Литературное объединение «Новые писатели». Занятие тринадцатое

Добрый день всем!

На прошлом занятии мы обнародовали тему для занятия нынешнего: МОЯ поэзия.

Мы предположили, что у каждого из наших постоянных и нерегулярно забредающих к нам в гости участников есть что на этот счет сказать. И не ошиблись.

Как пел незабвенный Аркадий Северный: «Вы хочите песен? Их есть у меня!» Сегодня участниками будут Юрий Гончаренко, Игорь Косаркин, Рената Юрьева и ваш покорный слуга.

Откроем наше сегодняшнее заседание материалом Ренаты Юрьевой.

ЛИНИЯ ЗАЩИТЫ

Добрый воскресный день, коллеги по перу!

Непростое задание — защита своего произведения. В первую очередь, потому что у меня сразу эта фраза ассоциируется с необходимостью оправдываться. А мне это не нравится, ибо оправдываться — значит признать свою вину. Конечно, я могла бы этого и не писать. Но чем меня привлекла атмосфера на этом литобъединении — это возможностью говорить правду, не боясь быть непонятой или осуждаемой.

Что ж, попробую порассуждать. Начну с вопросов Игоря Косаркина, ибо в его рецензии наиболее конкретно прозвучали вопросы. Пользуясь случаем, хочу искренне поблагодарить Игоря, Юрия и Леонида за ваши размышления! Я оценила вашу осторожность и такт по отношению к новичку.

Во второй строке третьего катрена происходит подмена пола ЛГ. Если изначально речь шла от ЛГ-женщины, то тут вдруг ЛГ становится мужчиной:

«Я думал, сердце позабыло…»

Предполагаю «техническую» ошибку. Либо я что-то пропустил или не уловил в замысле автора. (Игорь Косаркин)

Эта фраза с неизмененным родом связана исключительно с уважением к оригиналу, который я не посмела изменить, полагая, что суть от этого не изменится.

Последний катрен в стихотворении:

И вторю Тютчеву я вновь,

И было так, и снова будет:

«Тебя ж, как первую любовь,

России сердце не забудет!..»

Так и хочется обратить внимание автора на название произведения — «Жизнь по Пушкину». Если я правильно понял, заданная заголовком сюжетная линия должна пронизывать стихотворение от начала и до конца, не теряя связи с незабвенным Александром Сергеевичем. И вдруг — Тютчев… (Игорь Косаркин)

В своих произведениях, в частности стихотворных, большое внимание уделяю трем вещам, одна из которых — концовка. Сначала интуитивно, а позже стала осознанно стараться делать её максимально значимой, неожиданной, интересной. В данном стихотворении для концовки я выбрала именно слова Тютчева, который оказался здесь совсем не вдруг, ибо лучше, чем он, невозможно ответить на тот самый вопрос: «что для меня Пушкин».

На одном из сайтов мне задали такой вопрос: «Что для тебя Пушкин?», на что я ответила: «Я не задавалась специально этим вопросом до тех пор, пока однажды меня не спросили, почему я среди любимых поэтов не называю его имени. Тогда, помню, я была озадачена: а действительно, почему? Знаю, отчего люблю Лермонтова, почему уважаю Некрасова, восхищаюсь Евтушенко… А вот Пушкин. И я поняла: он — как солнце, небо… мама… Мы же не спрашиваем, любим ли мы их. Потому что ответ очевиден, и это не надо доказывать. Он просто есть, и любовь к нему безотчетная, априори». Сейчас, прочитав рецензию Юрия Гончаренко, я бы с удовольствием привела и его слова (разумеется со ссылкой): «Пушкин — азбука, по которой мы все учились читать. Именно — азбука. Но ведь азбука дается нам как основа, как фундамент, как исходное подспорье для шага в мир. Она необходима на определенном этапе, но нельзя читать её всю жизнь; ведь в мире еще столько интересных книжек!.. И весёлый кучерявый Пушкин только лишь помогает нам извлечь его наружу».

И потому, надеюсь, понятен будет мой ответ на вопрос Леонида: «Жизнь по Пушкину» — это поэтическое кредо, жизненная позиция или просто стилистический изыск?» Возможно, я вас и разочарую, но когда я писала, я просто НЕ думала об этом. Вот смотрите, как пишется, например, конспект урока в школе: сначала подробно фиксируются цели, задачи, тема, тип урока, формы и методы, средства и предполагаемый результат… А стихи пишутся в обратном порядке. Сначала они сами, а потом уже, при желании произвести анализ, вырисовываются все ступени. Специально (!) я не ставлю перед собой цели, что вот сейчас я сотворю произведение в жанре, например, фэнтези и буду использовать там то и сё… нет, у меня во всяком случае, не так… Конечно, основная мысль присутствует, но она может, как ни странно, в процессе работы изменить направление, перейти на другую и т.д.. Полагаю, что в прозе как раз действует метод «конспекта», потому как, когда пишу прозаическое произведение, я долго вынашиваю его в уме и уже знаю основную канву сюжета. Но я сейчас говорю о поэзии, о моей поэзии. Когда я писала это стихотворение, я не думала о жанре. Чтобы быть честной, скажу, что это мой второй опыт такой работы (экспериментальной для меня). Первым было стихотворение, посвященное Лермонтову. Вот в нем я действительно выразила свое кредо, которое открыла еще в юности, и которое до сих пор имеет для меня значение. Третье такое посвящение было Виктору Цою на 25 лет со дня его гибели. Кропотливая работа, скажу я вам, которая, впрочем, принесла лишь удовольствие, еще раз позволив окунуться в мир этих поэтов! Не часто, признайтесь, берем ныне в руки томики классиков…

И вот я подошла к домашнему заданию прошлого воскресника. МОЯ поэзия. Я понимаю иронию Юрия Гончаренко по поводу «души» и «гранаты папуаса», с грустью, но понимаю. Но от слов своих не отказываюсь: для меня очень важно ощущение души поэта в его стихах. В ранних работах довольно часто рассуждала о ней, что же это такое и отчего она имеет такое большое значение и влияние.

ДУША

Звенит, поёт, ликует.

Нет, не капель, —

Душа.

Страдает и тоскует

Не осень, нет, —

Душа.

Пылает, обжигает.

Нет, не любовь, —

Душа.

Живёт и помогает

Не сгинуть

Лишь Душа.

Её мир потаённый

Сокрыт от глаз

Чужих.

Порою просветлённый

Над нами он

Кружит,

То тёмный, ядовитый,

Изнаночной

Стеной;

Смятением увитый,

Обидой и

Виной…

Какая ж в самом деле

Затворница-

Душа?!

На небе или в теле?

Живёшь — губя,

Верша?!.

Одно я знаю точно:

Пока она

Жива,

Живу и я.

Всё прочее

Всего-то лишь

Слова…

Изначально интуитивно определилась моя красная строка — философская лирика. Возможно сказывается привычка анализировать, рассуждать, сформированная еще в детстве. Впрочем, первые стихи были посвящены родине, природе и родным людям. Их признаю главными и лучшими источниками вдохновения и смысла жизни. Не скрою, о технике думала не часто, кроме обязательного соблюдения ритма до прихода на сайты. Только здесь благодаря помощи друзей, советам опытных авторов я начала ставить стихи на рельсы обязательных правил, и очень этому рада. Я и сюда пришла с той надеждой, что обрету именно знания и опыт, чтобы моя поэзия могла найти отклик у читателя не только своей душой, но и качеством.

Да, вот она такая, моя поэзия, — симбиоз наивной романтики и философии, ранимой души и здравого смысла, привычной печали и умения радоваться, простоты слога и витиеватости образов.

Осеннее

Осенних дум осенняя страда

О жизни, об итогах, о себе;

Чем наполнялись все мои года,

Что ждёт меня ещё в моей судьбе…

Осенних дней осенняя печаль

Окутывает легкой пеленой.

Весенне-летней удали не жаль,

Она растает дымкой за спиной…

Осенних птиц осеннее «прощай»

Звучит и тает в шелесте листвы.

Всё ярче краски жёлтого плаща,

Всё ниже небо… Замечали вы?

Осенних чувств осенне-терпкий вкус,

Настоянный на ягодах рябин,

Желанье будит обрести вновь груз

Всех сладостно-томительных кручин.

Ах, осень — увядающая быль,

Люблю тебя щемящею тоской,

Жизнь чувствую сильней, и не остыл

Мой слог, такой простой, живой такой…

Рената Юрьева

Голос разума, голос души…

«А когда колобок катится,

у него глазки пачкаются?»

Детский вопрос из Интернета

«А ритмы, а рифмы неведомо откуда

Мне под руку лезут, и нету отбоя.

Звенит в голове от шмелиного гуда.

Как спьяну могу говорить про любое.

О чем же? О жизни, что длилась напрасно?

Не надо. Об этом уже надоело.

Уже надоело? Ну вот и прекрасно,

Я тоже о ней говорить не хотела.

И все же, и все-таки длится дорога,

О нет, не дорога — глухая тревога,

Смятенье, прислушиванье, озиранье,

О чем-то пытаешься вспомнить заране,

Терзается память и все же не может

Прорваться куда-то, покуда не дожит

Мой день...»

М.С. Петровых. «А ритмы, а рифмы неведомо откуда»

Добрый день, друзья!

Сегодня я постараюсь быть краток до безобразия в привычных, наверное, уже для всех читателей и авторов литобъединения философствованиях. По одной простой причине — тема. Очень щепетильная, интимная, сложная… Казалось бы, что такого сложного в том, чтобы рассказать о своей поэзии. Вот в этом и сложность. Поведать о своём творчестве, используя русский язык не как многогранный и богатый инструментарий для порождения красивых, витиеватых, но пустых рассуждений, отвлекающих внимание читателя и уводящих его в сторону от главной темы разговора. А прямым текстом выложить на всеобщее обозрение… разум и душу. Причём собственные. Пройтись по закоулкам сознания и собственного духовного мира, не прикрывая их наготу общими фразами. Попробуем? И пожалуйста, не будьте слишком строги, если мои откровения вдруг покажутся сентенциями. Такой метаморфозы я желаю меньше всего.

Путешествие в духовный мир писателя не совсем одно и то же, что посещение мастерской художника. Конечно, и художник всегда что-то оставит сокрытым ширмой от постороннего взгляда, но помещение, в котором он предаётся творчеству, вполне реально, обозримо. Полотна картин в разной степени завершённости видимы. По некоторым можно даже попытаться разгадать замысел художника. Чего не скажешь о писателе, тем более — поэте. Ведь все его ещё не отлитые в слова миры остаются в воображении, за пределами реальности.

В том, что поэзия, в основном, монологична, а выраженные в стихах мысли и чувства отождествляются читателем с мыслями и чувствами самого автора, не то что доля истины. А почти и есть истина. Так как она процентов на девяносто состоит из собственных переживаний, собственного мнения поэта. Поэтическая форма выражения эмоций, взглядов на явления человеческого бытия выбирается тогда, когда, по мнению автора, по-другому передать максимально ясно их невозможно. Так же как и тот факт, что поэзия превращается в глас души. Иногда — крик. Способ выплеска чувств, от которых, кажется, вот-вот разорвётся сердце.

Не буду утомлять вас, друзья мои, излишним словоблудием, а перейду к конкретным примерам. Моим. Иначе и быть не должно в рамках заданной темы.

Понятно, что я не являюсь исключением и остаюсь частью социума. И, естественно, как все остальные люди, имею свою точку зрения в отношении нашего общества, его культуры, религии, истории, науки, политической жизни страны и мира, представления о недалёком будущем, построенные на логической связи в череде глобальных событий. И в отношении веры — тоже. В данном случае я говорю о христианстве. Тем более, что по данным ВЦИОМ, семьдесят процентов россиян позиционируют себя как православные христиане. Даже если убрать статистическую погрешность, всё равно получается внушительное число людей. Но так ли это на самом деле?

В начале этого года именно в Рождество Христово я вдруг предался размышлениям о том, что всё-таки большинство людей подразумевают под самым главным христианским праздником. Чем он является в их представлении — приходом на Землю Спасителя, явления Бога живого, во искупление грехов человеческих пожертвовавшего собой, или лишь датой в череде новогодних выходных дней? Мои умозаключения трансформировались вот в такой вот вывод:

Когда приходит Рождество…

Когда приходит Рождество,

Вдруг понимаешь — канул год.

И ждёшь опять ты волшебство,

Ведь миг желаний настаёт…

Но почему же грустью овевает

тебя как зимним ветром

светлый день?

Огонь свечей совсем не согревает…

И словно душу заслоняет

злая тень...

Так непонятно, странно, нелогично

быть хмурым

в самый лучший праздник…

В великий день купаться в грусти неприлично,

но гложет душу

ненавистный бес-проказник.

Да, канул год, умом ты понимаешь.

Уместно вспомнить всё,

чем одарил Господь.

И что желания исполнил Он — ты знаешь…

Но злобный бес тебе шипит:

«Да ты погодь…

Напомню я тебе все мерзости, что были.

И крылья оборву

восторженной душе,

Чтоб не витала в облаках, рожденных пылью

радости, любви…

И брошу наземь, поприжав туше».[i]

Как тяжело бороться с этой тварью!

И хоть крестом гони её,

трави полынью…

Всё тщетно!

Только лишь воняет гарью.

Всё потому, что имя твари —

жадность и гордыня…

Когда приходит снова Рождество,

Вновь понимаешь — в бездне канул год.

Но истинно ты ждёшь лишь колдовство,

Для утоления желаний…

Без покаяний и молитв

ты хочешь избежать невзгод...

Бог усмехнётся в небесах.

И просто спросит: «Разве так бывает?»

Конечно, я ничуть не претендую на истину в последней инстанции. Но очень надеюсь, что смысл для читателя понятен. И возможно кто-то действительно задумается и согласится со мной.

Надолго не задерживаясь в предыдущей теме, двинемся дальше. Как любил говаривать Карлсон, который живёт на крыше: «Продолжаем разговор».

В моём понимании поэзия должна быть актуальной (хотя бы иногда), близкой и интересной читателю. Если чувства и мысли автора сойдутся с его мыслями и чувствами, то текст стихотворения воспримется как родной. Значит, сосредотачиваясь на описании собственных проблем, необходимо подумать об их близости к определённому кругу читателей, и их описание найдёт в душах людей определённый отклик.

Здесь я снова упомяну монологичность. Тождество размышлений и эмоций автора с предлагаемым сюжетом и «закадровым» лирическим героем.

Был период, когда мой сын от первого брака оказался вынужден некоторое время жить у меня. С моей второй супругой и нашими младшими детьми. И, как бы мне не хотелось избежать возникновения тлеющего конфликта, он, в конце концов, вылился во взаимонепонимание, раздражительность и недовольство жены. Думаю, я не единственный, кто оказался в подобной ситуации. Когда нет выбора. Потому что невозможно выбрать кого-то одного из любимых и близких тебе людей, оставив другого на обочине. Фактически рождённое стихотворение стало действительно криком души.

Старший сын

Почему вдруг не так…

Почему вдруг разлад…

Почему вдруг навзрыд…

Почему такой стыд…

Разве нужно сейчас

Душу рвать напоказ.

Ты решила сама —

Между нами стена.

Не желаешь понять.

Своим сердцем принять,

Что он мой старший сын.

Для меня он любим.

Да, ему ты не мать!

Но зачем обвинять,

Что не просто беглец:

Настоящий наглец.

Хочет жизнь поломать.

Нам семью распаять.

И злословишь в сердцах,

Пребывая впотьмах.

Да, он мой старший сын!

Был когда-то один.

Был когда-то он мал,

В колыбели лежал.

И когда он кричал,

На руках я качал.

Я ночами не спал,

Я его целовал.

Я ему песни пел.

Исполнял свой удел:

Быть хорошим отцом.

И не быть подлецом.

Ему помощь нужна,

Так какого рожна,

Просишь сына предать.

И из дома прогнать.

Ведь и младший наш сын,

Для меня так любим.

Нет различия в них

Для меня не чужих.

Равноценны они —

Мне бесценны они.

Пусть ему ты не мать…

Но должна же понять?!

Знакомо? Телевидение преподнесло нам не один десяток аналогичных сюжетов в различных интерпретациях. В моём случае всё разрешилось благополучно. И червь обиды или разочарования не точит чьё-либо сердце.

Следующий пример из разряда тех нечастых в поэзии случаях, когда мои собственные чувства не имели никакого отношения к сюжету. Пошёл на поводу у прихоти поэкспериментировать в жанре тёмной поэзии. Насколько хорошо или плохо у меня получилось, решать вам, друзья.

Готика, или один вечер в Средневековье

День умирал, исторгнув тени,

Упавшие без плоти у дорог.

И замер город, смолкло птичье пенье,

Заслышав грузный топот чьих-то ног.

Сомкнулись ставни, двери на запорах…

Прильнули к щелям, ждём карающей руки.

В подвалах замирал мышиный шорох.

Всё яростней гремят вдали шаги.

А в небе боги нагнетают тучи,

И в напряженьи вздрогнула земля.

В домах от страха люди сбились в кучи.

Трясутся… Что ж — я не герой, трясусь и я.

Стою, ни жив ни мёртв, закрывши телом

Жену, детей… В ушах протяжный звон.

В глазах лишь скотский ужас… Между делом

Из пыли горизонта вышел Он.

Высокий зверь в монашеской сутане;

Клобук сокрыл лицо — кошмарный сон.

Сжимая посох в потемневшей длани,

Он выбирает, в чей ворвётся дом.

Зверь, сделав выбор, в дверь мою стучится.

Я открываю, не спасаясь от судьбы.

Вошедший Сфинкс за стол садится

И начинает мастерить гробы.

Три маленьких, что для детей, он ставит в угол.

Затем ещё один, побольше — для жены.

А вот и мой… Ох, тяжко мне и худо,

В присутствии таинственной беды!

Укладывает нас поочерёдно,

Под ноги бросив чёрные цветы.

Прочтя молитву чинно, благородно,

Он саван достаёт из пустоты.

Похитив наши души, он уходит.

Издалека доносятся слова:

«Скорей огня! Проклятье нами водит!

Иисус — спаситель, к нам пришла чума!»

И снова возвращаюсь к чувственным сферам. Мне кажется, рассказывая о собственной поэзии (или потугах на неё), невозможно коснуться любви. Собственно, любовная лирика является преобладающим жанром в поэзии. Сколькие из вас, дорогие читатели, в порыве всепоглощающей страсти на волне самых глубоких и нежных чувств не пытались сложить стихи в дар обожаемому, любимому до бесконечности человеку? Вероятно очень и очень многие. Будучи совсем молодым, я бы сказал почти юным, я окунулся в семейную жизнь. И для меня стало открытием, насколько разнятся чувства любящих друг друга мужа и жены от чувств юноши и девушки, проходящих стадию первой, достаточно сильной, влюблённости. Конечно, я не был оригинален, не использовал, играючи, словесность. Но так хотел быть искренним. Хотел выразить не только манящий огонь любовной страсти, порывы души, но и восхищался тактильными ощущениями, которые нам дарят наши тела, соответственно, стихотворение не обошлось без лёгкого эротизма.

Нежность

Ещё не высохли следы любви

И губы не остыли от жарких поцелуев.

Опять в душе или мечты дали,

Ласкаю вновь тебя — любимую, родную.

Я слышу твой манящий стон,

Рожденный может телом… Иль моим воображеньем?

Не знаю… Но влюблённый тон

Мне задает твое прекрасное виденье.

И память — моя верная тетрадь,

Воссоздаёт чувствительную мягкость нежной кожи.

И я мечтаю — вот бы снова стать

Твоим единственным и вековечным ложем.

Испить бы мёд твоих прекрасных губ.

В колодец томных глаз бы погрузиться.

И прикасаясь к твоим бёдрам, я каплю был бы груб,

Но грубость помогла б нам насладиться.

В который раз я как неопытный юнец,

В восторге от чудесного экстаза.

Того, что положила под венец,

Решающая, шепчущая фраза.

Та самая, что говорили мы с тобой

При ясном дне иль в шорохе дождя.

Наедине — обнявшись… А может окруженные толпой…

Не важно! Важно — мы сказали: «Я люблю тебя!»

Продолжая разговор о любовной лирике, мне захотелось упомянуть ту её часть, которая не является желанной, но зачастую неотъемлема от жизни. Не сразу понимаешь, что любовь — дар. Насколько она хрупка и требует трепетного отношения к себе. Невероятной бережности. И когда она, по неразумению и небрежности разбивается вдребезги как хрустальный шар, внутри которого находился волшебный замок, душа начинает источать крик отчаяния и боли. Мир мнится разрушенным, пустым. Лишённым надежды. И опять сюжет стихотворения оказывается монологичен, накрепко сцеплен с автором.

Пустота

Это утро пришло вместе с болью в обнимку.

Одиночество едкое кралось вослед.

Я смотрел на падение мокрых снежинок

И с тоской понимал, что тебя со мной нет.

Нет улыбки твоей и кристального взгляда,

Что меня поразили до самой души.

Я в отчаяньи брёл под шатром снегопада,

И не видел прохожих, не слышал машин.

Всё кружилось под яростью буйной стихии,

Белый купол бурана дрожал в высоте.

И с печалью слезливой растаяли силы,

Мои ноги ступили на тлен в пустоте.

Мир свернулся, укрылся и стал незаметен,

Словно нет его больше и я здесь один.

И опять безвременье раскинуло сети,

Затянув их на мне в виде ранних седин.

И я шёл в никуда, в страхе сумрачной бездны.

Мне хотелось уютной и тёплой судьбы.

Но сверкали вокруг рока тысячи лезвий —

Провозвестника древнего страшной беды.

Я ослеп и оглох от нахлынувшей боли.

Моё тело пронзала холодная дрожь.

Но предательский разум искал лучшей доли,

Он коварно шептал, что любовь — это ложь.

Всё отринь, всё забудь и возьми себя в руки.

Жизнь даётся лишь раз, так живи для себя.

Окунись в омут страсти — спасенье от скуки…

Я не слушал его, я желал лишь тебя.

Чувства были упрямы, они не сдавались,

Их не властна была покарать пустота.

Они сжались в груди и огнём защищались…

Между бездной и мною возникла черта.

Нет, не нужно бежать, прыгнув в волны порока.

Лишь любовь приглушить, заморозить чуть-чуть.

Пусть она отдохнёт и подремлет до срока,

Когда чувства растопит ещё кто-нибудь.

Вновь вернулся весь мир, с ним — спешащие люди.

Я по мокрому снегу добрёл до угла.

Миновав поворот, я спросил, что — же будет…

…впереди простиралась безмолвная мгла…

В завершение нашего разговора хотелось бы упомянуть ещё один, ранее озвученный мной аспект. Это вовлечённость автора в общественную жизнь. По-другому и быть не может. Мало кто стремится стать волком-одиночкой и сторонится социума. Да и само течение жизни, истории не может не влиять на писателя. Стихотворению, что я приведу ниже — сто лет в обед. По количеству штампов, наверное, способно побить все рекорды. Тем не менее, рискну. Тогда, в девяностых, оно казалось мне важным. Я не знал, к чему ведут нас перемены, переустройство политической жизни в России, но радовался тому, что меня больше не заставляют быть атеистом, с восторгом смотрел на возрождающиеся храмы… Стихотворение назвал просто:

Тривиальная романтика

Раскидал мои мысли ветер шальной.

Это поле под Богом — мечта детских снов.

Открывает бутылку вина терпкий зной,

И я с ветром и солнцем пью за любовь.

Раскрывает объятья святой горизонт.

И трава схоронила поверженных змей.

Кто-то умер, кто спился, опалён кто грозой…

Те, кто жив, собрались у воскресших церквей.

Я смотрю на страну, где Всевышним даны

И печали, и радость, и душевная боль.

Мы все дети единой, великой земли,

Помолись же за тех, кто придёт за тобой.

Мы устали от страшных песен про мрак.

Не пора ли уже петь про любовь?

Разберись, кто твой друг. Ну, а, кто и твой враг…

И прости им всё зло за твоею спиной.

И тёплый дождь пусть смоет пыль

С железных сапог.

Оставил я чужую быль,

За чертой своих чувств,

среди тёмных дорог.

Вот и весь расклад. Никаких тайн. Поэзии и не нужны тайны. По своей сути она изначально сакральна. Была, есть и будет голосом души и разума поэта. Оттого не стоит ломать голову, гадая, пачкаются ли глазки у колобка, когда он катится. Прав А. Симатов: «Нужно писать. А читатель сам разберётся, что поэзия, а что нет». По крайней мере, ботинки и полуботинки я не рифмовал. Что, наверное, обнадёживает.

Игорь Косаркин

Моя поэзия

«… Лишь в этом смысл — марать тетрадь,

печалиться в канун веселья,

и болью чуждых солнц хворать,

и умирать для их спасенья».

Б. Ахмадулина «Описание боли в солнечном сплетении».

Моя поэзия…

Казалось бы: ну что может быть проще?

А заданная на этот раз тема озадачила меня более всех предыдущих.

Кто-то улыбнется, но я два дня просидел над чистым листом бумаги, подперев голову рукой, не зная… с чего начать.

Трудно ли писать дневник? Да чего там! Бери бумагу, ручку и...

А анализировать написанное? Ото ж; як кажуть у нас на Украйне.

Ведь занося в дневник происходящие вокруг нас события, свои планы, отчеты о проделанной работе, мысли, чувства, размышления, мы, как говорится, только лишь констатируем факт. Если нам весело, грустно, одиноко, мы так и пишем об этом: «осенний вечер, дождь барабанит по карнизу, ветер рвет листья с кленов, и мне очень грустно и одиноко». Но мы не препарируем свою «грусть» как подопытную лягушку, по очередности отрезая ей лапки. Все ясно и понятно: на улице осень, дождь — потому и грустно. Кому придет в голову задать вопрос: а почему вам от этого грустно?

А от чего вам поэтому грустно? А зачем вам поэтому грустно?

Таков, казалось бы, и совершенно простой и логичный незаданный вопрос Леонида; нас просят не просто «квакнуть», а именно объяснить, почему мы это делаем?

Почему (зачем, для чего) мы квакаем?

Почему (зачем, для чего) мы пишем стихи?

А это, наверное, не объяснимо. Это все равно, что спросить: для чего мы дышим? для чего мы любим? для чего смеемся, плачем?

Слишком абстрактно? Что ж, давайте попробуем разобраться, что же такое вообще искусство, и поэзия — в частности…

«Проявление чувства, передающееся вовне последовательностью звуков и слов, подчинённых известным ритмам» — определяет Верон.

«Призыв самцами своих самок» — весьма глубокомысленно (между прочим!) подмечает Дарвин.

«Представление бесконечного в конечном… бессознательная бесконечность» — заключает Шеллинг.

Вам какой из трех вариантов больше нравится? (Выбирайте пока дают, потому что существует несколько сотен, а то и тысяч вариантов, высказанных мыслителями всех времен и народов!) Быть может, вы предпочтете свой? Нет? Ну, тогда выберу я.

Мне ближе последний (хотя и во втором, безусловно, есть резон) — «Бессознательная бесконечность»…

Интуитивная тяга, влечение, стремление к бесконечному, к жизни вечной, к утерянному Эдему и слиянию с божеством, как в те далекие времена, когда человек не был еще разделен на две половинки, а был (как ангел небесный) одним гармоничным целым.

И влечение это бессознательное, интуитивное, а значит — не в нашей воле.

Оно приходит независимо от того, хотим ли мы этого или нет, посредством «спонтанной памяти»; можете назвать это явление как хотите: памятью ДНК, памятью предков, памятью души или коллективного разума.

Но данная память (данное явление, данная тяга) безусловно, существует. Именно из нее и вытекает потребность самовыражения, потребность воспроизводства себя (части себя) в микрокосме и макрокосме посредством творчества.

(Подобную потребность мы наблюдаем, кстати, и в акте зачатия, только в более — язык не поворачивается сказать «примитивной» — грубой, материальной форме.)

Не утоляемая потребность — хоть на миг! — ощутить себя частью Вселенной, а Вселенную — частью себя:

Я бесприютен, мал и одинок.

Я — брошенный беспомощный щенок.

Пылинка во Вселенской вышине…

Я часть её. Я в ней. Она — во мне.

Дай, Боже, мне…

Дай, Боже, мне не тлена — естества;

не дай ума — дай чуткости и боли

почувствовать,

как в клочья рвёт трава,

вверх устремясь, заснеженное поле.

Дай ночь, звезду и верного коня,

дай, повалившись в трав пьянящий запах,

весь этот мир

попробовать обнять,

и не сумев… от восхищенья плакать.

Стать снега тишью, шорохом дождя,

в оркестре утра — тоненькою флейтой;

всё, что ни есть

принять без сожаленья

и потерять… об этом не скорбя.

И в час заветный, росами звеня,

просыпь с горсти по скошенному лугу,

чтоб расклевали

зёрнами меня

бродяг небесных алчущие клювы…

* * *

Кто-то сказал: «Любовь есть — самопожертвование».

Мне кажется, истинная поэзия тоже есть самопожертвование.

Стремление отдать частичку самого себя другим, разделить чужое горе, боль, спроецировать на себя проблему другого живого (и даже и не живого; старой лестницы, например или тапка) существа, влезть в «его шкуру».

Самопожертвование, в принципе, не может иметь в основе своей корысти или расчета. Само данное слово здесь говорит за себя, разбиваясь на «само» и «жертва». Отдать себя в дар, заклать, распять на кресте человеческих страстей, принять на себя весь грех, всю грязь, всю боль этого мира.

Здесь, в самопожертвовании, мы видим прямой пример жертвы Голгофской, крестной, только в гораздо более локальных масштабах и с гораздо более туманными перспективами…

Но, как бы то ни было, мать любит ребенка просто так, ни за что, просто за то, что он есть.

Потому что не может не любить по данной ей природе и предназначению.

Вот так же «просто так», потому что не можешь не писать, в процессе духовного зачатия вынашиваются и рождаются стихи…

Стихосложение, в идеале своем, также тяготеет к бескорыстию. Хотя (чего лукавить) бескорыстие это — стоит только въесться! — тихою сапой подтачивает незаметный червячок тщеславия.

«Мысль изреченная есть — ложь», — с даосской проницательностью подмечает Тютчев.

Мысль теряет свою духовную сущность, сходит с «небес на землю», становится грубой и материальной, стоит ей лишь только облечься в словесную форму.

Апостол Петр проваливается в пучину Тивериадского озера и начинает тонуть, стоит ему только на мгновение подумать: смогу ли? Усомниться.

Так и в поэзии. Стоит нам только задать себе древний коварный вопрос «а зачем?» и мы тут же проваливаемся в пучину сомнения и разочарования, а стало быть — маловерия.

Нам, как библейскому неверующему Фоме, обязательно нужно «вложить в раны персты». На меньшее мы не согласны…

Дымя полночной папиросой

Я часто мучаюсь вопросом,

Нелестный подводя итог:

Стихи писать, какой в том прок?

И стоит, право ль, рвать удила,

Коль рифмоплётством я не в силах

Мир ни на йоту изменить?!

К чему рождать? К чему творить?

Страдать, предчувствовать, влюбляться,

Летать, безумствовать, метаться,

На прочность пробуя рукой

Уклад семейный

И покой;

Коль хлебный мякиш за щекой

Всегда насущнее сонетов…

И не в чести теперь поэты;

Тех — то в изгнанье, то в тюрьму,

А мы… да нужны мы кому!

И тогда… либо пуля, либо петля, либо желтый дом.

Либо (мельчаем, что говорить!) как у нас, нынешних — хандра. От которой не спасает ничего, кроме, быть может, молитвы. Но мы (как в случае с простудой) отказываемся от быстродействующего и эффективного решения проблемы, предпочитая недельку перетерпеть, пока само «рассосётся».

Что, кстати, на поверку оказывается не лишенным здравого смысла; парадокс, но лучшие произведения человечества (позволю себе расписаться за всех) рождаются отчего-то именно в состоянии душевного «дискомфорта»: в грусти, тоске, одиночестве.

Отчего бы так? Наверное, от того, что когда нам хорошо и весело, потребность исповеди, потребность Богообщения сама по себе отпадает, как лист сухой с дерева.

Так значит что же, «нормальное» состояние поэта непременно должно быть состоянием не — покоя, душевного стресса? Значит, только данное состояние способно помогать «зажигать звезды» тогда, когда все уже спят?

Пусть данный вопрос останется риторическим…

(Я причислил бы себя к сторонникам данной гипотезы, прибавив только к стрессовым душевным ситуациям — «отрицательным» — еще и стрессовые душевные ситуации «положительные»: радость, удивление, восторг).

Откровение

« …Неутолимая тоска по василькам во ржи »

К. Симонов

Живу — спешу; куда — не знаю сам.

Гляжу взахлёб на этот свет на белый.

Как шаг свой первый сделавший пацан,

Как смертник… за минуту до расстрела.

Живу как есть. И в «половодье чувств»,

Над смуглым лбом взъерошивая пряди,

Жизнь заучить стараюсь наизусть,

Простым стихом в потрепанной тетради.

И удивляясь каждому цветку,

Траве, росинке, дереву, рассвету,

Лелею в сердце сладкую тоску

О мимолетной призрачности лета...

В одну и ту же реку не войти

И сладкий миг не повторится дважды.

Оторванный от нити змей бумажный

Под облака умчится — не найти.

Но дар поэту небесами дан:

Не ведая оружия иного

По спящим душам бить как по ладам,

Аккордами живительного слова.

И восхищаясь сутью Бытия,

Проникновенно, трепетно и смело,

Гореть ответом: «кто, если не я!»

Вместо вопроса глупого: «что делать?»

Ну вот, все составляющие налицо: грусть-тоска-печаль, радость, восторг, одиночество.… Давайте, наконец, из них что-нибудь строить!

Итак, как же все-таки происходит процесс стихосложения?

Я бы разделил его на три этапа:

1. Накопление информации (звуковой, зрительной, осязательной)

2. Обработка информации (анализ и систематизация)

3. Трансформирование информация непосредственно в текст стиха (иероглифическая кодировка мыслеформ и зрительных образов).

Оговорюсь: иногда случается «перепрыгнуть» через первые две ступени сразу на третью. Случается, информация приходит внезапно, вдруг, словно ниоткуда. Неожиданно «всплывает» в воображении тема, заслоняющая собой все остальное, или приходит на ум неожиданная навязчивая рифма, пара — тройка строк, которые начинаешь машинально вертеть то так, то эдак, пока они постепенно, как тутовый червячок коконом, не начнут обрастать лоскутами и обмотками будущего стиха.

О музе, поэте и чайнике

Страдая рифмою случайною

В душе (а также на миру)

Страшусь прослыть "косматым чайником"

В глазах собрата по перу.

С душою надвое распахнутой,

Открыт и ветру, и лучу,

Живу на свете — музой трахнутый,

А по-другому… не хочу!

И музе подливая в кружечку,

Вдохну откинутую прядь…

Ну, баба — бабой, хоть и пыжится!

Куда же на ночь выгонять?..

Проста, как водится, мораль:

Годится к празднику хрусталь.

Но коль с утра рука моя

Трясьмя с похмелия трясётся,

Поверьте на слово, друзья:

И с чайника… неплохо пьётся!

Я злоупотребляю словами «случайно, вдруг, откуда ни возьмись», хотя твердо знаю — случайностей в жизни не бывает. В этом мире (как и в том) все взаимосвязано и подчинено единому, невидимому, логическому закону, во многом для нас (здесь и сейчас, по крайней мере) непонятному, однако, тем не менее — «большое видится на расстоянии» — все же действующему с точностью швейцарских часов…

Вот здесь-то мы и подошли к основному выводу: если есть Закон, то существует и Законодатель, от воли которого зависит равно как всякая буква Закона, так и наблюдение за неукоснительностью его исполнения, и если есть часы, то непременно существует и Часовщик, спроектировавший эти часы, собравший их из множества мелких (бесполезных друг без друга) частей и следящий за правильностью, точностью работы механизмов: валов, осей, шестеренок.

Законодатель же и Часовщик есть Творец.

Суть же Творца — Любовь.

Именно поэтому, параллельно (не могу подобрать более правильного слова, к сожалению) Закону мы наделены также даром Благодати.

Благодать — Божий дар. Божий дар и поэзия. Но поэзия не «ради поэзии», не ради выдуманных форм, красоты, изящества (или наоборот, сумбура и туманности), не ради словесных выкрутасов и кульбитов, а поэзия — как поиск и открывание мира Божьего, поэзия Любви и Добра.

Поэзия, где стих не цель, а — средство. Чудодейственное средство, влияющее на закоснелые души, заставляющее их если еще не раскрыться бутонами пред лучами утреннего солнца, то (хотя бы) почувствовать его отсутствие и нехватку, ощутить тоску по его живительному свету и теплу.

И дар сей — не наша заслуга. Его невозможно ни купить, ни сменять, ни заработать.

Это как в притче о талантах: «ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у не имеющего отнимется и то, что имеет».

Парадоксально? Лишь на первый взгляд. На самом деле все очень просто и логично.

Поскольку всякий дар является не нашей личной заслугой, а благостью Божией. Ему одному известно, по каким критериям определять «избранных» из толпы себе подобных, нередко даже (по мирским меркам) гораздо более достойных во всех отношениях. И мы, чести данной (и ответственности) удостоившиеся, обязаны оправдать возложенное на нас доверие, употребив полученное на дела Богоугодные, т.е. те, которые способствуют пробуждению, формированию и развитию в живой человеческой душе семян правды, милосердия и человеколюбия.

Раздать себя, свой огонь — то, чем в неиссякаемой щедрости Своей наделил тебя Господь — ближнему твоему: тому, кто замерзает, кто отчаивается, кто ищет и не находит; в этом и заключается величайшее предназначение человеческое и единственный путь к, вот уже несколько тысячелетий безнадежно искомому, всеобщему счастью — раю небесному уже здесь, на земле!

«Зарыв» же даденное в землю, употребив не по назначению, не во благо ближнего, а на удовлетворение собственных животных или эстетических капризов, (а нередко и во вред — «что написано пером…», «слово — не воробей…» — чьей-то шаткой еще, неокрепшей душе), мы совершаем прямой акт духовного предательства.

Быть может в несколько меньшей мере это касается и продающих свой дар за деньги (кроме случаев жизненно необходимых, как то добывание пропитания или одежды), где последние наказывают сами себя тем, что, в погоне за все увеличивающимися гонорарами более и более размывают очертания «границ», постепенно (но неуклонно) подменяя Божие — мирским, смешивая одно с другим и, в конце концов, совершенно теряя способность отличать (и отделять) одно от другого.

Свирель

Под перехлёст ночного соловья,

К земле прижатый крючьями ветров,

Лежу, беспечно голову задрав,

Пью молоко неведомых миров.

Сплетаю в сеть нелепые стихи

(Вновь предпочтя каракули — словам)

И звёздами слетают мотыльки

В мой, муравою латаный, карман…

Застыли псами чуткими у ног

Холмы седые, уши навострив…

Кто я сегодня: нищий? полубог?

Симфоний скерцо или лишь мотив

Свирели тонкой — хрупкие бока —

В обветренных губах у Пастуха?

Тростинки шорох, шепот камыша…

Но у свирели — в музыке душа.

И та душа лишь музыкой полна…

О, чем же станет звонкая она,

Когда, польстясь на царственный гавот,

Ниспосланного дара своего

Лишится всуе, возгордясь собой?

Лишь высохшего дерева щепой!..

Вот так, мой друг, когда-нибудь и ты,

Под благовест весеннего дождя,

В порыве ясной светлой простоты

Поймешь и сам: иначе жить нельзя!

Что в череде находок и утрат,

Прозрев конец и таинство начал,

Лишь только тот воистину богат,

Кто самого себя другим раздал…

Вот, от того, без видов и причин,

Как очумелый соловей поёт.

И оттого-то сердце и стучит,

Что, если остановится… умрёт.

* * *

«Все словесные сочинения и хороши и нужны не тогда, когда они описывают, что было, а когда показывают, что должно быть, не тогда, когда они рассказывают то, что делали люди, а когда оценивают хорошее и дурное, когда показывают людям один тесный путь воли Божией ведущий в жизнь».

Разве скажешь, разве сформулируешь так всеобъемлюще сжато, как это сумел Толстой?

И разве не есть сказанное критерием и мерилом также и поэзии?

Давайте же, друзья, будем учиться правильно и по назначению использовать полученный нами дар, ибо на нас (как ни на ком другом) лежит великая ответственность: говорить правду тогда, когда все будут молчать (даже когда все, или большинство, будут говорить на эту правду «ложь», а на ложь — правда), быть первыми, кто ударит в колокол и последними, кто сложит оружие.

Некогда в так нелюбимые некоторыми советские времена перо приравнивалось к штыку и это, в самом деле, очень верно подмечено, ибо иной стих может уколоть посильнее штыка и ударить метче пули.

* * *

Некоторые обвиняют меня в «плакатности» и конъюнктуре, в том, что пишу на злобу дня и «в угоду моменту». Но позвольте! Если в моей стране идет война, разве могу я писать о васильках и лютиках?

Разве могу я — как поэт — смолчать, отойти в сторону или (чего хуже) засунуть голову под крыло и воображать, будто мне и тепло и сухо, и все это всерьез и надолго?

И разве имею моральное право — как гражданин — не бороться всеми силами с тем, что кажется мне беспределом, пагубой и злом?!

Памяти поэта Вадима Негатурова (Negaturov), погибшего 2 мая 2015 года в Одессе

НеприКаиность

Бить толпой — безбоязненно! —

Что же может быть слаще?

Оторвали от лавочки

Перебитые пальцы.

По спине — арматурными,

С трёх сторон, торопливо.

Постовые дежурные

Отвернулись стыдливо…

И ни пола, ни возраста —

Крошат месиво руки.

Под горящими окнами

Обгорелые трупы.

Сердце дико колотится;

С перебитой ногою

Не уйти подворотнею

Пареньку от погони…

Выстрел хлопнет ладошкою,

Обывательски сухо…

Пулевое с горошину

Возле левого уха.

Успокойтесь, любезные,

Это вам не Камбоджа!

Возле храмовой лестницы,

В трех секундах от Бога,

Ни в века Вифлеемские,

Ни в Перу, ни в Гвиане,

Голосящую женщину

Запинали ногами...

Да какая милиция!

Ей самой нездоровится.

В государстве, где крысами

Президенты становятся,

Так наивно надеяться

На законы и ясности;

Правит бал беспредельщина

С иезуитской окраскою.

… Нет, не учит история!

Сколько рылом не тыкает…

Снова подняла голову

Сволота недобитая.

В тихом городе Чехова,

В славном городе Пушкина,

Где, проказою едкою,

Где, печенкой набухшею,

Исключительность нации

Расцветает майданами…

От духовной кастрации —

Только шаг до бездарности.

И пылятся заброшено

На простреленном кителе

Сединой запорошены

Ордена победителя…

Психология рабская —

Плюнуть в спину дающему.

Достоевский предсказывал.

Только жаль, не прислушались.

* * *

Моя поэзия… Если бы меня попросили кратко в нескольких словах выразить её основную суть, я бы ответил: «реалистичность, искренность, богоискание».

Реалистичность — от того, что ЛГ большей части моих произведений это… я сам.

И даже там, где не я, все равно все предметы (и одушевленные и неодушевленные) выступают как живые, говорят, чувствуют и мыслят так, как я.

(И это быть может скорее мой минус, чем плюс, т.к. поэту со стажем подобном моему весьма «непростительно» до сих пор не научиться разграничивать своих персонажей с самим собой, а стало быть и со своими привычками, замашками и формами мышления).

Искренность — от того, что стараюсь всегда, во всех мелочах, оставаться правдивым и честным как перед читателем, так и перед самим собой, не пряча и не затушевывая ни дурное, ни (смею надеяться) хорошее.

Богоискание — умиление горячее:

Но свет горит ещё: то ровно, то метаясь,

то гаснет вдруг, то, снова разгораясь

в кольце холодной вязкой черноты:

«О, Боже! Боже! Слышишь меня Ты?!»

невнятно шепчет; тихо, словно дышит,

и, замирая, чувствую: Он слышит!

И слёзы к горлу. И слова пусты…

граничащее с мятежностью:

Ты забрал мою ЛЮБОВЬ,

Так оставь хотя б терпенье

Изболелось сердце в кровь

От гнетущего сомненья

В угол брошена тетрадь:

Бред! Фантазия! Химера!

Для кого теперь писать,

Коль во мне убита ВЕРА?

Мне любимые глаза

Перестали ночью сниться,

Пересушена слеза,

Жаль, не выучен молиться.

Лишь холодная звезда

За решёткой, как и прежде…

Что Тебе ещё отдать,

Если умерла НАДЕЖДА?

доходящее до Богооставленности:

Потерял я где-то Бога,

Да украдена гитара,

И качается дорога

От похмельного угара.

Жизнь — заблеванная скатерть,

Лязг зубов во тьме кромешной,

Горько плачет Богоматерь

На иконе потемневшей.

а в некоторых случаях — и до Богоборчества:

И в лабиринтах призрачных блуждая

Прошу, зову, молю и проклинаю

Свою судьбу, желанье, чёрта, Бога,

И вас, лукавых, с ними заодно!

Отчего такая разнополярность: от веры горячей до — порой — безверия почти полного?

А это наверное то, о чем сказал Иисус: «царство Божие силою берется».

Всякая душа пытливая, ищущая не механической обрядности, не слепой веры фанатика, не языческого суеверия, а веры чистой, живой, проникающей в самое сердце, непременно, хоть раз в жизни, задаст себе вопрос: «Зачем я здесь? для чего живу? в чем мое предназначение; неужели только в том, чтоб спать, есть и, время от времени, получать сексуальные и гастрономические удовольствия?»

И ответы на вопросы эти найдет только у Бога. И — в Боге.

Вот так и я, падая и поднимаясь снова, влекусь, бреду, тащусь по тернистой и каменистой дороге веры, навстречу такому желанному, такому манящему, то появляющемуся, то вновь ускользающему от меня лучу света горнего.

То горячий — только тронь! — то холодный, как труп. Но никогда не теплый. Ибо «потеплеть»: утратить способность удивляться, потребность искать и необходимость болеть «болью чужих миров» для поэта есть — смерть духовная.

Я грешный человек. И прожил (по крайней мере уже наполовину) жизнь бурную и наполненную всевозможными «приключениями»: отслужил, отсидел, поменял кучу работ и специальностей, переломал почти все свои кости, какие можно только было переломать, объездил четверть часть бывшего Советского Союза, знал немало хороших (и не очень) людей, от воров и убийц до кандидатов в доктора наук, меня принимали «малины» и «схронки», коммуналки и фешенебельные гостиные, гауптвахты и спецприемники, бардовские клубы и следственные изоляторы. Но везде, где бы я ни был, я старался (как это ни банально сегодня для кого-то звучит) оставаться человеком, сохранить в себе то, что вложила в меня в детстве мать и то, что дано мне было свыше, то, за что каждый из нас в неоплаченном долгу перед Творцом — свою неповторимую вечную душу и способность этой души всегда — во всех жизненных ситуациях — отличать черное от белого и зло от добра.

И в какой переплет я не попадал, как бы нелегко мне порой не приходилось, я верил, что Господь никогда не пошлет нам испытание сверх наших сил, а все то, что дается, необходимо для осознания нашего и становления, как необходимо руде очиститься огнем, чтобы обратиться в булат.

Я падал вниз,

В полуночную муть,

Где вопль и стон, и плачь, и зубный скрежет,

Где сам себя

Крестом перечеркнуть

Не раз хотел, оставленный надеждой.

Но сколько б жизнь

Не прочила мне бед,

В тот самый миг, когда невыносимо,

Я видел… Свет.

Я видел Божий Свет!

И шёл на Свет. И Свет давал мне силы.

Что еще можно сказать? Да много чего. Но это, увы, уже не уместится в рамки данного задания. Пускай остается на будущее, ведь — уверен — нам все не раз еще придется встретиться под уютной крышей дома, который построил Леонид Кузнецов.

Не знаю, насколько всесторонне удалось осветить мне все грани заданной темы, но тешу себя надеждой, что хоть отчасти я это задание выполнил и донес до читателя крохотную частичку того огромного бескрайнего целого, о котором буду говорить до последнего своего вздоха, до последнего биения сердца.

Ю. Гончаренко (Nemo)

Моя поэзия. Несостоявшееся

О себе, любимом, писать ох как оказывается тяжело. Но придется.

Начинал в 14. Что-то там наваял под давлением своего школьного друга Вовчика Вотчеля. Получилось очень слабо.

Хотя ведь мы, троица — Юрка Коротков, Вовка, я — по полночи спорили не о чем-нибудь таком уж запредельном, а всего лишь о смысле жизни. Вспоминаю эти младенческие откровения, пришедшиеся на эту странную пору, которая у других, более продвинутых, случалась в гораздо более юном возрасте. Ну, стихи-то должны были просто литься, ведь мы так красиво излагали, откуда-то приходили слова точные, мысль вывязывалась вполне законченная, даже проблески каких-то сомнительных открытий в этих диспутах присутствовали.

Ну вот, стихи полились. Про слабо — это я сейчас понимаю. Тогда почему-то подумал — да ничего, с пивом пойдет. Так, вяло, по паре в месяц у меня «рождались» какие-то стихотворения… И подобный довольно последовательный процесс длился лет пятнадцать…

Что из себя представляла на тот момент МОЯ поэзия? Попробую для начала воспроизвести. Сейчас, естественно, по памяти. Ибо все это давно пожелтело и скорее всего уже даже и не пылится ни на каких чердаках, хотя кто знает?

Помните киносериал про Сергея Есенина? Тогда, в семидесятые — начало восьмидесятых, на кухнях муссировалась версия НЕСАМОУБИЙСТВА поэта. Я — тут как тут.

* * *

Опять зола на фоне мерзком.

Сгорели терпкие поленья.

У мира на ладони детской

Поэт лежит — Сергей Есенин.

Толпой огромная Россия

В затылок била перегаром:

— В безудержном потоке сильных

На щит поднялся самый слабый.

И молнии газетных строчек

Бессмысленно — на белом черным,

И рамки траурная четкость

Безжизненна и утонченна.

Нам оставляя «абы — кабы»

(От страха рот перекосило)

В безумной гонке самых слабых

На щит

поднялся

самый сильный.

Вот именно так — лесенкой…

Или вот еще, сильно злободневное…

* * *

А во сне я увидел Мнишек,

Проститутку из рода польского.

Слушай, Гришка, что тебе мнилось,

Когда мял ее груди плоские?

Неужели она мечтала

Стать началом России латаной?

Почему же она молчала,

Коль любила тебя, патлатого?

Почему не завыла волком,

Чтобы приняли в волчью стаю,

Чтобы грызть помогали глотки —

За любимого месть лихая!

Бабы слабы — остынут страсти,

Слезы станут началом рая.

А отчаянье ранней старости —

Грех вечерних воспоминаний.

Как любил я тебя, проклятую,

Сколько зла вместо хлеба — нищим!

Только чтобы твой рот заплаканным

Не увидеть разочек лишний.

То есть и остальное — такого же плана. Что-то десятка три или четыре в итоге наберется.

Я придумал себе такую платформу. В стихотворении должен быть стилистический посыл, должен быть достаточно последовательный и привлекательный фонетический звукоряд, звукопись. Повторы-рефрены типа приведенных выше: «безудержном» - «бессмысленно» - «безжизненна» - «безумной», экспрессия  (проститутка, патлатый, отчаянье), простая, понятная метафора (завыть волком, сгоревшие поленья). Непременно, хоть изредка, «открытая» (это я такой термин для себя придумал) рифма: проклятую - заплаканным. То есть рифма, созданная по законам речевого соответствия.

Если совсем уж просто, то я определил, что в первую очередь «внешне» стихи должны звучать достойно. Я представлял из себя абсолютный тип человека, испорченного нарзаном (в моем случае — эпигонствующий молодчик, начитавшийся Вознесенского, Евтушенко, Рождественского).

И что? И нормально. Читал свои опусы девушкам, девушкам это дело очень нравилось, ибо девушки любят ушами. Вот так все и вертелось: «А хочешь, я тебе свои стихи почитаю?» «Ух ты, ты пишешь стихи?» «Ну… пишу…»

Поскольку девушки были образованны совсем не в литературных областях, да при этом я им немножко нравился, то хватало внешнего антуража, некой выспренности, театральных закатываний глаз и прочей, не имеющей к поэзии никакого отношения, лабуды. Читал я, естественно, вслух, а черновики до определенного времени никому не показывал. И все было хорошо.

Татьяна Кандрашина моей девушкой не была, она была подругой моей будущей жены. Плюс к этому она была обычным библиотекарем. Когда я показал ей свои стихи, я не знал, что все так обернется.

Но прежде я приведу образчик ее поэзии того времени.

Пигмалион и Галатея

Пигмалион останется отцом!

Его любовь вся в творчестве и камне.

Ему с такими теплыми руками

Судьба владеть не телом, а резцом.

Он молодым любуется лицом,

От лишних черт его освобождая.

Пигмалион останется отцом:

Любимая — и та, и не такая.

Он в мастерской давно уже ночует,

И горбится под тяжестью предчувствий:

Уйдет. Его оставит одного.

Следит за ней, прислушиваясь чутко…

А чудо навсегда пребудет чудом,

Но не для тех, кто создает его.

Понятно, что такой девушке я должен был показать свои «стихи». Таня очень внимательно прочитала штук пять, потом убрала листки с машинописью в сторону и сказала: «Леня, пожалуйста, больше никогда не пиши стихов».

Больше я стихов не писал.

Ныне Татьяна Ивановна Сидихменова — доцент кафедры русской литературы в местном университете, мы с ней дружны.

МОЯ поэзия могла продолжится,  это без сомнения. И возможно я написал бы еще много чего, и это наверняка вылилось бы в некое подобие поэтически безупречных, логически выверенных, точно, а не поверхностно выстроенных стихотворных фраз. Я вполне мог бы научиться играть рифмой и размером, легко обманывать читателей, стилизовать свои опусы под того или иного достойного поэта и выглядеть вполне прилично. Я вполне мог бы продолжать играть в поэта.

Если бы не одно «но». Я думал, что у меня есть талант, а таланта у меня не было. Такие вещи видны невооруженным (а уж вооруженным-то ох как видны!) глазом. И ничего с этим не сделать.

Зачем я все это сейчас рассказал? Совсем не в противовес мнениям Юрия, Игоря или Ренаты. Скорее — в дополнение.

Иногда лучше и честнее услышать о себе, что ты бездарен (то есть не одарен), чем продолжать заниматься не своим делом.

А бог, что бог? Он всегда найдет, за что тебя наказать — либо за то, что занимаешься не своим делом, либо за то, что не занимаешься своим.

Леонид Кузнецов

Ну, вот такой разговор. И знаете, мне кажется, что тему мы продолжим. Я попробую подтянуть к разговору еще пару-тройку поэтов, у которых будет что сказать на заданную тему. А потом уж пойдем дальше. Мы только начинаем.

Л.К.