Александр Симатов

По Верхней Масловке без спешки

 [Дина Рубина. На Верхней Масловке. – М.: Эксмо, 2010.]

Как-то раз, собираясь на поезд, я захватил с собой не обременительную по размеру книгу в красной обложке. Это был роман Дины Рубиной «На Верхней Масловке». Надо сказать, что прежде я не был знаком с произведениями этого автора.

Оказавшись в купе, я удобно устроился у вагонного окна и поспешил открыть книгу в предвкушении приятного времяпрепровождения. С жадностью пробежав глазами первый абзац, перевёл взгляд на медленно потянувшиеся за окном пейзажи и задумался.

Я где-то слышал, что первый абзац произведения много значит для его судьбы. Вроде бы как редакторы литературных журналов умудряются по первым предложениям опусов неизвестных им авторов принимать важное для себя решение: читать ли произведение дальше или нет. То есть первый абзац – это заявка на успех или причина моментального забвения автора вместе с его текстом.

Так вот, прочитав первый абзац и уподобившись редакторам журналов, я подумал, что далее читать, наверное, не стоит. А если всё-таки читать, то лишь с авторучкой в руках. Авторучка у меня была и я, недолго думая, начал с судьбоносного первого абзаца.

«Его вельветовые брюки имели всё ещё очень приличный вид. За брюки он был спокоен. В присутственных местах можно непринуждённо вытягивать ноги или класть одну на другую, слегка покачивая верхней. Впрочем, тогда видны мокасины, а их биография насчитывает выслугу лет куда более почтенную». (5-я стр.)

В первом предложении романа читателю сообщают, что брюки героя имели «очень» приличный вид. При этом с помощью подсказки «всё ещё» автор даёт понять, что брюки были весьма старыми. Если это так, то странно, как они могли быть «очень»: такой оценки часто не удостаиваются даже новые вещи. Ну, хорошо: «очень» так «очень». Современные «женские» романы часто пестрят крайними оценками. Это, наверное, неистребимо.

Далее, имея в виду состояние брюк, автор делает логический вывод: ноги в таких брюках можно вытягивать, причём «непринуждённо», или класть ногу на ногу. Это в том смысле, что такие брюки не стыдно и людям показать. Казалось, этим можно и ограничить сентенцию о том, что лучше носить хорошие брюки, чем плохие. Но нет, этот короткий перечень разрешённых вариантов поведения для ног в хороших брюках автор уточняет существенным пояснением: «слегка покачивая верхней».

Для начала исследуем движение «верхней» ноги, которое описывается связкой «класть, покачивая». Из приведённого описания следует, что если на вас приличные брюки, то вы можете «класть» ногу на ногу, одновременно, то есть во время укладывания ноги, ею «покачивая». Не знаю, что думал по поводу такого поведения ноги автор, но, согласитесь: качать ногой и при этом забрасывать её на соседний парный орган – это эквилибристика в чистом виде.

Ещё о «покачивании». По разумению автора в плохих брюках во время укладывания ноги ею покачивать нельзя, ну или, во всяком случае, не «слегка», то есть с полной доступной конкретному индивидууму амплитудой. Оставим без оценки авторский взгляд на весьма тонкую взаимосвязь между состоянием брюк и допустимыми вариантами покачивания ноги.

Вообще с ногами вышли одни недоразумения. Автор настаивает на том, что можно покачивать «верхней» ногой. Но читатель и не собирался возражать: курсы школьной физики и школьной же анатомии человека не оставляют читателю другого варианта: только «верхней» и можно «покачивать».

Далее автор переходит к разговору об обуви героя, и читателю удаётся понять, что обувь у героя романа – дрянь.

На русском языке, как и на любом другом, о плохой обуви человека можно поведать читателю сотней достойных способов. Но автору они не сгодились, он сочинил сто первый: «…биография мокасин насчитывает почтенную выслугу лет…»

Если бы, перелопатив «тысячи тонн словесной руды», автору не удалось найти свой сто первый способ, я не задумался бы после прочтения первого абзаца и не обратил свой взор на пейзажи за вагонным окном. Пропустил бы изюминки «очень» и «слегка», оставил без внимания укладывание «верхней» ноги и её покачивание в процессе укладывания и двинул дальше по тексту. Но когда я узнал, что у ботинок может быть биография, которая может насчитывать почтенную выслугу, я опешил. Сходу преодолеть этот литературный вывих оказалось невозможно.

Формальное рассмотрение предложения автора приводит к неутешительному выводу: в данном контексте глагол «насчитывать» можно применить лишь к некоторому количеству чего-либо. История Древнего Рима насчитывает много веков, флора мирового океана насчитывает тысячи видов растений...

Биография мокасин не может «насчитывать выслугу» в принципе, поскольку выслуга пребывает в единственном числе, а насчитать у биографии несколько выслуг – без потери всякого смысла – не представляется возможным. Будем точны до конца: история государства может насчитывать (один) век, но может насчитывать и сколько угодно веков – вот в чём разница.

Если же перестать заниматься формальностями и ходить вокруг да около, пытаясь найти оправдание авторскому перлу, то придётся признать, что мы имеем дело с откровенной галиматьёй, поскольку биография не состоит ни из одной выслуги, ни из нескольких. Ботинки, которые имеют биографию, и биография ботинок, которая насчитывает почтенные выслуги – всё это находится за пределами художественной прозы.

Кстати, из намёка на сравнение «куда более» следует, что автор допускает наличие биографии и возможность её количественного измерения выслугами не только в отношении обуви, но и в отношении вельветовых брюк. Его не смущает приставка «био», обращающее наше внимание, что слово «биография» в сочетании с неодушевлёнными предметами использовать негоже, хотя и биография гусеницы, например, – очевидная нелепица.

Автора понять можно: обувь – вещь обыденная, что о ней интересного скажешь, но, видимо, сказать как-нибудь эдак очень хотелось – и в результате получилось то, что получилось.

Между прочим, на то, что автору хотелось рассказать об обуви героя как-то по-особенному, указывает само определение этой обуви: «мокасины». Ни ботинки, ни полуботинки и ни туфли – это банально, а именно мокасины! – звучное, неродное для района Верхней Масловки слово.

Прежде, чем продолжить, поясним, что герой романа, которого зовут Петя, пытается устроиться на работу и терпит очередное фиаско.

«…Ничего особенного не происходит. Просто человек с высшим образованием, с красным (на всякий случай) дипломом всего только полжизни не может устроиться на работу...» (6-я стр.)

Непонятно назначение фразы, заключённой в скобки: «на всякий случай». Может быть, автор хотел устами размышляющего про себя рефлексирующего героя сообщить читателю, что герой в своё время получил красный диплом «на всякий случай», а не из каких-либо веских соображений? что, согласитесь, весьма странно. Или это авторская подсказка читателю? Вот только автор, к сожалению, излишне лаконичен и опустил пояснение, с ним получилось бы симпатично: «(на всякий случай сообщаю – прим. автора)». Вообще, это замечательный литературный приём: открыть скобку после требующего пояснения слова и написать всё, что угодно, таким образом напрямую, без посредничества художественного текста, обращаясь к читателю. Представьте себе, например, такое: «Герой неважно разбирался в грибах, поэтому в его лукошко частенько попадали (разумеется, не специально – прим. автора) несъедобные экземпляры».

Причина отказа в трудоустройстве герою понятна.

«Понимаю, – подхватил он с улыбкой, с мерзейшей лёгкой улыбкой, выработанной его лицевыми мышцами в течение этих месяцев». (6-я стр.)

Без спешки разберёмся. Начнём с физиологии. Дело в том, что лицевые мышцы, как впрочем и все остальные мышцы человека, не могут выработать по собственному желанию (у мышц не может быть желаний) ни привычку человека, ни его какое-то особенное поведение. Например, привычку улыбаться голливудской улыбкой. Автор ошибается, думая, что мышцы – сами по себе, это не так. Мышцы – всего лишь инструмент, которым управляет мозг человека, подавая команды на нервные окончания. Делая над собой в течение какого-то времени соответствующие усилия, человек может приобрести привычку и с помощью лицевых мышц улыбаться какой угодно улыбкой, но никак иначе: мышцы улыбку «выработать» не могут, автор приписал им сверхъестественные способности.

Теперь об «этих» месяцах. Читатель, находясь на второй странице произведения, никакой протяжённости действия романа во времени ощутить, разумеется, ещё не успел, тем более что о времени в романе пока не сказано ни слова. Поэтому что это за «эти» месяцы читателю совершенно непонятно. Вот если бы автор написал, например, «в течение последних месяцев», то читатель, имея в качестве точки отсчёта сегодняшний день героя, легко понял о каком периоде времени идёт речь.

Выше уже было сказано, что любовь к крайностям в «женских» романах неистребима, поэтому у нашего героя не мерзкая – «мерзейшая» улыбка. Напомним читателю, что мерзкий – значит возбуждающий гадливое чувство, вызывающий сильное отвращение. Что тогда говорить об определении «мерзейший»? В связи с этим непонятно, зачем автор водит героя по работодателям и потом удивляется вместе с ним, что героя не принимают на работу: с «мерзейшей» улыбкой у Пети нет никаких шансов. Только представьте себя на месте работодателей, и вы согласитесь с тем, что они поступают разумно.

И наконец о парочке определений.

Мы с вами только что выяснили, что «мерзейшее» – значит что-то запредельно отвратительное. А ещё мы с вами знаем, что лёгкий ветерок, лёгкий характер, лёгкая музыка – всё это прекрасно. Именно эти рассуждения подсказывают, что определениям «мерзейшая» и «лёгкая» запрещено стоять рядом. Давайте пофантазируем, прежде чем вы начнёте спорить со мной.

«Он был мерзейшим, лёгким в общении человеком…» «С гор подул лёгкий мерзейший ветерок…» «Он шёл лёгкой мерзейшей походкой…» «Мерзейшая лёгкая музыка доносилась с побережья…» «Её лёгкая мерзейшая фигурка мелькала среди кустов жасмина…» «Солист пел мерзейшим, лёгким как газовый шарфик, голосом…»

Наверное, достаточно.

«…Неужели всё-таки придётся вступить в эту унизительную, смехотворную мелкую игру: красиво сунуть секретарше коробку конфет, «уютно посидеть» с тем и этим инструктором министерства, появляться, крутиться, мелькать, внедряться «в круги», держа при этом в голове, кто в какую группировку входит… Титаническая работа мозга и нервов, по плечу разве что разведчику из телевизионного шедевра». (7-я стр.)

Размышления героя критиковать сложно. Герой может нести всё, что угодно, с него станется. Тем не менее, раз уж он придуман автором, то можно поговорить и о мыслях героя.

«Игра», в которую не хочет вступать герой, действительно унизительна. Но почему она «смехотворна» и «мелка»? Ведь речь идёт о трудоустройстве человека, и на данном этапе его жизни это для него самое важное. На кону в этой игре – крупная ставка, такая игра смехотворной быть не может. Играть в неё, конечно же, противно, но уж точно не весело – герою явно не до смеха. Но оговоримся: люди бывают разные.

Первый яркий пассаж в описании упомянутой выше игры – «красиво сунуть секретарше». Если не думать о секретаршах, то придётся признать, что что-либо «сунуть» и сделать это «красиво» невозможно. Просто потому, что в русском языке эти два слова, наречие и глагол в неопределённой форме, никак не уживаются вместе. Невозможно красиво сунуть вилку в розетку, невозможно красиво сунуть очки в очешник. Даже букет цветов невозможно красиво сунуть в руки возлюбленной. Но что поделать, автор заслонился героем, а герой имеет право на всё, хотя соискателю должности завлита (именно на эту должность претендует наш герой) словосочетание «красиво сунуть» нравиться, кажется, не должно.

Вторая странность в размышлениях героя – это его желание «уютно» посидеть «с тем и этим» инструктором. Кто такой «тот и этот» инструктор – загадка. С одной стороны, герой размышляет предельно конкретно («тот и этот» – это когда в буквальном смысле можно указать пальцем в того и в этого), а с другой – предельно неопределённо. Если он думал об инструкторах вообще, то тогда фраза «с каким-нибудь инструктором» решила бы проблему.

(Предлагаю запомнить слово «уютно», мы столкнёмся с ним в романе много раз, и оно нас ещё повеселит.)

Сумасшедшее броуновское движение «появляться, крутиться, мелькать, внедряться», в которое возможно будет вовлечён герой, далее по тексту заканчивается необходимостью «держать при этом в голове, кто в какую группировку входит». Замечательный оборот «помня при этом» по своей литературной безупречности даст сто очков вперёд топорной фразе «держа при этом в голове», но автору виднее, он считает, что лучше «держать в голове», чем просто «помнить».

«Титаническая работа… нервов…» Непонятно, как нервы могут титанически работать. Нервы могут быть на пределе, могут быть напряжены, натянуты как струна. Нервы могут быть ни к чёрту. Но чтобы они титанически работали? Это что-то необычное в русском языке и в мыслях человека с высшим образованием и красным дипломом, претендующего на должность помощника главного режиссёра театра по литературной части.

«Титаническая работа мозга… по плечу разве что разведчику…»

(После такого перла не знаешь, что и думать, лучше смотреть в окно вагона.)

Человеку может быть по плечу работа главного инженера или землекопа. По плечу может быть управление симфоническим оркестром. Но по плечу ли человеку работа части его самого? По плечу ли человеку работа его ноги, желудка, плечевого пояса, плеча, наконец? И что означает «титаническая»? У годовалого ребёнка, учащегося ходить, мозг выполняет титаническую работу по управлению движением, это доказано учёными. Автор же считает, что в этом деле преуспели исключительно киношные разведчики.

Так и представляется: человек устраивается на работу, и его спрашивают: «Вам по плечу работа мозга и нервов?» Человек, разумеется, оскорблён, особенно по поводу мозга, и чувствует, что надо бежать отсюда и чем скорее, тем лучше.

И последнее в этом абзаце. Посокрушавшись по поводу предстоящей титанической работы, герой-интеллектуал скатывается в мыслях до непростительной литературной пошлости: «Титаническая работа мозга… по плечу разве что разведчику из телевизионного шедевра». А внутри этой пошлости кроется ещё и очевидная неправда, так как разведчику в телевизоре всегда всё по плечу, даже если этот разведчик из третьесортного фильма, а не из шедевра.

«Он приложился к мягкой выхоленной ручке, молча поклонился. И всё это – чтобы ступить, наконец, на нижнюю ступень эскалатора, медленно ползущего вверх, на самую нижнюю, затоптанную, с ошмётками сохлой грязи, ступеньку, – ах, потеснитесь же, дайте хоть левой ногою нащупать твердь, я повишу, я без претензий…» (7-я стр.)

Прежде чем исследовать этот текст, сообщим читателю, что минутой ранее обладательница выхоленной ручки огорчила героя романа, сказав, что у них нет для него вакансии. И ещё одно замечание: в качестве карьерной лестницы автор романа выбрал эскалатор. Ну, эскалатор так эскалатор!

Теперь по существу. Автор даёт странное объяснение причине целования ручки и молчаливого поклона, запутывая читателя: целование и поклон, пишет он, случились, «чтобы ступить, наконец, на нижнюю ступень эскалатора». Я не зря предупредил, что нашему герою только что дали от ворот поворот. В связи с этим приведённая фраза выглядит досадной ошибкой, сложившейся ситуации соответствовала бы фраза: «чтобы ступить, возможно, в будущем (в следующий раз), на нижнюю ступень эскалатора». Автор же пишет так, будто герой отказ ещё не получил и ждёт ответа, в надежде целуя ручку и кланяясь. Очередное недоразумение.

Но это не все недоразумения этого абзаца. Вот ещё одно: «…дайте хоть левой ногою нащупать твердь…» Автор без обиняков сообщает читателю, что ноги человека по отношению к нижней карьерной ступеньке вовсе неравноценны. «Понятно, почему не позволяете наступить правой ногой», – меж строк жалуется автор и открыто просит для своего героя совсем немногого: «…дайте хоть левой ногою нащупать твердь…» Простая вразумительная фраза «дайте хоть одной ногою» почему-то не приходит автору на ум.

Напоследок о нижней ступеньке. Она «самая нижняя, затоптанная». Это очень точно подмечено, что «нижняя ступень эскалатора» – она же и «самая нижняя». А вот с выводом о том, что она как-то более чем другие «затоптана», автор явно ошибся. Дело в том, что эскалатор, в отличие от обычной карьерной лестницы, по которой люди взбираются каждый со своей скоростью, постоянно движется и посему все ступени «затаптываются» людскими ногами равномерно. И ещё одно существенное замечание. Продвигаясь по карьерной лестнице, надо прикладывать хоть какие-то усилия, даже если ваш папа – президент страны. На эскалаторе же вы можете ни черта не делать, но он всё равно вознесёт вас на вершину. Вы возразите мне, сказав, что все эти недоразумения связаны с выбранной автором метафорой. Да, это так, но никто не запрещал подбирать метафоры осмысленно.

На этом описание «нижней ступеньки» можно было бы закончить, и так слишком много чести для неё, но автору этого мало и он расцвечивает метафору «ошмётками сохлой грязи». С этим согласиться никак нельзя, поскольку в реальности что только не устилает стартовый отрезок карьерного пути человека! – лучше не давать воли воображению. Но автор непреклонен и из множества неприглядностей без сомнений выбирает именно «ошмётки сохлой грязи».

Между прочим, читатель! Вы когда-нибудь видели на ступенях эскалатора ошмётки сохлой грязи?

«Вы всё-таки позванивайте, Петя, – секретарша понизила голос и многозначительно метнула глазками в сторону кабинета…» (7-я стр.)

Вообще-то глазками обычно стреляют или сверкают по той простой причине, что после фразы «метнула глазками» невольно хочется выяснить, что именно метнула хозяйка глаз своими глазами. Это особенность этой связки: если сообщают, чем метнули, то, как правило, сообщают и что метнули: «Воин метнул (пращей) тяжёлый камень». Можно обойтись и без объяснения, чем метнули: «метнула взгляд». Но вот без уточнения, что именно метнули, получается скверно.

«…Он навалился грудью на тяжкую, как чугунная плита, дверь служебного подъезда, с вертикально привинченной табличкой «От себя», вышел на улицу…» (9-я стр.)

В указанном предложении речь идёт о «тяжкой» двери в сравнении с «тяжкой» чугунной плитой, то есть о большом весе этих предметов. «Тяжкая чугунная плита» – это совершеннейшая словесная абракадабра, под стать «тяжкому бульдозеру», например. Что же касается тяжёлой двери, то она бывает порой «тяжкой», это верно, но крайне редко, лишь в поэзии, когда поэт мучительно добивается правильного чередования ударных слогов в стихотворной строке и замена тяжёлой на тяжкую может несказанно выручить его. Или когда это слово подходит поэту для рифмы и просто грех этим не воспользоваться. Можно было бы, закрыв на всё глаза, посчитать приведённое выше предложение неудавшимся верлибром и тем самым оправдать «тяжкость» двери, а заодно и чугунной плиты, но, к сожалению, непонятно для чего пребывающая в предложении «вертикально привинченная табличка ‘От себя’» не оставляет от поэзии и следа.

Вообще, приведённое описание таблички в данном контексте само по себе удивительно, оно сгодилось бы для технической документации. Так и хочется добавить, что табличка была… алюминиевая, например. Такое впечатление, что табличка появилась в предложении исключительно для увеличения объёма текста. Судите сами: у главного героя отвратительное настроение, его не взяли на работу и уже ни в первый раз за «эти» месяцы, он подавлен. Выходит на улицу и дверь ему кажется тяжелой, как чугунная плита, что соответствует его состоянию. Читателю самое время сосредоточить внимание на переживании героя, а вместо этого ему бац! – точные характеристики таблички. Ладно бы дверь была просто с табличкой «От себя», но нет, табличка ещё и «вертикальная», да ещё и «привинченная». Нам рассказывают о табличке со всеми подробностями, чтобы её образ отложился у нас в голове без искажений и неточностей. Ведь на табличке могла быть, например, надпись «Осторожно, ступеньки». Во-вторых, она могла быть привинчена горизонтально или наискосок. И, наконец, она могла быть не привинчена, а прибита, приклеена, вмонтирована, встроена, пришпандорена…

Вот какое безупречное предложение получилось бы, обойдись автор без таблички и «поэзии»: «Он навалился грудью на тяжёлую, как чугунная плита, дверь служебного подъезда и вышел на улицу…» Ничто никчемное не отвлекает внимание читателя, и он понимает, что нашему герою совсем плохо, иначе с чего это вдруг дверь стала тяжёлой как чугунная плита…

«По поводу врагов: все они благополучно померли в прошлых веках…» (9-я стр.)

«Благополучно помереть» конечно не сложно, это не проблема, но как враги ныне здравствующей старухи умудрились помереть в позапрошлом веке, например (речь ведь идёт о «прошлых веках»!), не является загадкой видимо лишь для автора.

«Из-за фонаря выскочил бездомный сирота Шарик,… пристроился сзади на почтительный шаг и потрусил с Петей через дорогу к остановке. Перед прохожими прикидывался, да и перед собою тоже: вот, мол, и у меня хозяин есть». (10-я стр.)

Сразу оговоримся, что никакого Шарика до сих пор в романе не было, и то, что он «выскочил» вдруг, явилось полной неожиданностью. Здесь читатель должен самостоятельно догадаться, что Шарик – это новый персонаж романа и, что самое существенное, он, вероятно, – животное, может быть собака, но не человек. Но вот дальше – одни неясности.

Во-первых, «Шарик пристроился сзади». Возникает вопрос: сзади чего, кого? Пети? Возможно, хотя... А ведь путаницу можно было устранить элементарно, добавь автор чуточку определённости: Шарик… пристроился сзади Пети и потрусил с ним через дорогу.

Следующий вопрос: как можно «пристроиться на почтительный шаг»? Это по-каковски? Смотрите, что у нас реально получается: Шарик сначала обнаруживает, возможно благодаря хорошо развитому обонянию, «почтительный шаг» как некую материальную осязаемую субстанцию, затем подходит к этой субстанции и на неё пристраивается. Что ж это за Шарик такой ясновидящий?

Напомним читателю, что можно пристроиться на краю скамейки, можно пристроиться к стоящей группе людей. Можно, наконец, удачно пристроиться в жизни, в смысле найти себе синекуру или выгодно жениться. Фраза же «пристроиться на почтительный шаг» имеет отношение к русскому языку лишь постольку, поскольку слова этой фразы взяты из словаря русского языка. Принадлежность слов к русскому языку бесспорно необходимое, но совершенно недостаточное условие для написания осмысленных предложений. Вероятно, автор запамятовал, что в русском языке есть устойчивый оборот «на почтительном расстоянии», отвечающий на вопрос «Как пристроился?», а не на вопрос «На что пристроился?»

Вообще настораживает хорошее знание автором нового персонажа Шарика. Он рассказывает читателю о нём так, будто перед читателем не серьёзный роман, а детский рассказ о животных. Автор, например, в курсе того, что Шарик – сирота, но только в детском рассказе Шарик может быть сиротой. Потому что в жизни и в романах для взрослых о наличии или отсутствии у дворовой собаки (если конечно Шарик – собака, мы до сих пор этого точно не знаем!) живого папы и живой мамы не знает никто. Возможно автор, говоря о сиротстве Шарика, имел в виду, что у Шарика просто нет хозяина. Тогда определение «бездомный сирота» явно избыточно: если Шарик сирота, то он однозначно – бездомный, а если он бездомный, то он однозначно – сирота.

До сих пор мы говорили о Шарике, предполагая, что он – собака. А если это не так? Если из-за фонаря выскочил бомж Шарик? Тогда, кстати, он может быть сиротой. И тогда становится понятно, почему Шарик не просто трусил с Петей через дорогу, а ещё и прикидывался, что доступно, согласитесь, лишь существу разумному. Правда, зная о Шарике многое, автор почему-то не сообщает нам, кем прикидывался Шарик, тем самым совершенно интригуя читателя. Но автор на этом не останавливается и дальше закручивает интригу, сообщая, что Шарик прикидывался кем-то неизвестным даже перед самим собой. С какой целью? Ведь прикидываться – значит притворяться, принимать вид кого-либо или чего-либо с целью обмана или как минимум – чтобы ввести в заблуждение окружающих. Но зачем Шарику надо было вводить себя в заблуждение? Для раздвоения собственной личности?

Пояснение автором последних мыслей Шарика, пришедших Шарику на ум, видимо в результате того, что он непонятно кем прикидывался: «вот, мол, и у меня хозяин есть», – склоняет читателя к мысли, что Шарик всё-таки не человек. И вот тут въедливый читатель начинает понимать, что Шарик ничуть не прикидывался, ни перед собой и ни перед прохожими, потому что он собака и делать этого не может, он просто показывал всем своим собачьим видом, что... Ну и дальше по тексту.

Но главный вопрос так и остался без ответа: откуда все эти сведения о Шарике-собаке и его внутреннем мире известны автору, если мы с вами читаем не детский рассказ о животных?

«Девушка в долгополом, очень модном пальто, сидевшем на ней как тулуп на ямщике, бочком отошла подальше». (10-я стр.)

Сообщим читателю, что некая девушка в пальто стояла на автобусной остановке и затем отошла подальше, как только к остановке приблизился Петя с Шариком. Почему отошла? Неизвестно. Может быть, Петя улыбнулся ей «лёгкой мерзейшей» улыбкой…

Теперь давайте разбираться с нашей противоречивой девушкой. Почему с противоречивой? Сейчас станет понятно.

Начнём с уже привычных авторских крайностей. Здесь их в одном предложении целых две. Во-первых, пальто не просто модное, а «очень» модное. Во-вторых, это самое очень модное пальто сидит на девушке не просто плохо, а никак не сидит, то есть «как тулуп на ямщике».

Итак, констатируем, что городская девушка очевидно не бедна, раз позволила себе купить такое пальто. Далее, девушке хватило вкуса не ошибиться и из огромного количества пальто (а в столичных городах выбор одежды действительно велик) выбрать «очень» модное. Это говорит о том, что она, вероятно, следила за модой и даже заглядывала в журналы, посвящённые моде. И всё-то у неё у голубушки шло как надо до тех пор, пока не оказалась она в примерочной кабинке дорогого салона одежды. И вот тут по разумению автора чувство меры и вкус разом покинули её. Как ни вертелась она затем перед зеркалом, как ни меняла фасон за фасоном и размер за размером, как ни старались продавщицы угодить ей, всё выходил на нашей девушке «тулуп на ямщике». Так продавщицы и отправили её из салона в тулупе и с богом, вздохнув с облегчением после трудов немалых и перекрестив клиентку на дорожку.

Поверить в это никак невозможно, если не знать, например, что девушка мерила пальто в кромешной тьме и без зеркала. Хотя и на ощупь трудно так ошибиться, чтобы прям как тулуп! да на ком? – на ямщике! Кстати, тулуп на ямщике может сидеть, очевидно, по-разному.

Заключение: вот такие вот обидные казусы могут случиться в совершенно безобидном тексте, если в одном коротком предложении без удержу броситься сразу в две «женские» крайности.

Не спеша мы добрались до второй главы романа. Наш герой Петя вернулся в мастерскую старухи-художницы, у которой проживал.

«Не заглядывая к старухе, он поднялся в свою каморку, снял, бросил на кресло плащ, что случалось с ним очень редко даже в последние проклятые месяцы…» (12-я стр.)

Сразу вопрос: что же «случалось с ним очень редко?» И как всё происходило иначе, обычным образом: не снимал плащ? или не бросал? Может быть, аккуратно клал? А может быть бросал, но не на кресло, а на топчан? Или может быть, сначала заглядывал к старухе, не раздевась? прямо в верхней одежде?

Чтобы читателю был понятен случайный характер поведения героя, читателю надо дать знать, а как всё происходило у Пети в обычные, так сказать типичные для него дни.

«Снизу, из мастерской, доносились голоса... Несколько раз взрывался молодой и сильный смех женщины. Красивый, низкий и свободный смех. Кокетки и глупенькие так не смеются. Нужно быть достаточно привлекательной, чтобы позволить себе подобную роскошь». (12-я стр.)

Поговорим о смехе женщины, более ни о чём, поскольку её смех на самом деле настолько уникален, что стоит обратить на него особое внимание. Это будет тем более увлекательно, что мы пока ничего не знаем о женщине, которая смеётся.

«… молодой и сильный смех женщины…»

Когда говорят о «сильном» голосе, то имеют в виду мощь, диапазон звучания. «У певца сильный голос», – говорят вам, и у вас не возникает вопросов; во всяком случае, вы предполагаете, о чём идёт речь. «У сатирика N сильный смех», – говорят вам, и вы не понимаете, что это за смех такой. Что подразумевать под «сильным» смехом? Если воспринимать смех в терминах «тише – громче» (а как иначе, тем более что читателю сообщили, что смех «взрывался»), то героиня «из мастерской» просто напросто громко смеялась.

Теперь зададимся вопросом: может ли смех быть «молодым»? Если ответить утвердительно, то тогда придётся признать, что смех может быть и старым и тогда в художественной прозе допустима фраза «за стенкой раздавался старый смех», что, согласитесь, настолько режет слух, что вряд ли кто-нибудь из писателей осмелится на подобный эксперимент со смехом персонажа своего произведения.

Решение проблемы несложно: надо молодость приписать не смеху, а тому, кто смеётся: «громкий смех молодой женщины». Вы возразите, сказав, что старая женщина вполне может смеяться как молодая. Возможно. Но в данном случае мы не видим эту женщину и не знаем её возраста. Смеётся же она как молодая, поэтому мы предварительно и говорим: «громкий смех молодой женщины».

Громкий смех молодой женщины можно себе легко вообразить. Этого представления вполне достаточно для первоначального формирования образа героини – до знакомства с её внешностью. Достаточно, но, как выясняется, не для автора. Автор в который уже раз попадает в ловушку избыточного описания и в итоге его настигает проклятье бесконечных уточнений, сравнений и деталей.

Смех у женщины, сообщает читателю автор, не только «молодой и сильный», но ещё и «красивый, низкий и свободный».

Прежде чем попытаться представить этот смех с учётом пяти определений, ему данных, остановимся ненадолго на характеристике «свободный». Тут такая же проблема, как и с «молодым» смехом: если у человека может быть «свободный» смех, то у него с таким же успехом может быть и «несвободный» смех. Вообще смех – это совокупность звуков разной частоты и амплитуды, передаваемых посредством колебаний воздуха. Поэтому смех сам по себе не может быть ни молодым, ни свободным, и эти характеристики, как уже было сказано выше, желательно не приписывать смеху в отрыве от его обладателя, тогда не будет огорчительных недоразумений. Вот пример: «Старик вдруг засмеялся совершенно свободно, с каким-то молодым задором, не стесняясь и не сдерживая себя…» Мы не ответили на вопрос «Какой смех?», но мы ответили на вопрос «Как смеялся старик?» и нам всё понятно «про его смех».

Наконец о смехе женщины из мастерской «в целом». Попробуйте проделать следующее. Закройте глаза и мысленно начинайте прибавлять к неизвестному вам смеху неизвестной вам женщины по одному определению, только не спешите: «молодой», «сильный» и так далее. После каждого определения делайте паузу и пытайтесь представить себе смех с учётом тех определений, которые вы уже добавили... Что у вас получилось? Когда начались трудности? На третьем определении? Вы не знаете, что такое «красивый» и «свободный» смех? А в конце, в итоге-то что? Ничего? Каша? Трудности с воображением? Странно… Может, автору не стоило останавливаться, и надо было уточнить характер смеха дополнительной парочкой определений и довести их общее число до семи?

Заметим, что автор, кажется, сам плохо разбирается в смехе, который сконструировал. Иначе он не утверждал бы, что «кокетки и глупенькие так не смеются». Позвольте, разве кокетки и глупенькие не могут быть молодыми и не могут громко смеяться? А почему автор отказал им в обладании низким тембром голоса и, соответственно, смеха? А уж как свободно могут смеяться глупенькие, знают, кажется, все. А как завораживающе красиво могут смеяться кокетки, беспрестанно строя вам глазки…

Но и приведённого утверждения автору мало. Ещё он настаивает на том, что смех, отвечающий пяти авторским критериям, – это роскошь и только «достаточно привлекательные» особы могут такой смех себе позволить. А что же остаётся прочим, недостаточно привлекательным особам? Прочие особы пусть довольствуются «не молодым, не сильным, не красивым, не низким и не свободным» смехом. Хотите для полной ясности заменить критерии антонимами? Пожалуйста: прочие особы пусть довольствуются старым, слабым, уродливым, высоким и скованным смехом.

…Смех женщины из мастерской выбил из колеи. Расхотелось читать роман подряд, страницу за страницей. Появилось желание перелистывать книгу быстрее, случайным образом, подолгу не задерживаясь и особенно не рассуждая, – чаще отдаваясь на волю читателей этой статьи.

«…Нужно было пятнадцать лет потереться об этот характер, чтобы, став неврастеником, понять наконец, откуда что взялось…» (13-я стр.)

Вы не пробовали «тереться» о чей-нибудь характер? Да чтобы ещё и не один год? Не пробовали? Жаль. Если выпадет оказия, потритесь, пожалуйста, расскажете потом об ощущениях.

Да, чуть не забыл: в процессе трения не забывайте следить за нервишками.

 «Когда к старухе являлось много народу, на Нору вешали шарфы и шляпы. Тогда она переставала быть пышущей здоровьем колхозницей и становилась похожей на девку из непристойного варьете». (17-я стр.)

Сначала поясним: Нора – это «обнажённая гипсовая» статуя.

Теперь просьба к читателям: будете в музее изобразительных искусств – не поленитесь, накиньте на какую-нибудь статую обнажённой женщины с пышными формами пару-тройку шарфов и нацепите на неё пару-тройку (разумеется, можно больше) шляп. Затем окиньте её (статую) внимательным взглядом и решите для себя, стала она похожа хоть на какую-нибудь девку хоть из какого-нибудь варьете – хоть пристойного, хоть непристойного…

«Нина остановилась за его спиной и долго глядела в холст». (22-я стр.)

В этом предложении интересен лишь предлог «в». Как вы знаете, глядеть можно в окно, в дверной проём, в микроскоп, в дырку от бублика. Но вот в холст глядеть нельзя, равно как и в картину, в полотно, в фотографию просто потому, что это не по-русски и следует использовать предлог «на».

«Быстро набрала в… тускло-жестяной чайник воды…» (24-я стр.)

В русском языке, как известно, сложные прилагательные, обозначающие качество с дополнительным уточняющим оттенком, могут писаться через дефис. Например: кисло-сладкое яблоко. Качество яблока: сладкое, но с кислинкой – это и есть оттенок. Основанием для дефисного написания считается близость сочетаемых элементов прилагательного по значению или по смыслу. Чем составляющие прилагательного синонимичнее, тем признак с добавочным оттенком выражен заметнее, и тем дефисное написание более оправдано и уместно.

В приведённом авторском тексте использовано подобное же сложное прилагательное: «тускло-жестяной». Вот только сочетаемые элементы прилагательного совсем не близки: определение «тусклый» – это характеристика цвета, а определение «жестяной» указывает на материал, из которого изготовлен предмет. Согласитесь, невозможно уточнить цвет предмета материалом, из которого этот предмет изго­товлен, или наоборот. Если предмет деревянный, например, то, что бы вы ни говорили о цвете, в который он выкрашен, вы не сможете уточнить материал, из которого он изготовлен, рассказывая, что предмет зелёно-деревянный или тускло-деревянный. То есть светло-коричневый портфель – это прекрасно, даже латунно-жестяной чайник – ничего, но «тускло-жес­тяной» – сочетание недопустимое. Получается, что чайник жестяной, но как-то тускло, то есть он вообщем-то жестяной, но как бы и не совсем жестяной.

Если пойти у автора на поводу, то­ в русском языке начнут появляться несуразности типа розово-ре­зиновых шариков, коричнево-кожаных портфелей, весенне-сосновых веток и сладковато-десертных вин.

Забегая вперёд, скажем, что весь роман пестрит сложными прилагательными, часто вызывающими недоумение и режущими слух.

 «…Матвей, меланхолично спокойный, развернул конфету…» (29-стр.)

Наше первое знакомство с Матвеем произошло на 20-й странице романа. С тех пор автор кое-что нам о нём рассказал. И вот на 29-й странице автор решил добавить к характеру героя ещё одно определение: «меланхолично спокойный». Всё бы ничего, но автор сделал это мимоходом в момент разворачивания Матвеем конфеты, что согласитесь, весьма странно. Может быть, автор хотел поведать нам вовсе не о новой грани характера Матвея, а о том, как именно Матвей разворачивал конфету? Если это так, то надо сказать, что автор сделал это на удивление своеобразно.

Кстати, а почему «меланхолично спокойный», а не флегматично спокойный? Читатель, вы в состоянии определить, какое в данный мо­мент у человека спокойствие: флегматичное или меланхоличное? Нет? Вот и выходит, что к определению «спокойный» автору просто захоте­лось чего-нибудь для разнообразия добавить, чтобы получилось очередное сложное прилагательное.

«…Мне есть куда ходить! Есть чьи пороги коленями отирать! Есть лестницы кроме музейных, с которых меня спускают!!» (31-я стр.)

Это криком кричит наш герой Петя.

Достопочтенный читатель! Возможно ли пороги «отирать коленями»? Можете себе это представить? Можно предположить лишь, что «коленями» если и «отирают пороги», то не в русском языке, потому что в русском языке есть замечательный фразеологизм «обивать пороги».

Странно, что наш образованный герой, мечтающий стать завлитом, не знаком с этим устойчивым выражением. Хотя чему удивляться: вспомним, что не так давно на 7-й странице романа он сомневался — по плечу ли ему работа мозга.

«А ты стой… и воровато подглядывай, как ходит незнакомая непринуждённая женщина…» (33-я стр.)

Не поленитесь, выгляните, пожалуйста, в окно. Дождитесь, когда на улице покажется какая-нибудь женщина и попытайтесь определить: она – эта идущая мимо вас незнакомка – принуждённая или «непринуждённая». Если вы решите, что незнакомка принуждённая, – попробуйте угадать, кем она принуждена и к чему.

«Не разнимая век, повернулся на спину, и боль ядовитыми ручейками перелилась в виски. Он тихо замычал и открыл глаза». (34-я стр.)

«Он» – это главный герой романа, человек и зовут его Петя. Непонятно, почему он «замычал», а не застонал, как обычно делают все люди. Разумеется, человек может наедине с собой, уподобившись корове, замычать вдруг. Но для этого он должен предварительно слегка тронуться умом. А Петя до этой страницы был более-менее нормален, разве что единожды засомневался, по плечу ли ему работа мозга.

«Не шевелясь, он повёл взглядом по стенам. Темнота скрадывала убогую колченогость набранных по знакомым или подобранных где-то вещей». (35-я стр.)

Разберёмся с вещами нашего героя. Итак – «колченогость». «Колченогость» – то же самое, что и хромоногость, означает физиче­ский дефект, заключающийся в разной длине ног. Далее – определение «убогий». «Убогий» – значит нищий, бедный, неимущий, скудный. Со­единим определения вместе: «убогая колченогость». Теперь представьте себе, что человека в темноте (слава богу! что в темноте) окружают вещи, которые объединяет одно общее отличительное свойство: «убогая колченогость».

Не удивительно, что Петя не застонал, а «замычал»… от безнадёги и страха.

«Он был готов к драке, совершенно готов. Как обычно, старуха добилась своего несколькими словами – она любила жрать человечину». (44-я стр.)

«Жрать человечину» – надо же!

Автор, по-видимому, хотел высказаться предельно экспрессивно, но не знал как. В итоге сделал из старухи людоеда. А может быть всего лишь по­тому, что не знаком с чудесным фразеологизмом «есть поедом»?

«Он молча сцеплял и расцеплял кисти рук. Хотелось истошно мычать». (45-я, 46-я стр.)

О русском языке: «истошно» обычно кричат, а не «мычат». Хотя начинаешь сомневаться: на 34-й странице Петя, если вы помните, именно «мычал».

«Да, я ему позвонила, – продолжала она, разглаживая блестящую обёртку ногтем большого пальца и машинально мастеря из неё фантик». (46-я стр.)

Хорошо, что автор в своём стремлении к определённости не дошёл до абсурда, ограничился лишь уточнением, что «разглаживание» выполнялось «ногтем» и что ноготь принадлежал «большому пальцу». А мог ведь разгладить обёртку «ногтем большого пальца» левой руки, например.

Какая замечательная неопределённость могла бы получиться без совершенно ненужных деталей: «… разглаживая блестящую обёртку и машинально мастеря из неё фантик». Уверяю вас, что читатель сам бы как-нибудь догадался, что разглаживание выполнялось не носом, не локтем и не коленом.

«Мадам Веретенко, приподняв пудовую левую грудь и почесав под нею, сурово спрашивает у жёлтой и голенастой, как высушенный кузнечик, Марии Семёновны…» (55-я стр.)

Помните, как на 7-й странице автор просил дать герою возможность «хоть левой ногою нащупать твердь»? Теперь вот автор, непонятно с какой целью, акцентирует наше внимание на «левой» груди мадам Веретенко, вместо того, чтобы без ненужных уточнений сообщить нам, что мадам почесала под «пудовой грудью».

На первый взгляд может показаться, что сделанный на левой груди акцент совершенно безобиден. Но, как и в случае с ногами на 7-й странице, это не так. Автор указывает нам именно на левую грудь, тем самым намекая, что правая грудь чем-то от неё отличается, например весом, то есть она возможно не пудовая.

(Читатель, вы напрасно смеётесь, парные внешние органы человека на самом деле не являются зеркальным отражением друг друга.)

Пару слов о «голенастости» Марии Семёновны. Имея в виду эту самую «голенастость», автор совершенно к месту вспомнил о кузнечике. (Сами посудите: ну кто может быть голенастее кузнечика?!) Но почему автору приглянулся именно «высушенный кузнечик»? Почему ему не сгодился живой – голенастый от рождения – кузнечик? Потому что автор считает, что «высушенный кузнечик» многократно голенастее живого? так что ли?

Вы можете мне возразить, обратив внимание, что Мария Семёновна жёлтая (смотрите текст; всякое в жизни бывает, желтуха там и прочее), и поэтому понадобился высушенный кузнечик, ведь живой кузнечик – он зелёный. Пусть так, читатель, но высушенные кузнечики не бывают жёлтыми, они бледно-песочного цвета и никак не ярче!

(Совершенно утомили эти две моющиеся в бане бабы из воспоминаний главной героини романа.)

«Вы же собираетесь одолжить у него денег. А он, похоже, теперь при кошельке». (65-я стр.)

Странный какой-то у автора главный герой, странно ведёт себя, мычит. И говорит странно. В общем, герой-Петя, будущий заведующий по литературной части, с красным дипломом и ставящий спектакли в драмкружке (а по молодости писавший статьи в журналы), у автора романа какой-то безграмотный.

Судите сами: старуха собирается взять взаймы денег на ортопедические ботинки, а Петя говорит – «одолжить» и при этом – «у него». Но «одолжить» – значит дать взаймы ему, а не наоборот – «у него», так ведь? Петя не знает значения этого глагола?

И изъясняется Петя как-то не по-русски. По-русски говорят, что человек при деньгах, а у Пети человек «при кошельке». Откуда образованный человек набрался этой тарабарщины?

«Забавно, что… старуха… живёт в ком-то под уютным, детски-домашним именем Саша…» (69-я стр.)

Помните, на седьмой странице Петя боролся с искушением «уютно посидеть с тем и этим инструктором» и я предупреждал, что с «уютом» нам ещё предстоит не раз столкнуться?

Мы с вами уже обратили внимание на неистребимую любовь автора к сложным прилагательным. Напомню, что это по теме «тускло-жестяного чайника». Тут та же история: «детски-до­машнее имя». Интересно, может быть автор всерьёз полагает, что имя «Коля», например, «взросло-домашнее»? Или «взросло-недомаш­нее»? А какое из имён «уютнее»: «Саша» или «Маша»? В каком из них больше уюта?

«Дочь во всём получилась другой: комфорт, уютная благопристойность, отреставрированные комоды и буфеты, неизменная процедура обеда». (69-я стр.)

Вновь «женская» крайность в определениях – «во всём»!

В чём во всём? В комфорте, благопристойности, комодах и процедуре обеда? Нет? Тогда какой же другой во всём! получилась дочь, как вы думаете, читатель? Добрее? Злее? Веселее? Счастливее? Умнее? Коварнее? Удачливее? Смелее?

Может быть, автор имел в виду всего лишь заведённый порядок в доме дочери? Похоже, что это так, но тогда напрашивается вопрос: какой же это должен быть заведённый в доме порядок, чтобы на основании этого можно было сказать, что дочь во всём получилась другой?

«Саша замуж вышла рано,… брак получился… уютным, благопристойным…» (69-я стр.)

А не кажется ли вам, что вся 69-страница получилась какой-то, говоря в любимом авторском стиле определений, «уютно-благопри­стойной»? Сначала мы познакомились с вами с «уютным именем», затем с «уютной благопри­стойностью», теперь вот с «уютным благопристойным браком». Явно не хватает уютной старости и уютных похорон, господи про­сти.

«…мой ребёнок, моё милое дитя – о, как рвалось, как надрывалось сердце!» (70-я стр.)

Так «рвалось» или «надрывалось»? Надо же с этим определиться, это не шутки. Обычно ведь происходит надрыв, а затем разрыв, а здесь всё вместе – просто жуть! Наверное, в каких-то областях сердце сразу «рвалось», а в каких-то – сначала «надрывалось». Правое предсердие, например, разрывалось, а левый желудочек – надрывался.

«Приходили люди: …студент Саша, от которого на версту разит здоровьем и силой». (70-я стр.)

Во-первых, устойчивым выражением в русском языке считается фраза «разит за версту», а не «на версту». Во-вторых, разить может перегаром, лицемерием, фальшью, дрянным одеколоном, наконец. Подобные фразы всегда окрашены негативным оттенком благодаря несимпатичному глаголу «разить» (несимпатичному в данном контексте, разумеется). Может ли за версту «разить здоровьем и силой» – судить читателю. Если может, тогда с таким же успехом «за версту» может разить добром, справедливостью, красотой, молодостью, умом, порядочностью…

«В тот раз к Саше её отвозил биолог Сева, забавный субъект,… вислоухая борзая по музеям и премьерам». (71-я стр.)

 Что «вислоухая борзая по музеям и премьерам»? Носилась по музеям и партерам? Может этот субъект Сева и есть борзая? А он что делал с музеями и премьерами, будучи борзой? Нет, увольте читатель, разбирайтесь сами.

«…Тетрадка затерялась, как множество живых человеческих судеб …» (74-я стр.)

Судьба человека не может быть ни живой, ни мёртвой, это очередная «находка» автора. Судьба просто есть или была (если уже завершила своё существование вместе с хозяином) и «затеряться» никуда не может. Человек может затеряться, например, в джунглях Амазонки или в толпе, а судьба лишь может его в эти джунгли или в эту толпу привести.

«Как странно вспоминать – всё ускользает, и прошлые лица, слова и жесты всплывают порознь и вдруг, как обломки кораблекрушения, не сразу и сообразишь – когда что было, чьи это слова пришли в ум…» (74-я стр.)

Здесь стоит заметить, что у «кораблекрушения» не может быть «обломков», обломки корабля могут появиться в результате кораблекрушения. И ещё: обломки корабля не могут всплывать «порознь и вдруг», как это может происходить с воспоминаниями человека. Те из обломков, плотность которых выше плотности воды, навсегда уходят под воду, остальные плавают на поверхности. (Простите за учёное занудство, без него никак не обойтись). Автору в очередной раз захотелось красивого сравнения, но получилось как с эскалатором в качестве карьерной лестницы.

Но самое удивительное открытие приготовлено нам в конце абзаца: «слова» у автора «приходят в ум». Здесь необходимо со всей ответственностью заявить, что «слова», если говорить по-русски, «приходят на ум» и никак иначе приходить не могут.

«Опрятная дрессированная домработница открывала обитую вишнёвой кожей дверь». (75-я стр.)

Помните зверя Шарика, с которым мы познакомились на 10-й странице? Мы ещё гадали с вами, не человек ли он? Теперь вот пришла пора гадать, не зверь ли домработница, открывающая дверь.

«Эта сорочья страсть к пустякам – от отца. Тому тоже в придачу к жизни совершенно необходимы были запонки, заколки,… и прочая собачья чушь. (Потом, после ночного сдержанного звонка в дверь, когда вдруг жизнь его навсегда закатилась за глухие кожаные спины, вся эта милая чепуха тоже закатилась…)» (75-я стр.)

Для начала заметим, что «в придачу к жизни» человеку невозможно ничего дать – ни запонки, ни заколки, если только автор под жизнью человека не подразумевает исключительно его существование как биологической субстанции. Но в этом случае абсолютно всё кроме плоти дано человеку в придачу к его жизни, а не только запонки…

Вообще-то можно было не рассуждать так серьёзно. Представьте: приходите вы на день рождения и говорите: «В придачу к вашей жизни я дарю вам…»

Далее поясним, что речь в тексте идёт о муже главной героини ро­мана, которого когда-то давно подняли ночью с постели и навсегда увели люди из компетентных органов, видимо из НКВД (или ВЧК? – старухе то почти сто лет).

Чтобы чита­тель не очень сильно переживал за давно сгинувшего в застенках НКВД мужа старухи, автор придумал беспо­добную мета­фору, не содержащую и намёка на страшную судьбу, предначертан­ную арестованному. Жизнь мужа, оказывается, всего лишь «закатилась за глухие кожаные спины», будто он Колобок из сказки. Туда же, надо полагать, закатились и запонки с заколками...

Метафора настолько же сомни­тельная в художественном отношении, насколько безупречно-нейтраль­ная – в политическом.

«…в последний раз, в этот самый последний визит, после прекрасного уютного обеда…, – дочь повела её в гостиную…» (78-я стр.)

Помните, читатель, на 69-й уютной странице нам повстречались «уютное имя Саша», «уютная благопристойность» и «уютный брак»? Теперь вот «уютный» обед.

Обед бывает званым, обильным, сытным, долгим, вкусным, но чтобы обед был «уютным»? «Как вам мой обед?» – спрашивает вас хозяйка дома перед расставанием. И вы отвечаете: «Уютный… особенно десерт…» Хозяйка зеленеет от злости.

«…Саша умерла давным-давно, а вместо неё говорила и двигалась рыжая высушенная кукла, дохлая и благовоспитанная». (78-я стр.)

Только что, на 55-й странице, автору для сравнения понадобился «высушенный кузнечик», помните? Здесь же, на 78-й, мы с вами узнаём, что «высушенными» бывают и куклы. И ещё мы узнали, что «рыжие высушенные куклы», оказывается, все «дохлые», но при этом ведут себя прилично. Надо сказать, что автор ломится в открытую дверь: читатель и так знает, что если куклу высушить, то она станет «дохлой».

Никак не может автор обойтись без вычурных сомнительных сравнений. Ведь был уже «эскалатор с ошмётками сохлой грязи», были «обломки кораблекрушений», всплывающие когда им вздумается, был «голенастый высушенный кузнечик». Нет, теперь вот «дохлая высушенная кукла…»

«Молча откинув голову, он рассматривал жену, как смотрят на незнакомку в вагоне метро». (80-я стр.)

Нельзя «смотреть на» кого-либо, как «рассматривать» кого-либо, равно как нельзя рассматривать кого-либо, как смотреть на кого-либо. «Он рассматривал жену, как рассматривают незнакомку…» – вот и вся недолга.

«Весь этот загадочный обмен представлялся Нине туром старинного менуэта: роскошный трёхкомнатный кооператив уплыл в туманное отдаление, там распался на две и одну, обернулся тремя коммуналками… и в конце концов из… хитросплетения обменов выплыл к Нине этот обломок, за который она и уцепилась помертвевшими руками…» (81-я, 82-я стр.)

Заметим, что Нина – женщина из простой семьи и менуэтами никогда не увлекалась, не по этой она части, она переводчик с испанского языка. Автор наделил её невероятной образностью мышления. Судите сами: чтобы усмотреть в обмене кооперативов, коммуналок и прочих квартир разного достоинства что-либо, напоминающее «старинный менуэт», в котором пары – всего лишь! – иногда менялись партнёрами, надо действительно иметь если не болезненное, то, по крайней мере, воспалённое воображение.

Посмотрите, что у нас с вами творил «трёхкомнатный кооператив», главный герой, так сказать, менуэта? Уплыл чёрте куда, затем распался, после обернулся (оборотень, не иначе!), и в итоге откуда-то выплыл. Чудеса, да и только.

«… из … хитросплетений обменов выплыл к Нине… обломок…» Кажется, в воображении своём автор не отстаёт от героини. «Хитросплетение обменов» у него – прямо пучина морская, из которой «выплывает… обломок». Морская тема видимо близка автору. Вспомните хотя бы «обломки кораблекрушения» на 74-й странице. Там их было много, и они всплывали, когда им вздумается, а здесь обломок один и он «выплывает». Там они были обломками воспоминаний, а здесь обломок – однокомнатная квартира, за которую Нина «уцепилась помертвевшими руками». Почему «помертвевшими»? До настоящего момента автор ни разу не обмолвился о том, что у Нины серьёзно нарушено кровоснабжение верхних конечностей.

«Судьба столкнула их в трамвае…» (84-я стр.)

Речь идёт о героях романа Матвее и Нине. Судьба по версии автора «столкнула» их в трамвае, не в буквальном, разумеется, смысле. Правда, сталкивают людей обычно лбами. Судьба же этим старается не заниматься, даже в переносном смысле: для знакомства она сводит людей.

«Она висела над могучим невозмутимым дядькой в затёртой тирольской шляпе с двумя эфирными пёрышками на боку. Дядька величественно смотрел в тряскую книгу. Нина сверху заглянула в страницу. ‘Ложись, Роза, – сказала мать. – Ложись и отдохни. Тебе нужно обсохнуть…’». (84-я стр.)

Далее, сразу же после знакомства с Розой из тряской книги, Нина увидела в трамвае Матвея.

С «дядькой», над которым «висела» Нина, она знакома не была. То, что дядька был «могучим», наверное, можно было увидеть, «вися» над ним. Но вот загадка: как она узнала, что он «невозмутимый»? Может быть потому, что была в курсе, что пассажиры в трамваях, как правило, все как один невозмутимы? И как Нина умудрилась, глядя на дядьку сверху, определить, что он «величественно» смотрит вниз в книгу? И с какой стати он делал это величественно? Может быть, величие распирало дядьку потому, что у него на голове была тирольская шляпа и из неё торчали перья? И даже если бы она видела его глаза, как бы она распознала в них величие? Хотя со способностями как у Нины возможно многое. Например, совсем рядом на 82-й странице обмен московских квартир представлялся Нине старинным менуэтом.

А почему у «могучего невозмутимого дядьки» с «величественным взглядом» книга мелко тряслась? Может быть, он злоупотреблял спиртным и был с бодуна без опохмела? Или, может быть, на рельсы по всему маршруту трамвая хулиганы насыпали крупной дроби?

Теперь вспомните, читатель, как ранее Нина «глядела в холст» на 22-й странице, а на 74-й – старухе «слова приходили в ум». А здесь, на 84-й странице «Нина… заглянула в страницу», видимо, не осознавая того, что «заглядывают в книгу», а «смотрят на страницу» – и никак иначе.

Но всё это, читатель, мелочи. Главный же вопрос заключается в следующем: для чего автору понадобился этот абзац с каким-то невозмутимым дядькой в шляпе с эфирными пёрышками и с величественным взглядом? Неужели всего лишь для того, чтобы героиня романа Нина до того, как судьба свела её с Матвеем, успела некоторое время повисеть (когда ещё доведётся!) над незнакомым могучим дядькой в трамвае и узнать из его тряской книги, что какой-то Розе, у которой есть заботливая мать, надо непременно лечь, отдохнуть и обсохнуть?

«Матвей… рассматривал… женское лицо и рассеянно думал, что пластический строй этого лица напоминает образы готических храмов». (85-я стр.)

Подвергать сомнению думы Матвея сложно, Матвей – человек искусства.

Чтобы было не скучно, читателю предлагается самостоятельно решить обратную задачку, а именно: выбрать пару-тройку готических соборов (хоть Кёльнский собор, хоть Миланский заодно с Реймским) и исследовать их «образы» на предмет похожести на «женское лицо» с аналогичным «пластическим строем». Попробуйте начать с малого: найдите в «образах» соборов детали готической архитектуры, напоминающие «пластический строй» носа, лба, ушей, подбородка со скулами, глазниц женского лица. Может быть вам повезёт, и вы усмотрите в проёме входной двери Кёльнского собора пластический строй женского рта, например.

«Остановок пять потребовалось на выяснение, где и при каких обстоятельствах они сталкивались, пока, наконец, не нащупали Лунёвых, общих знакомых, семью врачей, обогревающих людей от искусства». (86-я стр.)

Читатель, конечно же, понял, что наша парочка пять остановок кряду занималась ощупыванием. И труд их был вознаграждён: семейство Лунёвых благодаря их избыточному тепловому излучению было, наконец, идентифицировано на ощупь!

«Брови у неё были подвижные, взлётные, глядя на них, думалось: «по мановению». (87-я, 88-я стр.)

У всех живых людей брови «подвижные» в том смысле, что при желании человек может ими подвигать. Возможно, автор хотел сказать, что у Нины брови были подвижными сами по себе? Но этот вариант самостийности мы уже проходили. Помните, на 6-й странице автор убеждал нас, что лицевые мышцы героя «выработали мерзейшую, лёгкую улыбку»? И мы с вами выяснили, что мышцы сами ничего не могут выработать. Тогда остаётся лишь один вариант: Нина постоянно двигала бровями. Вам не нравится такое объяснение? Позвольте, а с чего тогда вы решили, что они у неё «подвижные»?

«… взлётные брови …» Ну, тут, читатель, думайте что хотите. Как у совы, что ли? Как у филина? Парашютиком? Может быть в виде триумфальной арки? В общем, готовые взлететь? Почему-то помимо воли вспоминается карамель «Взлётная», которую когда-то давно предлагали в самолётах.

И наконец: «…думалось: ‘по мановению’». О чём думалось-то? По мановению подвижные? или по мановению взлётные? И по мановению чего? И почему думалось «по мановению» и никак иначе?

Если совсем серьёзно – хорошо уже то, что брови были не подвижно-взлётные в любимом авторском стиле, а просто «подвижные» и просто «взлётные» – по-отдельности.

«Нина в тот день набегалась по редакциям и только перехватила в одном буфете убитый и сухой, как осенний лист, сырник…» (90-я стр.)

Почему сырник убитый? Кто его убил? Почему сырник не может быть всего лишь несвежим? Или вчерашним, заветренным сырником? И почему «сухой, как осенний лист»? Осенний лист, сорвавшийся с ветки, может быть, между прочим, не сухим и даже мокрым после дождя. Тогда уж надо было написать со всей определённостью, что сырник был сухим, как сухой осенний лист.

Немного об убийстве сырника. Да, есть такое жаргонное слово «убитый», но его применяют в отношении вещей технических, которые изнашиваются в процессе эксплуатации. Убитый двигатель, например. Но сырник никто (хочется надеяться) не эксплуатировал и не изнашивал.

И зачем автор поясняет, что трапеза Нины состоялась в «одном» единственном буфете? Разве могло быть иначе? Можно было съесть один сырник более чем в одном буфете? И с каких это пор в буфетах порция сырников стала состоять из одного творожного кругляша?

Предложение – на две строки, а вопросов – на десять.

«Вдруг просто и быстро рассказал свою жизнь». (91-я стр.)

Можно иногда и «рассказать свою жизнь», чего ж тут такого. Главное чтобы это в привычку не вошло.

«Соглашайтесь, Нина. Не знаю, как умолить вас. Я косноязычен. Рассказать ваше лицо я сумею только кистью». (94-я стр.)

И всё-таки – привычка! Вот ведь и лицо герой по версии автора тоже «рассказывает». Правда, сам покаялся: косноязычен. Ничего не поделаешь – художник!

«Верёвкин может. Верёвкин вообще эквилибрист от искусства. Он умеет – враскорячку. Одной ногой упирается в нечернозёмную кочку, на которой восседают эти, певцы деревни, ну как их…, зато другой блудливой ногой нащупал недавно авангардистский ручеёк, по которому в иные мастерские приплывают довольно пышные иностранные пироги». (102-я стр.)

И вновь разные по достоинству ноги. Помните конечности в вельветовых штанах и мокасинах на 5-й странице? Одна конечность была верхней, ею можно было слегка покачивать. Позже на 7-й странице левая нога на эскалаторе была опущена по ранжиру ниже правой. Но тут, на 102-й странице, просто откровенная несправедливость: одна нога торчит в непролазной грязи, упёрлась в какую-то кочку, ладно бы нормальный чернозём был в поле, зато другая нога – в новомодном ручейке, сыро – зато престижно. И стоит этот самый господин Верёвкин по желанию автора в неприглядной позе, одной ногой в грязи завяз с «певцами деревни», другой – в благодатной воде и нащупывает этой самой «другой блудливой ногой» проплывающие «пышные пироги».

Потрясающая картина! И то ведь верно: неча сидеть сиднем по пыльным кабинетам и высасывать литературу из пальца – всех на природу-мать! Там вам аллегории россыпью, на каждой нечернозёмной кочке, в каждом кривом ручейке…

Чего только на белом свете не было: и блудливые жёны были, и блудливые руки были, и блудливые взгляды шарили по сторонам как прожекторы по ночному небу, и блудливые псы маялись в поисках блудливых сук... Блудливых ног не было, читатель, мировой литературой клянусь.

А Верёвкин-то и впрямь виртуоз! Как Матвей с Ниной на 86-й странице в трамвае долго «нащупывали» Лунёвых, так этот ловкий господин умудрился ногой! (пяткой ли? пальцами? всей ступнёй? – неведомо) нащупывать пышные иностранные пироги. И отличал ведь, подлец, заморские от наших!

…

Передохнём немного после видения картины русского Нечерноземья с раскоряченным Верёвкиным посередине и дальше в путь по новым буеракам…

«Господи, и ведь не в деньгах же дело,… сколько можно стыдливо и гордо насиловать свою пресловутую духовность…» (103-я стр.)

Соприкасаясь с «духовностью», надо быть предельно осмотрительным, материя исключительно тонкая. Предлагаю сначала спокойно разобраться, что означает «гордо», а затем – что означает «стыдливо».

«Гордо» – значит с чувством собственного достоинства, сознавая своё превосходство, возможно с важностью и даже надменно.

«Стыдливо» – значит робко, несмело, застенчиво, стесняясь.

Теперь, читатель, ссыпьте (слейте) гордость и стыдливость в одну посуду, тщательно перемешайте и держите наготове. Затем попытайтесь представить себе духовного человека, который вкривь и вкось использует своё пресловутое проявление духа, выражающееся в следовании моральным ценностям, отдаваясь этой практике с робким чувством собственного достоинства, с застенчивым осознанием своего превосходства, со стеснительной важностью и несмелой надменностью… Уникальный духовный персонаж получился, не правда ли?

«…она улыбалась радушной улыбкой хозяйки, так что мышцы шеи ныли». (104-я стр.)

Чего ж тут удивительного, обычное дело: мышцы губ развлекаются как хотят, конструируя самые разные улыбки, вовлекают в это действо мышцы челюстей, гортани и дальше – до мышц шеи, которые и начинают ныть. Несправедливость, конечно, ужасная. Губы развлекаются – а ты страдай. Это как если бы ваш сосед пил, а у вас поутру голова от сивухи болела.

Между прочим, читатель, у вас когда-нибудь бывало такое, чтобы от улыбок болела шея?

«Она была красива пожилой античной красотой». (104-я стр.)

«Пожилая» красота, юная, среднего возраста красота, молодая... Какой фразой политики отмахиваются от микрофона? Ну да, – «без комментариев!»

P.S.

Читатель, никогда не говорите своей даме, что она красива «пожилой» красотой, можете получить по лицу. Прошу вас, не спорьте, упоминание античности – хоть римской, хоть греческой – вас не спасёт.

«…кивала… на замечательный портрет покойного Шурки Каменецкого, где холодные синие держали психологическое напряжение пространства». (106-я стр.)

Очень хочется узнать: а где всё-таки прятались эти... "холодные синие"? И как выглядят? И чем и как они умудрялись держать «напряжение»? И почему у пространства напряжение психологическое. Ведь психологическое – значит относящееся к психологии, а психология изучает психику людей, никак не пространств.

Может быть, нам с вами, читатель, тоже что-нибудь эдакое замутить, как нынче говорят? Как-то вот так: «…на портрете… тёплые розовые подчёркивали мягкую рассеянность пространства…» Недурно?

И теперь пусть не мы с вами, читатель, а автор попробует доказать, что тёплые розовые на такое не способны и что в подчёркивании мягкой рассеянности чего бы то ни было нет ни капли смысла.

«…Из окна было видно, как на остановке полная свежей утренней ярости толпа набросилась на подъехавший автобус». (109-я стр.)

Вы в недоумении, читатель? Ещё бы! Вы пытаетесь обнаружить хоть что-нибудь, достойное упоминания в данной статье, – и не находите! И не найдёте, потому что перед вами безупречно написанное предложение с удивительно точным образом «набросившейся толпы».

«Небо между тем налилось той особенною эмалево-сгущённой синевою, какая бывает солнечной осенью, когда деревья уже пусты и строги…» (109-я стр.)

Парочкой «эмалево-сгущённая», как впрочем, и парочкой сгущённо-эмале­вая нас не удивишь, даже разбирать не будем – настолько запущенный случай. А вот приемлемость в тексте «пустых» деревьев проверим антонимом: полные деревья. Если полных деревьев быть не может, то и «пустых» тоже. Вообще определение «пустой», если речь идёт о вещах материальных (может быть пустой разговор, пустые хлопоты…), предполагает наличие площади или объёма, которые возможно чем-нибудь заполнить или наполнить: ком­нату – мебелью, площадь – людьми, сосуд – водою, шар – газом, стол – бумагами. Дерево же заполнить (наполнить) ничем нельзя. Так что деревьям без листвы в русском языке допустимо быть лишь голыми.

Кстати, до сего времени всему несметному сонму настоящих и прошлых поэтов и писателей вполне хватало этого определения.

«К следующему автобусу прибило новой толпы, вскормленной бытовой остервенелостью». (109-я стр.)

Только что мы радовались с вами тому, с какой точностью автор описал поведение первой толпы желающих попасть в автобус. Но вот вторая толпа уже не «набросилась», её почему-то «прибило» как волной прибивает к берегу всякий мусор, будто толпа вовсе не самостоятельна в своём поведении; ещё раз убеждаемся, что морская тема близка автору (смотрите стр. 74 и 81-82). Тем не менее, спорить не будем, прибило так прибило, не худший вариант.

Определение толпы, читатель, оставляю вам для самостоятельного изучения. Только немного помогу, направлю так сказать. Для начала выясните, что такое «остервенелость» вообще. Выяснив, вычлените из неё «остервенелость бытовую», только её. Постарайтесь вычленить без примеси, иначе эксперимент будет не чистым. Вычленив, представьте себе, что вы вскормили толпу этой самой «остервенелостью бытовой». После этого попытайтесь понять, почему первая толпа, атаковавшая автобус со «свежей утренней яростью», вызывает восхищение, а вторая, непонятно чем «вскормленная» и «прибитая» к автобусу чуть позже, не вызывает даже сочувствия.

«Воображение её взметнулось, как возбуждённый язык огня…» (117-я стр.)

Воображение обычно никуда не «взмётывается». Что воображение может сделать, так это разыграться. А вот что на самом деле может «взметнуться», но никак не «возбудиться», так это как раз «язык огня» (пламени).

Позвольте, читатель, предложить вам собственный вариант описан­ного события: «Воображение её разыгралось, как пламя костра на ветру». Предложение получилось очень правильное, но заштампованное и потому пошлое и как раз из-за пламени костра на ветру. А всё потому, что не надо стараться рав­номерно нашпиговывать текст метафорами, потому что текст – не колбаса, а метафоры – не специи, которые добавляют, кстати говоря, дозировано.

Если воображение «взметнулось», значит, это случилось вдруг. А раз так, можно было ограничиться замечательным коротким предложением: «Воображение её разыгралось вдруг» – и далее по тексту автора.

«Ладно, – старуха усмехнулась. – Садитесь. Будем считать, что вы крепкой рукой взяли меня за шиворот …» (128-я стр.)

В приведённом контексте крепкой рукой берут исключительно за горло, но никак не «за шиворот». Взять за горло – это устойчивое выражение русского языка.

«Вот напасть – как человек ничего не умеет, так во всём понимает и всех учит…» (132-я стр.)

Всё-таки, наверное, во всём разбирается, а не «во всём понимает…»

«Интересно – была ли у этой женщины в жизни страсть? Та самая, что любое прекрасное воспитание разносит в клочья?» (137-я стр.)

Удивительное открытие сделал главный герой романа Петя: если женщине выпадает в жизни страсть, женщина становится невоспитанной. Надо сказать, Петя, это случается только тогда, когда «прекрасного воспитания» не было, была лишь видимость. Хорошее воспитание любовной страсти никогда не было помехой и не подменялось ею, это по всему разные, а значит не исключающие друг друга понятия.

Петя хотел запомниться крылатой фразой, но у него не получилось. Ничего, он пока молод, мудрость ещё настигнет его.

«Можно уснуть, проснуться, умереть, наконец, – он, разумеется, поднимет голову и взглянет, но – издалека, со дна своего колодца». (140-я стр.)

Почему «издалека», раз «со дна колодца»? Наверное, всё-таки из глубины «своего колодца», поскольку дали у колодцев не бывает. И кроме этого хотелось бы узнать, чем заполнен этот воображаемый колодец, имеющийся, судя по тексту, у каждого человека? Этот вопрос тем более актуален, что герой романа смотрит «со дна», из чего следует, что его «колодец» пуст. У всех ли так?

«В такси, помню, она меня замучила: как я должен войти, что сказать… и ни в коем случае не проговориться, что деньги от неё… Словом, коридоры мадридского двора…» (142-я стр.)

Фразеологизм «тайны мадридского двора», так же, как и фразеологизмы «обивать пороги» и «пристроиться на почтительном расстоянии», не знаком автору. Поэтому его героям приходится пороги «отирать коленями», пристраиваться «на почтительный шаг» и, иронизируя по поводу тайн, говорить почему-то о… «коридорах мадридского двора».

«…стоит войти в мастерскую,… – лица у старухи и её свиты оборачиваются вокруг оси как флюгер – хлоп! – лояльные полуулыбочки…» (146-я стр.)

Безусловно, у пишущего человека должно быть развито воображение, но не до такой же степени. Взять и обернуть лица людей вокруг оси. Вокруг какой оси? У лиц есть оси?

«…прекрасная диссертация и – прекрасная и пресная, как хлорированная вода, супруга (рыба камбала) из известной семьи». (148-я стр.)

Этот перл надо разбирать слово за словом, смакуя.

Заметим вначале, что нам к водным стихиям в романе не привыкать. И, во-вторых, выскажем робкое предположение о парочке «прекрасная и пресная»: не отделаться от мысли, что пресная попала сюда лишь постольку, поскольку автору уж очень захотелось аллитераций.

«… пресная, как хлорированная вода…» Начнём с дефиниции понятий: хлорированной водой называется любая вода, обработанная хлором. Поэтому утверждение, что хлорированная вода, кроме всего прочего, обязательно является пресной, не соответствует действительности, то есть ложно.

Что же далее? А далее вот что: так как определение «пресная, как хлорированная вода» ложно, нам не дано понять, что собой представляет упомянутая в предложении «супруга». Помочь может разве что пояснение в скобках.

Помните, на 6-й странице в скобках было уточнение: «… с красным (на всякий случай) дипломом…»? Мы тогда с вами гадали, что это может означать. Здесь та же история: подсказка есть – «(рыба камбала)», а толку чуть. По умолчанию нам предлагают на выбор три варианта: то ли «супруга» внешне похожа на рыбу камбалу, то ли «супруга» ведёт себя как рыба камбала, то ли и то и другое одновременно. О четвёртом варианте, что «рыба камбала» и есть «супруга», не хочется даже и думать.

В конце концов, читатель сам выберет понравившийся ему вариант. Но вот незадача: если «супруга» – «пресная», то какое отношение к ней может иметь «рыба камбала», водящаяся исключительно в солёной морской воде?

«Минут тридцать, затаившись на лестнице, как рысь, готовая к прыжку, Петя подстерегал, когда Сева выйдет... Наконец дождался и в три скачка нагнал его в коридоре…» (149-я стр.)

Даже если Петя вёл себя как рысь, он не мог «подстерегать, когда…», это не по-русски. Подстерегают кого-либо, Петя мог подстерегать Севу. А иначе Петя должен был ждать (ожидать), когда Сева выйдет.

Дождавшись, наконец, Севу, Петя почему-то сделал «три скачка», хотя прикидывался рысью. Будучи рысью, он не мог «скакать», а должен был сделать три прыжка. Такое поведение, кстати, вполне подошло бы и человеку.

Вообще удивляться ничему не приходится: на 34-й странице Петя мычал, на 46-й – хотел замычать, но видимо не решился. Здесь вот прикидывался рысью, а заскакал как козёл.

«Одну минуточку, Всеволод Алексеич. – Он предупредительно придержал второй рукав Севиного пальто, помогая тому одеться». (149-я стр.)

Они что, рукава эти, пронумерованы, что ли? И если это так, то зачем автор их пронумеровал? Чтобы заставить читателя гадать, что означает «второй рукав» – это левый или правый? А без второго рукава никак было автору не обойтись? Как и без левой пудовой груди мадам Веретенко на стр. 55 и без левой Петиной ноги на эскалаторе на стр. 7…

«Петя переминался с ноги на ногу, кружился вокруг Всеволода Алексеевича с тихим вкрадчивым восторгом на губах». (150-я стр.)

Попробуйте, поймите тут, как всё было.

У кого был «восторг на губах» – у Пети или у Всеволода? Или может быть губы у них у обоих были нормальными, потому что в действительности имел место хоровод, и вокруг Всеволода кружился не только Петя, но и «тихий вкрадчивый восторг на губах»? Читатель, есть соображения на этот счёт?

Теперь о губах. Попрошу самостоятельно выполнить следующее. Подойдите к зеркалу и попытайтесь (попытка – не пытка, хотя как сказать) изобразить на губах «тихий вкрадчивый восторг». Нет, нет, не в глазах! Изобразить вкрадчивость в глазах – это каждому «по плечу», именно губами!

Начните с главного – с «восторга», остальное добавите позже. Только не пытайтесь изобразить «восторг» широко открытым ртом, это тупиковый путь. Потому что к губам раззявленного рта вы уже ни за что не сможете добавить ни тихости, ни вкрадчивости.

Не получается? Вот то-то и оно…

«…Подкладку же вся затея с опекунством имеет довольно драненькую и загаженную». (152-я стр.)

Читатель, вам не показалось, что в романе прослеживается любовь автора к непристойностям и неприглядностям?

«Ошмётки сохлой грязи», «мерзейшая улыбка», «девка из непристойного варьете», «убогая колченогость», «жрать человечину», «высушенная дохлая кукла», «истошно мычать», «дрессированная домработница», «убитый, сухой сырник», «блудливая нога», «бытовая остервенелость», «пожилая красота», «насиловать пресловутую духовность»...

Вот и здесь авторская «затея» имеет «довольно драненькую и загаженную подкладку». Ещё одно прямо таки жуткое видение.

Осторожно предположим, что «затея», вероятно, имела подоплёку. Такую, сякую, но – подоплёку, да? – не «подкладку». Согласны? Ну не может ведь у затеи с опекунством быть никакой подкладки, ну не может!

«Севу бы запрячь в эту миссию! Тот любитель подробностей и щедро поделится ими с каждым пуделем в своей подворотне». (153-я стр.)

Ну почему «с каждым пуделем»?! Ну почему? Почему не с каждой таксой или с каждым фокстерьером? Чем пудель лучше этих двух? Или, может быть, у Севы во дворе бродили исключительно «пудели»?

Теперь главный вопрос: как можно делиться подробностями с собаками, если только они не такие смышлённые, как Шарик со страницы 10?

А ведь напиши автор «с каждым забулдыгой» – не было бы недоразумений.

И эта никчемная попытка Севу сделать лошадью. Ну как можно человека впрячь в миссию, читатель, объясните Христа ради?

Миссию можно поручить...

«Через сатирика Гришу Браскина… прощупывалось кресло в одной из редакций…» (154-я, 155-я стр.)

Помните, как Матвей с Ниной на 86-й странице в трамвае долго «нащупывали» Лунёвых, а позже на 102-й Верёвкин блудливой ногой нащупывал в ручье пышные иностранные пироги? Здесь же «прощупывается» кресло. Каким органом выполняется прощупывание неизвестно, но зато известно, что «через Гришу». Так и чудится, как нечто пронзает Гришу насквозь, вылезает из Гриши с другой стороны и прощупывает заранее поставленное за Гришей кресло… Жуть!

«Молодость – самый надёжный поплавок в нашей жизни...» (157-я стр.)

Как мы с вами уже поняли, тема водной стихии близка автору (смотрите стр. 74, 81-82 и 109). Вот и здесь – «поплавок», а значит удочки, рыбалка, река, озеро, море, океан…

Автор воспользовался подвернувшимся образом и сообщил нам, что молодость – это такая хорошая вещь, которая не даёт человеку утонуть под натиском житейских проблем, помогает оставаться на плаву. И сравнил «молодость» с «поплавком». Только вот поплавок тут не причём, поскольку быть на плаву поплавок ничему и никому не помогает. Поплавок лишь позволяет рыбаку не пропустить момент клёва и дальше следить за поведением невидимой рыбы.

К счастью, на случай, когда человек тонет, люди придумали спасательный круг, тоже вещь, связанная с водной стихией. А поплавок автору следовало оставить рыбакам.

«Впрочем, недели через три эта уверенность несколько подтаяла и осела, как оседает под холодным весенним дождём сверкающий снежный замок». (157-я стр.)

Ещё одна неудачная попытка высказаться метафорично: «уверенность несколько подтаивает и оседает» как «снежный замок». Причём, замок именно «сверкающий», как будто не сверкающий может и не подтаять как следует, и достаточно не осесть. И почему именно «замок», а не просто снег? Снежный замок ведь оседает под дождём не потому, что он – замок, а потому, что он сделан из снега. И потом: в наших снежных широтах как-то не встречаются снежные замки, так что многим читателям будет трудно понять, что и как на самом деле происходит с уверенностью.

Читателю предлагается самостоятельно оценить очередную находку автора, а именно возможность «подтаивания» и особенно «оседания» уверенности.

«Вдруг появилась Светка и надрывно заявила, что беременна и ребёнка намерена доносить тютелька в тютельку. Он сказал устало: валяй. Светка уселась на стол, качнула презрительно ногой и спросила: знает ли он, слышал ли он краем уха и почитывал ли, как поступают порядочные люди в таких случаях?» (157-я стр.)

Когда женщина говорит, что собирается ребёнка доносить, это в точности означает, что она собирается ребёнка родить. Так что после обещания не просто доносить ребёнка, а доносить его «тютелька в тютельку» невольно хочется выяснить, что же это за «тютелька» такая.

Далее пунктуальная беременная женщина, которую зовут Светка, «села на стол, качнула презрительно ногой». (Хорошо хоть не левой.) Презрение, как вы знаете, можно выразить по-разному: можно словесно, можно взглядом, выражением лица, можно даже сделать подходящий случаю жест рукой. Но чтобы «качнуть ногой презрительно»? Вы можете, читатель, глядя на то, как качнулась нога, определить, как хозяин ноги ею качнул – презрительно или не очень? Нервно – да, но «презрительно»? Вот если бы Светка качнула ногой и при этом скорчила презрительную гримасу или презрительно фыркнула...

Качнув ногой, Светка спрашивает отца её будущего дитя, «слышал ли он краем уха… как поступают порядочные люди…» Почему только краем? Почему не всем ухом? А ведь напиши автор общепринятую для данного контекста и устойчивую фразу русского языка «хотя бы краем уха», – не было бы недоразумений.

«И в этакий-то весёлый вечерок является Матвей – простуженный, в безумном своём комиссионном пальто с останками каракуля на шее…» (160-я стр.)

Трудно сказать, бывает ли пальто «безумным», но в данном конкретном случае, похоже, что пальто именно из этой серии, потому что вместо воротника у него «останки» кого-то умершего. Именно «кого-то», так неопределённо, поскольку о живом существе «каракуль» до настоящего времени никто ничего не слышал.

«Тут Матвей вынул из кармана пачку десяток, потряс их слегка, словно тараканов на пол сбрасывал, и положил на краешек стола». (160-я стр.)

Только один вопрос: почему «словно тараканов»? Расселение тараканов меж денежными купюрами – это что, типичный общеизвестный способ их обитания? И, соответственно, типичный способ избавления от них – потряхивание пачки?

«Он рукой ещё что-то объяснял…» (160-я стр.)

По-видимому, всё-таки с помощью жестов, а не «рукой»…

«Матвей ушёл – неловкий, сердитый, недюжинный, можно сказать, выдающийся человек». (162-я стр.)

Уходя, Матвей был помимо всего прочего ещё и «недюжинный». Боясь, что характеристик, данных Матвею, может оказаться недостаточно (помните, как получилось с пятью! определениями женского смеха на 12-й странице?), автор добавляет, что Матвей в момент ухода был ещё и «можно сказать, выдающийся», забыв, вероятно, что слово «выдающийся» является одним из синонимов слова «недюжинный».

«… Аллочка… порхала по цементному полу мастерской – эфирная, как случайно залетевшая в амбар стрекозка.» (167-я стр.)

Помните, читатель, дядьку из трамвая с 84-й страницы, у него ещё была шляпа с «эфирными» перьями? Теперь у нас с вами «эфирная Аллочка», то есть, говоря проще, безумно лёгкая Аллочка. Почему безумно? Потому что эфир ничего не весит.

И прекрасно порхала бы себе наша Аллочка – лёгкая как стрекоза «по цементному полу», но автору сравнение с обычной лёгкой стрекозой не сгодилось. Он почему-то решил, что «эфирная» Аллочка порхала непременно как стрекоза «в амбаре» (почему в амбаре? при чём здесь амбар?), попавшая в этот «амбар» непременно «случайно».

«Аллочка преданно съела холодные сосиски, заглотала их горячим чаем…» (167-я стр.)

Сначала «преданно» есть «холодные» сосиски, после «заглатывать» их «горячим» чаем – видимо тоже преданно... Бедная Аллочка! А ведь двумя абзацами выше «порхала как стрекозка в амбаре» и горя не знала.

Если же серьёзно, то можно было обойтись без комментария.

«Он снова улыбался, перекинув ногу на ногу и чуть покачивая верхней…» (168-я стр.)

В первом абзаце романа герой уже клал ногу на ногу, слегка покачивая «верхней», и мы с вами выяснили, что легко обошлись бы и без этого пояснения. Похоже, что покачивание «верхней» ногой – это у автора фирменное. Почему бы не написать: перекинув ногу на ногу и покачивая ею?

«На заледеневшем крыльце в медленном величественном снегопаде трясся детина в душегрейке». (169-я стр.)

На 84-й странице, читатель, в трамвае дядька с эфирными пёрышками на шляпе величественно смотрел в тряскую книгу. В данном же предложении «величественным» стал «снегопад», а «трясся» уже «детина». Причём, «детина» находился внутри «величественного снегопада». Вы возразите мне, сказав, например, что дама! может кружиться в танце! и это прекрасно, а вовсе не внутри танца. Это действительно прекрасно, но то – Дама! и – Танец! А здесь – «детина в душегрейке» и «в снегопаде»… трясся, поэтому внутри «величественного снегопада» и никак иначе.

«Величественный снегопад», величественный дождь, величественный град... Идя навстречу автору, все эти природные явления можно было бы объединить одним понятием: величественные осадки.

«… к глазам поднялись слёзы…» (170-я стр.)

Всю жизнь слёзы к глазам подступали. Хорошо, чаще всего – подступали.

«Вот что значит постоянно питаться кинодребеденью». (171-я стр.)

На 44-й странице мы узнали, что старуха «любила жрать человечину», на 167-й – что Аллочка «заглатывала сосиски чаем», а здесь – что Петя ест чёрт знает что, вместо того, чтобы просто смотреть плохие фильмы.

«У неё было скульптурное отношение к фигурам, она ценила формы». (172-я стр.)

Соответственно у патологоанатомов мы имеем патологоанатомическое отношение к фигурам, у архитекторов – архитектурное, у гимнастов – гимнастическое, у портных – портняцкое, у бабников – сексуальное.

«Вообще в понятие «породистая женщина» она вкладывала животноводческий смысл». (172-я стр.)

А ещё смысл бывает птицеводческий, сельскохозяйственный, станкостроительный, металлургический и самый разный прочий.

«Роза разбила на Петиной голове весь десяток диетических яиц, так что желток потёк и залепил глаза…» (176-я стр.)

            Лишь один вопрос: куда подевался белок «диетических яиц»?

«Перед началом работы Матвей всегда был мрачновато возбуждён... Он всё смотрел на жену задумчиво-жёстким взглядом…» (180-я стр.)

И вновь сложные прилагательные, с дефисом и без…

Человек бывает, например, плохо накормлен. И когда его спрашивают: накормлен как? – он отвечает: плохо. Так и здесь: Матвей «возбуждён» как? – «мрачновато».

А ещё у Пети взгляд был жестким с задумчивостью.

Никак не хочет автор написать в прекрасной простоте, что Матвей был мрачен и возбуждён, а взгляд у него был задумчивым и жёстким.

Далее речь идёт о художнике Матвее, собирающемся начать новую картину.

«Работа уже взяла его полностью… – и все его чувства…, все его сорок два года… сосредоточились на небольшом квадрате картона…» (185-я стр.)

«Сейчас будем писать диктант, – говорит учительница пятиклассникам. – Поэтому сосредоточьте все ваши двенадцать лет, – у кого чуть больше, у кого чуть меньше, – на листе ваших тетрадок».

Пятиклассники с недоумением смотрят на учительницу и всё потому, что пока ещё владеют нормальным русским языком.

«Старуха тяжело дышала, на вдохе прихватывая ртом недостающий кусок воздуха, но смотрела по-прежнему – трезво рассматривая». (186-я стр.)

Новое в физике газов, читатель: газы (и воздух в частности) состоят отныне из «кусков».

И ещё одна новость в художественной прозе: новое описание поведения глаз, а именно: уточнение смотрения – рассматриванием и уточнение рассматривания – смотрением.

Помните, на 80-й странице герой «рассматривал жену, как смотрят». Здесь же, наоборот: «смотрят, рассматривая…»

«Странно, что он латынью не фигуряет…» (188-я стр.)

В данном случае удивление героя вызывает поведение врача. Но даже если бы это был не врач, он всё равно не смог бы ничем «фигурять», потому что по-русски говорят щеголять, а не «фигурять…»

«… эта желчная гримаса на губах куда-то пропала…» (191-я стр.)

Гримаса может быть только на лице, а губы как часть лица могут лишь принять участие в конструировании гримасы. Если об этом забыть, то можно увидеть какую-нибудь гримасу на носу, на глазах, на скулах и щеках.

«… я обзвонил аптеки и разыскал это лекарство у козла на рогах…» (192-я стр.)

И это говорит, между прочим, всё тот же герой романа Петя, образованный человек, пишущий статьи в журналы и чуть было не ставший редактором отдела театра и кино. Из какой Тмутаракани он взялся? если не знает, что в русском языке есть устойчивое выражение у чёрта на рогах или у чёрта на куличках.

«…Анна Борисовна смотрела в окно, в ровное серое небо, покачивающееся на дырявых ветвях». (196-я стр.)

На 22-й странице Нина «глядела в холст», на 84-й странице она же «заглянула в страницу», на 74-й – старухе «слова пришли в ум». А на этой странице та же старуха «смотрит в небо», напрочь забыв о предлоге «на».

И ещё о деревьях. На 109-й странице «деревья» были «пусты» и нам пришлось выяснить, что деревья пустыми быть не могут. Читателю предлагается самостоятельно доказать, что «ветви» деревьев не могут быть «дырявыми».

«Меня глодала ненасытная жадность до завтрашнего дня». (197-я стр.)

Это жалуется старуха. Далее – она же:

«… память когтит мою душу и бросает её, как кровавый шматок, в прошлое…» (198-я стр.)

С сожалением приходится констатировать, что старуха стала предметом гастрономического интереса, ни больше – ни меньше. Но если «ненасытная жадность глодала» её лишь «до завтрашнего дня», а после пресытилась старой плотью, то «память» творила со старушечьей душой невесть что, доведя «душу» до состояния «кровавого шматка». Старуха не сообщает, чего это был шматок, но так как он был в крови, то можно предположить, что это был мясной шматок, то есть в представлении старухи имело место превращение души в кровавую плоть, что, согласитесь, не очень здорово. Короче говоря, откровенно жуткая картина.

Никак не отделаться от мысли, что все эти кровожадные дела – месть старухе за её неблаговидное поведение в прошлом. Помните, читатель, на 44-й странице нам сообщили, что старуха «любила жрать человечину»?

«Нина молча сняла перчатки, устало принялась разматывать шарф, лёгкими хомутами ложившийся на плечи». (206-я стр.)

Как может шарф, который вы разматываете, «ложиться на плечи» – хоть «хомутами», хоть ошейниками? Со всей ответственностью приходится заявить, что если не лишить шарф этого чудодейственного свойства заматываться при разматывании, Нина никогда не избавится от этого шарфа.

«На экране под ритмичное стрекотание банджо синхронно выделывали ногами два… человечка…» (208-я стр.)

Надо прямо сказать, что в нашей быстротекущей жизни все что-нибудь да «выделывают». И при этом никого нимало не интересует, что именно выделывается. Скрипачи «выделывают» смычками, хоккеисты – клюшками, дворники – мётлами, политики – языком, писатели – с помощью языка.

Новая глава романа начинается с пения скворца и ассоциаций, с ним связанных. Всё это предваряет повествование о герое романа Пете.

«На рассвете какой-то скворец за окном затеял длинный разговор, упорно и убедительно повторяя одно и то же коленце, похожее на слово «юриспруденция». Это напоминало сцену из допотопной пьесы прошлых веков: бедный племянник открывает душу богатой тетушке – так, мол, и так, мечтаю посвятить жизнь свою и помыслы свои театру. А тетка насупилась и долдонит: нет, милый, юриспруденция, только юриспруденция! А то помру и гроша ломаного не откажу!» (211-я стр.)

Совершенно очевидна надуманность приведённого текста и какое-то просто насильственное, мучительное соединение его частей.

Так и представляется: прежде чем в новой главе заговорить о размышлениях главного героя, автор принимает решение, для затравки так сказать, дать обзор событий за окном. А что в большом городе за окном поутру? Ежу понятно – пение птицы. Какой? Да хоть бы и скворца. А что поёт? Да хоть бы и «юриспруденцию», а почему нет? (Скворец принадлежит автору, что надо, то и будет петь). А дальше притянуть к скворцу с юриспруденцией пьеску с тёткой и племянником – дело писательской техники и пяти минут.

Простой вопрос: в каком смысле скровец убедительно повторял одно и то же? То есть в чём скворец упорно пытался убедить? В том, что ему знакомо слово «юриспруденция»? И идите все к чёрту?

Ещё одно замечание: если «бедный племянник открывает душу богатой тётушке», это вовсе не означает, что пьеса допотопна и что она из прошлых веков.

«Её похудевшее лицо напоминало маску древнегреческого трагика. Огромный нос вздымался величественно, как мачта парусника, выброшенного на скалы». (211-я стр.)

И вновь морская тема, и вновь всё не просто так, а величественно.

Давайте вспомним, что мачта на паруснике – это один или несколько деревянных столбов, укреплённых в палубе и поддерживаемых растяжками. А теперь представьте себе старушечий нос и соотнесите это представление с тем, что было сказано о мачте. Не соотносится? никак? Может быть, не с той стороны посмотрели на нос? Или на парус? Оставим это вам, читатель, в качестве домашнего задания.

Теперь следующая картина: на скалах лежит разбитый парусник и из него величественно вздымается столб мачты. Как вы думаете, может ли из разбитого «парусника, выброшенного на скалы», торчать хоть что-нибудь «величественно»?

«Она… и тебя, убогого, пережила бы давным-давно, если б не подкармливала сама крохами, глоточками своей неиссякаемой жизненной силы. Так подкармливают приблудного облезлого кота – из жалости». (212-я стр.)

Совсем недавно на 186-й странице мы с вами узнали, что «воздух» состоит из «кусков». Теперь вот узнаём, что «жизненная сила» состоит из крох и глоточков и что этими составляющими можно даже кого-нибудь подкормить. Хотя до этого случая своей «неиссякаемой жизненной силой» обычно питали, но не в смысле кормления.

Имея в виду упомянутый процесс кормления, автор в качестве примера приводит «приблудного облезлого кота». С этим никак нельзя согласиться, так как котов жизненной силой не подкармливают – даже «облезлых» и даже «из жалости», им этого видимо не нужно, они предпочитают простую еду.

«Петя слушал осекающийся голос в трубке, рассматривая сломанный ноготь на большом пальце, и думал…» (217-я стр.)

Если помните, на 46-й странице разглаживание конфетной обёртки выполнялось ногтем большого пальца. Но тот ноготь принадлежал старухе – главной героине романа, а этот «сломанный» принадлежит главному герою романа – Пете. Но, что характерно, оба ногтя – «большого пальца».

А теперь вопрос: зачем надо было непременно поведать читателю, чем ногти больших пальцев главных героев романа занимаются и в каком они находятся состоянии?

«Тихий такой теноровый человечек с кроткой улыбкой». (217-я стр.)

А ещё на свете существуют человечки баритоновые, басовые и, господи прости, фальцетные. Но про их улыбку говорить ничего не будем – не в курсе.

«…милиционер, елозящий хватучим глазом по твоей физиономии в паспорте». (217-я стр.)

После глодающей жадности на 197-й странице и памяти, когтящей душу до кровавого шматка на 198-й, после заглатывания холодных сосисок горячим чаем на 167-й странице, после поедания Петей кинодребедени на 171-й и попыток укусить в сердце на 162-й, после останков каракуля на шее на 160-й и попыток пронзить насквозь Гришу Браскина, чтобы прощупать кресло на 154-й странице, после вскармливания толпы бытовой остервенелостью на 109-й и убогой колченогости на 35-й странице – никаким «елозящим хватучим глазом» нас с вами, читатель, уже не удивить.

«В зале подыхали со смеху». (220-я стр.)

Со смеху обычно покатываются или умирают – «подыхать» ещё никому не удавалось.

«…на балконе пьяненький Костя натягивал лбом бельевую верёвку, как могучий раб цепи рабства…» (221-я стр.)

Рабы, по разумению автора, мечтая о свободе и иногда за неё даже сражаясь, в свободное от рабства время вечно тем и занимались, что «натягивали лбами цепи рабства», больше им делать было нечего.

«Петя взял под мышку Катину голову и прижал к своему сердцу... Они уже целовались во все тяжкие в Сокольниках, вечером, за будкой «Квас». Катя налегала спиной на фанерную стенку, и будка сотрясалась от их сокрушительных объятий». (221-я стр.)

Перед вами не абзац, читатель, перед вами – собрание несуразностей.

Вы когда-нибудь пробовали взять под мышку чью-нибудь голову? Вам удавалось? Кажется, такие попытки делают борцы на ковре, но и у них с этим проблемы. Но взять чужую голову под мышку – это ещё полдела, надо её ещё прижать к сердцу, которого под мышкой просто нет. Но у Пети это получилось, отчего Катю искренне жаль.

Теперь поговорим о целовании Пети и Кати. Во что они целовались в Сокольниках совершенно непонятно. Кто такие «тяжкие» в Сокольниках – знает лишь автор. Мы же знаем, что они расположены за будкой «Квас» и их много, потому что целование происходило «во все», имело место групповое действо. И даже если знать, кто такие «тяжкие», всё равно: как можно целоваться во все?

Если же прекратить дурачиться, то придётся констатировать, что автор романа, вероятно, слышал что-то о фразеологизме «пуститься во все тяжкие», но не знает, что он означает вести себя сообразно своей прихоти или страсти, предаваться разврату, мотовству или ещё какому-нибудь неблаговидному занятию. Так что «целование во все тяжкие» – просто чушь несусветная.

Немного о причинно-следственных связях того, что происходило за будкой. Автор пишет, что «Катя налегала…, и будка сотрясалась от… объятий». Получается, что «будка сотрясалась» в результате того, что «Катя налегала». Когда Катя не налегала, будка не сотрясалась, несмотря на объятия и их сокрушительность. Из сказанного следует закономерный вопрос: а нафига Катя «налегала»? Ей что, нравилось, как «сотрясалась будка»?

И последнее. Объятия, как вы прекрасно знаете, читатель, сокрушительными быть не могут, это очевидное заблуждение автора. Сокрушительными могут быть лишь удары, а объятья бывают страстными, жаркими, нежными, крепкими…

«Марьон и Сюзон – две яркие бабочки – цеплялись цапучими лапками за оба уха». (223-я стр.)

После «елозящего хватучего глаза» на 217-й странице нас с вами, читатель, «цапучими лапками» уже не напугать. Роман нами до конца ещё не прочтён, так что будем ожидать появления слухачих ушей, глотачих ртов и обонячих носов.

Кстати, имеет смысл обратить ваше внимание на то, что Марьон и Сюзон – это люди, а не бабочки с лапками, как вы могли бы подумать.

«Она была… театроведом… и часто уезжала… за рубеж, откуда, моложавая, с ухоженным, опрятно-круглым лицом,… комментировала с экрана…» (225-я стр.)

И вновь сложное прилагательное с дефисом посерёдке.

Лицо «опрятно-круглое», кругло-опрятное, круглое опрятно, опрятное кругло...

Помните, читатель, на 104-й странице мы узнали с вами, что существует на свете «пожилая античная красота» и рекомендовали не пользоваться подобным определением в отношении дам. Так вот, в данном случае мы также настоятельно рекомендуем не пользоваться определением «опрятно-круглое», даже если это «круглое» – «ухоженное».

Имея в виду синонимы слова «опрятный» (подобранный, акку­ратный, чистоплотный, чистый), начинаешь понимать, какие просторы открыты для фантазий автора: подобранно-круглое, аккуратно-круг­лое, чистоплотно-круглое, чисто-круглое...

«…подписывать в центральных газетах воняющие на весь мир «отповеди»». (226-я стр.)

Знакомясь с «загаженной подкладкой» на 152-й странице, мы заметили, что у автора прослеживается склонность к употреблению в тексте непристойностей и неприглядностей и привели множество тому доказательств. К сожалению, мы не ошиблись: замечательный и подходящий для данного случая эвфемизм «дурно пахнущий» не подошёл автору, и он отдал предпочтение определению «воняющий».

Автор видимо считает, что чем грубее, тем определённее звучит заявленная позиция, но это не так. Что касается гадких статей в печати, то ничего лучше определения «дурно пахнущие» никто ещё не придумал.

«…предварительно встретившись на метро «Маяковская»». (234-я стр.)

Разбирая текст на 196-й странице, мы обратили внимание читателя, что в романе автор многократно употребил предлог «в» там, где положено употреблять предлог «на». Будто услышав нас, автор спохватился и в приведённом отрывке фразы использовал предлог «на», – но опять не угадал: «на» метро «Маяковская» встретиться нельзя. Но ситуация не безнадёжная: можно встретиться у метро, на станции метро, в метро.

«…всю жизнь, как навозные жуки, жужжите вокруг искусства, воображая, что влияете на его ход». (250-я стр.)

Точно подмечено автором, именно как «навозные» жуки и никакие другие. Лучше бы попробовали сами что-нибудь сотворить.

Здесь имеет смысл напомнить, что искусство – не паровоз или иное транспортное средство и «влиять» на его «ход» ещё никому не удавалось. К счастью, нет у Искусства «хода».

На что немногим историческим личностям и удавалось порой влиять, так это на «ход Истории».

P.S.

Стоит заметить, что героиня романа опрометчиво сравнила с «навозными» жуками тех, кто «вокруг искусства». Героиня хотела огорчить этих самых, которые «вокруг», а вышло ровно наоборот. Дело в том, что «навозные» жуки никогда, в отличие от людей, не ошибаются с предметом своего вожделения…

Вот и последний абзац романа.

«Пора гасить свет…» – читал он, а в небе на бороздах свежевспаханных облаков высился… замок…» (269-я стр.)

«Борозды свежевспаханных облаков» и «замок» на них, на бороздах – это образ, сотворённый автором, его последняя метафора, так сказать. А «Пора гасить свет…» – это предложение Карамзина. Карамзину возражать не будем, и закончим нашу прогулку по Верхней Масловке.

Прочитанный нами роман бесспорно интересен, написан колоритным языком, но содержит большое количество сомнительных в художественном отношении определений, метафор, образов… и не поддающихся объяснению несуразностей: то тут, то там натыкаешься в тексте на «сапоги всмятку».

На 73-й странице у автора есть такой текст: «С первой страницы… объявился талант,… без мастерства и меры, но он самый, сомневаться не приходилось». Вот этим текстом мы и воспользуемся для заключения.

Талант, несомненно, присутствует, «он самый, сомневаться не приходится».