фролова. Он тебе вчера пообещал твой коленвал наизнанку вывернуть  и в задний мост вставить.

— Петька?

— И не сомневайся. Он за свою Нинку не то, что ты за меня…

— Люсь, а что было-то? Не помню что-то…

— А вот Петя тебе и напомнит.

Жена встала с кровати, и больше Заворыкин не добился от нее ни слова. Так и пошел на работу в полных непонятках.

            Заворыкин лениво тыкал отверткой в разобранный стартер. Работать категорически не хотелось. Сзади послышалось пыхтение, перешедшее в ласковое: «Витек!»

            — Петь, привет! У тебя «пятаки» есть, а то тут… видишь? — не поворачиваясь, спросил мимоходом Заворыкин.

            Петька Фролов, мужик крупный и совсем не тупой, отодвинул аккуратно стартер в сторонку, подпрыгнул, сел на верстак, двумя руками уперся крепко в край. Костяшки побелели. Оказался на уровне «глаза в глаза».

            — Ну?

            — Чего ты, Петя? Нету пятаков, так и хрен с ними, ладно…

            — Навалять бы тебе, Виктор Сергеевич, да убить боюсь ненароком. Ладно, говори, чего у вас с Нинкой. Только не ври мне, дружок мой закадычный.

            — Так чего уж теперь… Любовь у нас, Петр Василич. Любовь, как говорится, морковь.

            Побелел лицом Фролов, не ответил ничего, спрыгнул с верстака и ушел. А Заворыкин стал вспоминать — что же было вчера. И ведь так ничего и не вспомнил.

            Вечером, когда Люся уложила близнецов Кольку и Петьку, решил докопаться до истины.

            — Люсь, это… Чего-то Петька и вправду заподозрил. Мы же с Нинкой так от него таились, а он типа узнал… Не от тебя?

            ­ — Шут ты гороховый, Заворыкин! Восемь лет с тобой живу, а все не могу понять — шутишь или вправду. Зачем ты вчера Нинку на колени себе садил, змей? Чтобы меня позлить?

            — Я? Нинку? Не помню. Да не могло того быть. Зачем мне Нинка? У меня жена есть законная.

            — Допился-таки, гад, до беспамятства!

            — Так пора уж после двух перцовых и одной беленькой! Не дите, поди, сороковник не сегодня-завтра стукнет. Что там закуски-то было — плов да капуста…

— Как плов ел, ты значит помнишь? А как ты Фролчиху на колени посадил, не помнишь?

— Припоминаю теперь, но смутно чего-то, Люсь. Видать амнезия у меня случилась. Чего ты, кстати, заладила про Нинку-то? Ну посадил и посадил. После двух перцовых и одной беленькой это нам как два пальца…

— А перед сном что сказал, помнишь?.. 

— Да откуда, Люся! Рассказывай давай, не томи!

— Правда не помнишь, Заворыкин? Или прикидываешься?

— Да что мне прикидываться? Ну же, не томи, говори!

— В койке ты мне сказал, что Фролчиха на твоих коленях потекла.

— Как потекла? Жуть какая, Люсь! Обоссалась, что ли?

— Желанием потекла, когда ты при мне ее мацать начал. Ну, вспомнил теперь, змей?

            Теперь-то уж, конечно, вспомнил. Шутил ведь, как обычно, а оно — ишь. Потекла, значит? А ведь Нинка, хоть и одного года с женой его Люсей, а видом помоложе выглядит на все семь тире десять лет. Так ведь не рожала, ночами не вскакивала, да за свекровкой больной не ходила. Нинка — и фигуристая, и молчунья, и на лицо неплоха. Но Заворыкин — ни-ни. Не просто ведь чужая жена, а жена первого друга. Запрет высшей категории. Еще отец говорил: «Хочешь чего — тихонько сходи в сторонке, а в своем доме — западло». В своем доме — это как раз про него с Петькой. С первого класса дружат, как положено.

            — Ладно, Люся, спать давай. Пошутил я. Ерунда все это. Спьяну брякнул.

Люся завозилась и уснула, а Заворыкин все лежал с закрытыми глазами, но уснуть не мог. Я?! Фролчиху?! Мацать?! При жене?! Выходит, это гены в нем зашевелились. Папа в нем проснулся на исходе его тридцать девятого года жизни.

Папа был знатный блядун. Ни рожи, ни кожи, залысина на весь чердак, а любую ломал. Спать не мог, есть тоже не мог, высыхал, как школьный гербарий, пока новый объект обрабатывал. Баба Зоя маме сказала: «Ты или терпи, это теперь навсегда, или разводись. А винить мужика — последнее дело. Он ведь себя сбоку не видит». Мама с бабкой согласилась, однако с мужем все равно развелась. Вите Заворыкину было тогда три года. Жил Виктор всегда со стойкой уверенностью, что своей жене никогда изменять не станет. И вот на тебе. Ну, да чему быть, того видать не миновать.

Вечером после работы Заворыкин зашел в магазин и купил букет цветов. В газетку заворачивать не стал, а понес гордо, на виду. Так с букетом наперевес и позвонил.

Дверь открыл Фролов.

— Здравствуй, Петя!

— Ну? — грозно поинтересовался дружбан. — Ты к кому это с цветочками?

— Я пришел к тебе с букетом, — твердо объявил Заворыкин, делая упор на слове «тебе».

— Мириться, что ли? — подобрел незлобивый Фролов.

— Чего нам с тобой мириться, Петюнь, когда мы с тобой сроду не ссорились? Это — жест.

— Чего это, какой еще жест?

— Это жест доброй воли, Петя. Цветы в вазу поставь, а когда жена твоя Нина со смены вернется, ты не забудь ей их подарить. Только это цветочки не от меня, а как бы от тебя будут. Сечешь?

— Ну, к примеру, пока не секу. Но задаю тебе встречный вопрос. Ты, к примеру, может еще какой жест доброй воли имеешь в полиэтиленовом пакете? В размере половины или даже целой литры? Угадал?

Утро Заворыкиных началось как обычно — с разговора в постели.

— Люсь, чего-то чугунок у меня болит, словно я вчера обо что-то сильно треснулся, — Заворыкин ощупал голову вялыми пальцами. — И шишка выросла там, где ровная плоскость должна быть. Глянь, а?

— А что мне смотреть, идолище! И так знаю, что там у тебя. Не шишка это, Заворыкин.

— А что это, Люсь? Выведи меня в моих умозаключениях на верный путь.

— Жест это, Заворыкин, доброй воли. Тарелкой фарфоровой. Тебе это от Нинки Фроловой вчера прилетело. Хорошо хоть Петька раньше вырубился и бреда того не слышал, что ты ей нес.  

— Какого бреда, Люсь?

— А такого. Мне Нинка все доложила. И про то, как она тебя будто бы любит, а признаться боится. И про то, как ты хвалился, что дружбу мужскую на бабу менять не станешь. И про то, как ты ей про десятую божью заповедь втирать начал, что не возжелай мужа ближнего своего. Вот после этих слов тебе и прилетело, Заворыкин.

—  Ой, Люсь, болит-то как…

— Ничего, у тебя башка крепкая, еще и не такое выдержит. А вот хода тебе теперь к Фроловым нет. Убьет она тебя, эта тихоня, непременно убьет. Так и сказала вчера на прощание. Ладно, лежи не лежи, а вставать однако надо. Тебя, апостол Виктор, это, кстати, тоже касается…