Роман БОГОСЛОВСКИЙ (г. Липецк) У ПОДЪЕЗДА

Когда сдаешь ребенка теще, всегда немного стыдно. Родили, так занимайтесь, говорят обычно поверхностные люди.

Когда ее ведешь — маленькую, в кружевном платьице, сжимая пухленькую ладошку, — лучше выветривать совестливые мысли внутренним дуновением. Ведешь — и веди.

И я веду, опоздав к началу рабочего дня уже на пять минут. Минуту ехать в лифте, пять минут объяснять, что ребенка мы уже покормили и пописал он уже два раза, три минуты увещевать про сломанную коляску и что гулять придется на руках, минуту спускаться в лифте и сорок минут ехать до работы. Итого — здрасьте, я пришел, залейте в глотку кофе мне! — опоздание на пятьдесят пять минут. Дело житейское, понятно же.

У подъезда раздражаюсь. Солнце, лето, утро, я — гладкий лицом, не пивший вина вчера вечером — раздражаюсь без причин.

Мимо идет дедушка с костыликом, повесив несвежую кепку на голову-вешалку, с балкона на втором этаже свисает курящий подбородок. Я вижу мир вполглаза. А сколького не вижу? У кого-то ведь запор, а я иду после душа, легкого завтрака, после однопалочной утренней любви и тридцати восьми сонных отжиманий. Иду и раздражаюсь.

— А бабушка будет потому что на улицу, да? — дочка, доченька голоском своим ситцевым кружевным лепечет. Я прошу ее не пинать окурки, не ковырять в носу, не вытирать добытое из ноздри о задний карман моих джинсов. Не говорите детям слово «нельзя» — помню, помню.

— Домофон как всегда сломан, — говорит кто-то сбоку. Говорит так, словно никакого раздражения во мне нету вовсе. Дескать, говорю и все тут. Радостен я и возвышен, чего и тебе, юноша, желаю. Утро, солнце, мир все еще стоит на своих жирных китах, а ты…

А я?.. А я смотрю — дедушка и правда молодецки подтянут. Он словно сделал утром триста отжиманий, не то что я — тридцать восемь и подбородком в пол. Рукавчики клетчатой рубашки послушно закатаны до старческих локтей-мощей, высохший носик вздернут, глазки-колесики весело путешествуют по листикам сливы, что пританцовывает в клумбе под музыку ветра. Вот и на меня взгляд его накатывает, и я тут же скидываю раздражение под балкон, прямо в миску дворовых кошек — чтоб поесть им погорше.

— Говорю — домофон никто не жалеет, всем на него плевать, — пространен, весел дедушка. Почесывает кепку, трогает сандаликом травинку.

Доченька тянет в подъезд, скорее к бабушке, а дедушка спрашивает:

— Ты где трудишься, молодой человек? Чего не на работе?

Не знаю, как объяснить ему про глянцевый журнал… Стыдно мне перед ним. Не понимают они такого, старшее поколение. Вру — старше старшего.

— Я, это… творчеством занимаюсь… Разным там…

Он выкрикивает, словно прыгает в небо:

— Неужели?! Замечательно. Я очень люблю творчество. Особенно кино, — глядит на дочку, улыбается ей заманчиво, прищелкивает языком, потом снова разглядывает меня, приговаривая. — Кино — великое искусство, но кое-чего в нем не хватает.

Машинально, для проформы, спрашиваю:

— Да? И чего же, отец?

Дед мнется, косясь улыбкой выдает:

— Ты подумай, сколько фильмов на свете. Но никому из режиссеров не пришло в голову снять фильм сверху. Сверху, полностью всю картину. Из самого неба. Герои, массовка, сцены ревности, любви, мордобой… Сверху, сынок. Шляпы, лысины, шевелюры, зонты, крыши машин и автобусов — все сверху от начала до конца.

Доченька ноет, хочет к бабушке. Смотрит на букашек и пыльный фантик. Смотрит сверху, снимает фильм глазками. Перебираю в уме — Кубрик, фон Триер, Линч, Скорсезе… нет, не сняли еще фильм полностью сверху. Но что мне в том?..

— Закуришь, творческий работник? — морщинки под глазами дедули растягиваются, словно на них играют как на гармошке. Вытаскивает из рубашки пачку «Балканской звезды». — Ладно, беги. Ребенка измучил. Не слушай меня, брюзжалка я старая.

Улыбаюсь в меру раздраженно, впрыгиваю в подъезд, дочка, не трогай перила, грязные ведь, лифт, здравствуйте, мама, вечером заберу, снова лифт, выбегаю на улицу, дед еще курит…

… И кричит, смеясь как-то отрывисто мне вслед:

— Кстати, кино снизу тоже еще не сняли! Не перетрудись, творческий работник.

Бегу и заболеваю его мыслью. Кино снизу? Это как? Выкопать траншеи и наложить в них штук пятьдесят камер? Ничего не выйдет, нужен эффект, что герои прямо по камере ходят… Или нет, нужен стеклянный пол, под ним специальные вагонетки со штативами, а на них камеры. Наверное так. Дорогостоящее мероприятие, только Голливуд и потянет. Проклятый старик.

Постепенно прикатили вагонетки с мыслями о текущих делах, вытеснив деда-киноноватора на ментальную свалку, где корчились миллионы других полумыслей.

Работа. Звонки. Статьи о строительстве и косметике. Сигареты и невкусное какао (кофе закончился, купить некогда). Снова статьи. И правки. И поправки. И переправки.

— Коллеги, я домой, пока!

Вечер насупился тучками, забегаю в подъезд тещи, ничего не успев за день. Лифт, здравствуйте, мама. Покакала? Пописала? Покушала? Поспала? Спасибо, мама, мы домой, дочка, обувайся, лифт, холодный ветер щекочет паутину в подъезде, и он стоит на том же месте — смешной старик, играющий лицом на гармошке морщин.

Ему холодно, ему весело. Улыбается. Понимаю раз и навсегда: это очень добрый человек, настоящий, без тени фальши. Достоин повести, чего там…

Он кивает, словно соглашаясь с моими мыслями. Дед-в-гостях-у-сказки.

— Не спеши в камыши, там сидят латыши, — дед смеется своей прибаутке. Протягивает руку дочке, дочка прячется за мою ногу. — У-у-у какая! Боится дедушку. Не бойся ты, дедушка добрый! — смеется, зубы ровные как протезы, но его родные, точно, исхожу я из неизвестных предпосылок.

Смотрит на меня, словно я накликал тучи и ветер в подъезде. Смотрит, окислившись лицом. Глядит и говорит, словно ржавые качели всхлипывают:

— Не снимают сейчас кино о доброте, творческий работник. Ты вот все куда-то спешишь. Да ты не думай… Сверху и снизу кино скоро снимут. А вот о доброте, пожалуй, уже никогда. Ты посмотри, как дочь тащишь — назад, вперед, оттуда, туда… А ты в лицо, в глаза ей когда-нибудь смотришь? А ведь она вырастет… И станет вот режиссером, почему ж нет? Научится снимать кино сверху, из-под земли, сбоку, с облаков, а может будет снимать вот таких вот дедов как я, которые стоят и безумствуют у подъездов. Заснимает до смерти — а хоть бы и так, все одно... Стоят и курят, стоят и мерзнут, стоят и отрывают молодых творческих работников от их беготни. А нет добра, выветрилось оно. И толку от такого кино не будет, одни слезокапельки, милый.

Он хотел что-то добавить, но сглотнул, переключив тумблер-кадык. Поворот головы, и грусть его словно привиделась мне — старик готов пуститься в пляс, снимает кепку, приглаживает пять волосин, смеется, подтрунивает:

— Ничего — вырастет, как Аленка с шоколадки! Эй, тебя не Аленкой зовут?

Дочь за ногой, как за гранитной колонной. Вот сроду не ответит как ее зовут, насупится вся, брови сдвинет.

Дед рассуждает, словно режет жестяную банку нёба открывалкой языка:

— Да вижу я, что искренний ты малый. Вижу я, не ослеп еще. Вся эта спешка ваша… Она оттого, что фильмов добрых не стало. Понимаешь — конвейер по изготовлению детей, пива, слов, смеха, мыслей, вежливости, дипломатии, личного пространства, семейных ценностей. Все вокруг — один большой и шумный конвейер. Ты сам в нем, дочь твоя в нем, я в нем. А добрые фильмы… Их нет, это так. Но мы можем создать их в своей голове, вот так вот. Другого сегодня — ни-ни. Ты же творческий, тебе легче будет. Начни, а? Начни ты, и за тобой начнут тысячи… Верь, верь в это. Я старый уже, зачем мне лукавить? Я правду тебе говорю. Пиши сценарий, снимай и показывай. Внутри себя. За вход в такой кинотеатр платить не надо. А конвейер… да сломается когда-нибудь и он.

Дочка тянет за ногу: пап, пошли.

— До свидания. Не курите много, — сморозил я, улыбнувшись деду глупо, наигранно.

Конвейер работает, я это слышу как свое сердце. Скрипят шестеренки где-то под землей.

Мы с дочкой побежали.

— Эй, литератор, подожди, — окрикнул дед. Он тяжело подошел, хрустнув телом опустился на корточки, обнял за плечи хмурую недоверчивую дочку, сказал тихо. — Быть добру, внучка. А папу люби, люби… — он сунул ей сплющенную конфету «Белочка».

Конвейер гудел. Он нес нас с дочерью через двор к остановке. Я крикнул на ходу женщине, что выгуливала собаку, проносясь мимо на другом конвейере:

— Женщина, а чего этот дед стоит все время у подъезда, не знаете?

Тетка громко отозвалась, уехав уже довольно далеко в противоположную сторону:

— Алексей Михалыч-то? О-о-о, дорогой парень. Историк, всю жизнь в школе нашей работал. Ве-е-ечно ни с кем не согласен был. Не приведи Бог так жить. Сын у него алкаш. Как нажрется, так колотит его, а потом из дома выгоняет. Вот и стоит он, ждет, пока сын протрезве-е-е-е-е-е-т…

… Конвейер унес тетку за дом, свалив ее вместе с болонкой в яму. Впрочем, ямы я не видел — это на уровне робкого предположения.

Взглянул на небо. Ровными ломтями нашинкованные тучи неслись по нему друг за другом, падая куда-то за девятиэтажку на другом конце улицы.

Никакого фильма снять оттуда не получится, понял я. Камеру и оператора конвейер утащит за дом, где должно быть тоже… но я ведь не уверен?

— Дочка, остановись, не беги, чувствуешь, мы и так едем все быстрее, — сказал я доченьке, и мы застыли на месте, любуясь проплывающими мимо деревьями, домами и торговыми центрами.