Ксения НЕЗГОВОРОВА (г. Котлас, Архангельская обл.) ТРЕТИЙ ШАГ

Сцена 1. Стихийное бедствие

«Отправляется поезд триста семьдесят шестой «Москва-Воркута»… Отправляется поезд триста семьдесят…» — нахмуренный молодой человек в коричневой вельветовой куртке прикрыл уши руками. Ему все равно, какой поезд и куда отправляется. Он не собирается никуда ехать. И вовсе не обязательно отбрасывать непослушные белые пряди. Пусть хоть что-нибудь закроет его проклятые зрением глаза.

Впрочем, срываю ненужные маски (все-таки не на театральных подмостках). Этот сгорбленный уставший молодой человек на вокзале — я. Как только опустился на мягкое кожаное кресло, мой желудок огласил помещение ревом неутомимого голода. Мне захотелось громко рассмеяться, но случайные соседи уже и так неодобрительно косились на мою грязную физиономию. Поэтому я молча проглотил скептическую насмешку над самим собой: только что мечтал просто присесть, а теперь мечтаю о вкусной еде. Парадоксальна сущность человеческая и двойственна: все время зазубривал это дурацкое определение: «человек — биосоциальное существо», хотя можно было бы сказать проще и понятнее: говорящая мразь. Биологического в нас значительно больше, но из-за безумного самосознания мы выглядим слабее и ничтожнее диких зверей. Наши желания безграничны, а животные умеют довольствоваться одним «здесь и сейчас». Разве это не та мудрость, к постижению которой мы так стремимся? Желудок сделал еще несколько пируэтов в пределах стен своей крепости. Но у меня были только пустые карманы и аптечка в черном рюкзаке. Аптечка — это старая привычка, как бы напоминающая, что я однажды связал себя клятвой с Гиппократом.

«В случае стихийного бедствия сохраняйте спокойствие… В случае стихийного бед…» — ворвался грубый женский голос. Откинул голову назад, закрыл глаза и представил, как начинает буйствовать чертовски голодная земля. И тогда все эти люди становятся потенциальными жертвами, что прекрасно сознают, но все-таки остаются неподвижными. Им приказали сохранять спокойствие, и они не знают, что такое паника.

Внимательно посмотрел на проглоченных пастью очереди незнакомцев и подумал, что сохранять спокойствие в принципе забавно. Начинается страшное землетрясение, ломаются стекла, вылетают двери, обрываются провода, и в воздухе виснет лишь отголосок: «покойствие-койствие-ойствие», а суетливая девочка с черным паспортом замирает у билетной кассы, становясь всего лишь частью нового паноптикума. Старичок с трясущейся головой излечивается от паралича страхом сделать лишнее движение. Панк в косухе губами прилипает к горлышку бутылки с портвейном, предпочитая умереть с повышенным содержанием алкоголя в крови. Тогда какой-нибудь фотограф сверху, смеясь и подтрунивая, запечатлеет эти застывшие статуи-фигуры…

Лег на освободившиеся места под табличкой «для инвалидов» и положил руки под голову. И если бы кто-нибудь посмел согнать меня отсюда, я бы сказал: «Сохраняйте спокойствие и катитесь в свои душные вагоны». И это вполне справедливо: вокзал — их временное пристанище, они приходят сюда, чтобы купить билеты или дождаться своего поезда. А я всего лишь бездомный бродяга, который собрался здесь умереть.

Мне стало холодно, поэтому приподнялся на локтях, снял грязную вельветовую куртку и укрылся ей как одеялом. Казалось бы, ничего не изменилось, но что-то все-таки поменялось.

— Отправляется поезд триста семьдесят шестой…

Боже праведный, когда же он уже отправится? Когда отправятся все эти поезда и оставят меня одного лежать на местах для инвалидов как на рельсах и упиваться своим одиночеством? Какая-нибудь старушка приведет сюда слепого сына и проворчит мне прямо в уши: «Да у вас совести нет!» И она будет абсолютно права. В конце концов, где моя совесть? В какой могиле на заброшенном кладбище души она обитает? Как бы то ни было, ее невозможно найти среди вороха живого. Живо что вечно. Ничто не вечно, кроме одиночества.

Сцена 2. Девушка в парке

Я научился смотреть под ноги. Не на людей и не на небо с плюшевыми облаками, а под ноги. Просто в детстве слишком много раз расшибал коленки. Сиделка — вечно ворчащая полная женщина в затемненных очках пребольно шлепала меня и ругала: «Не ворон считай, а под ноги смотри». Мне было до жуткой дрожи обидно. Во-первых, меня нисколько не пожалели, а только прибавили болевых ощущений. Во-вторых, я никогда не считал ворон. Я их просто ненавидел. В восемь лет стащил у старшего брата толстую красную книгу и прочел изумительно жестокое стихотворение, которое так и называлось «Ворон». С тех пор с пренебрежительным страхом взирал на этих прожорливых черных тварей с жадными глазками и содрогался от злобного «Кар» — почти «Nevermore». Я не избавился от своей нелепой фобии и в двадцать семь лет. Поэтому, когда мне прямо под ноги упало громадное черное перо, я вздрогнул от неожиданности и медленно поднял голову. И кого я ожидал увидеть? Сейчас мне кажется, никого кроме нее. Она сидела на холодной скамейке в тоненьком плащике, поджав под себя ноги. Одно плечо было ниже другого: девушка слишком увлеченно писала что-то в старый потрепанный блокнот, обтянутый исцарапанной черной кожей. Густые волосы до плеч потрясли меня. Понимаете, они были не просто черными, как ее блокнот, и плащ, и туфли, и лак на ногтях — ее волосы напоминали крылья этой хищно ухмыляющейся птицы (ворона). Трясущимися руками взял упавшее перо и приложил к ее толстым прядям — а не отсюда ли оно выпало? Девушка подскочила на месте, точно только что обнаружила присутствие чужака и вперила в меня яростный взгляд. Это были огромные карие глаза, напоенные дикой страшной болью. Тогда я еще не понимал, какой это сорт боли, и что он может значить. Незнакомка ничего не спросила, выхватила перо, вставила в блокнот, с шумом захлопнула, смяв две-три страницы, и вся отдалась новому занятию: «прокалыванию» моего лица иглами длинных черных ресниц. Огоньки неприрученной ярости заплясали в ее глазах, когда я выпалил (чтобы что-нибудь сказать):

— У тебя такие глаза… Огромные.

И прежде, чем я успел что-то сообразить, она выплеснула мне в лицо воду из бутылки «BonAqua».

— Сущий дьявол, — пробормотал, вытираясь. Ненавижу, когда мокрая рубашка прилипает к телу.

Девушка снова открыла блокнот и записала еще пару фраз на незнакомом мне языке, потом задумалась, постучала по желтому листу длинными аккуратно накрашенными ногтями и ударила меня по голове. Этого я уже вынести не смог. Прижал ее со всей силой к спинке скамейки и угрожающе заговорил:

— Остынь, девочка, и попроси прощения!

Она громко расхохоталась, обнажив белоснежные зубы. Эта белизна ярко контрастировала с преобладающим в ее облике черным цветом. Вся моя прежняя суровая решимость как-то поблекла.

— Что ты пишешь в своем блокноте? — спросил я, на всякий случай отодвигая от нее бутылку с остатками воды. Девушка удивленно подняла густую черную бровь.

— Тебе действительно хочется это знать? — ее голос звучал неожиданно мягко, приятно для слуха.

— Почему бы и нет? — пожал плечами я. — Может быть ты писатель? Тогда мы братья по перу. Хотя я скорее сочинитель. Когда есть настроение, могу накропать какой-нибудь стишок, глупый, нескладный. Вот метафоры придумывать очень люблю. Напишу что-нибудь и наивно предполагаю, что я первооткрыватель и никто не…

Она зажала мне рот рукой, чтобы говорить самой.

— Знаешь, чем я занимаюсь? Придумываю пытки. Всякие там испанские сапоги и электрические стулья — уже не круто. Я предпочитаю убивать медленно: клеточка человеческого сердца в секунду. А ток, который я использую, опаснее электрического — это ток любви, — девушка сверкнула хищными глазами и встала, отшвырнув меня как старую тряпичную куклу.

— Послушай, как тебя зовут? — в отчаянии решил уцепиться хотя бы за ее имя, поняв, что она сейчас просто исчезнет.

Моя странная собеседница улыбнулась одними уголками губ:

— Сегодня Аврора.

Да, это выдуманное имя — такое же, как и весь мир, существующий в пределах ее головы. Но я поверил в него и, судорожно сжимая вновь оброненное ею перо, слушал, как резким стуком отзываются высокие каблуки. Мне очень не хотелось, чтобы она уходила; моя незнакомка как будто почувствовала это, обернулась, задумчиво пожевала губы и наконец сказала:

— Ищи меня после того, как выпьешь два бокала виски и выкуришь сто шестьдесят девять сигарет за раз.

Что она имела в виду? «Ищи меня за чертой своей жизни», — не так ли? В загробном мире? В ее мире?

Черный плащ медленно ускользал из вида.

Сцена 3. Мотылек

У меня есть неофициальная жена. Если выражаться языком обывателя, у нас гражданский брак. Я не люблю ее, но по утрам просыпаюсь у нее на груди. Любой из вас не дал бы никакого другого описания: бледная, невысокая, всегда с пучком на голове и искусанными губами. И кроме этих губ в ней нет ничего примечательного. Она кусала их по три раза в пятнадцать секунд: когда вытирала крошки со стола, пылесосила ковер, обнимала мои плечи и завязывала мне галстук.

Мы столкнулись в книжном магазине два месяца назад: положили руки на одну и ту же книгу: «Маленький принц» Экзюпери с яркими красочными иллюстрациями. Девушка вздрогнула, поправила пучок и как-то бешено-неуверенно улыбнулась.

— Моя любимая. Хочется иметь это издание, оно потрясающе оформлено.

Никогда не слышал подобный голос: это были не слова, а ноты — от высоких к низким. Мне показалось, что у нее проблемы с умственным развитием, но на самом деле это был просто мотылек. Некрасивый, но завораживающий взор наблюдателя в полете. Ее разговор — такой же полет. Я тогда признался, что ни разу не читал этой взрослой сказки и наконец решил восполнить пробел в своих знаниях. А она уступила мне последний экземпляр, как будто я об этом попросил.

— Прочитаю и отдам вам, милая Варвара.

Собеседница покраснела, услышав, как я ее назвал. Ей совсем не подходило такое угрожающее имя. Поэтому стал называть Варей и не иначе — это уже другое дело, звучит ласковее. Взял номер телефона не только, чтобы отдать книгу. Одиночество уже тогда глотало мои нервные клетки. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь был рядом. И мне вовсе не обязательно любить этого «кого-нибудь». Достаточно ощущать тепло и чувствовать себя защищенным. И Варя просто пришла ко мне и крепко сжала мои ледяные ладони.

— Как ты можешь жить в такой грязи? — пропела она мотыльковым голосом.

Ничего не ответил; Варя взяла половую тряпку и принялась за работу. Она была помешана на чистоте: каждую тарелку, ложку или вилку начищала до блеска. Благодаря ей я тоже полюбил чистоту и не терпел, когда видел на полу след от грязных ботинок. Я полюбил чистоту, которую создала из первозданного хаоса девушка Варя. Она ничего не требовала за свою работу — разве что самую малость — капельку любви.

Поэтому каждый день я просыпался на ее груди, заплетал тоненькие серые волосики в косички и имитировал любовь.

Сцена 4. Сон и Реальность

А еще мне приснился сон. Для меня это невесть какое событие. Я вообще не вижу сны, потому что слишком устаю на работе. А может быть и вижу, но никогда не запоминаю. Но этот помню в подробностях. Меня привязывают к кровати, как будто я перестал быть врачом и добровольно отдался в пациенты как в солдаты; мои руки ощущают холод металлических поручней пружинной кровати. На невидимые раны накладывают тысячи бинтов, только чтобы не смог освободиться. А я молча наблюдаю за тем, как человек в белом халате нелепо бинтует и кричу, что это неправильно, так нельзя, нужно по-другому накладывать и перевязывать… В мой рот вставляют бинт. В склонившемся надо мной озабоченном лице узнаю Варю. «Ну что ты! Это же я, твой муж. Прекрати играть в дурацкие игры. Освободи меня», — пытаюсь говорить с ней глазами. Но Варя только громко смеется, и я жалею, что мне не заткнули уши. Моя жена отворачивается и вдруг резко выплескивает воду из графина прямо мне в лицо. Внутренне содрогаюсь: это не Варя, это королева пыток. Вот стоит передо мной и хохочет, а из белоснежного колпака выбиваются густые черные пряди. «Аврора! — кричит подсознание, надрывая нервы. — Что ты опять придумала?» А она улыбается дьявольской улыбкой и хоронит меня заживо. Барабаню по крышке гроба, но не могу издать ни звука. Есть кто-то значительно сильнее меня…

Когда проснулся, мне захотелось выпить два бокала виски и выкурить сто шестьдесят девять сигарет за раз. Хороший способ самоубийства для добросовестного врача.

Я увидел Аврору в парке в ветреный вечер около семи часов. Она была одета в розовый свитер и голубые джинсы. Черные волосы аккуратно заплетены в косы. Ну прямо пай-девочка, нечего сказать!

— Аврора!

— Мария. На сегодня Мария, — нежно поправила она. Огромные глаза призывали меня сесть ближе. Сел и тут же оказался в зловеще крепких объятиях.

— Это я тебя вызвала, ясно? — громко сказала она, сорвала с моей груди галстук и заметила, что ненавидит интеллигентных мужчин.

Я никогда не был самим собой рядом с этим человеком. Она манипулировала моими желаниями и поведением, и мне, как ни странно, это нравилось. Аврора-Мария увела меня в какую-то подозрительно заброшенную пещеру и заявила, что это вершина, которой не может достичь даже небо. С необыкновенной нечеловеческой силой она бросила мое тело на дно своей вершины и обожгла губы нашим первым поцелуем.

— Подожди, — задыхаясь, проговорил я. — Если этой вершины не может достичь даже небо, какого черта здесь делаем мы?

— А ты до сих пор не понял? — девушка как будто огорчилась.

— Ты хочешь сказать, что мы в аду?

— Какая же это вершина?

— Значит… — наконец-то понял, а она озвучила:

— В моем выдуманном мире.

А потом возлюбленная купила меня у самозабвенного эгоизма:

— Теперь ты принадлежишь только мне, ведь так?

Молча кивнул. Я действительно находился под ее властью. Меня как будто привязали бинтами к земле, что есть вершина, недостижимая для неба.

Сцена 5. Виктория, или новая Лолита

Я один из тех врачей, которых называют хирургами. Иногда мне кажется, что это никакая не специальность, а тоже диагноз, причем болезнь неизлечима. В интернатуре сходил с ума от медицинского халата, запаха нашатырного спирта, скальпеля и синих бахил. Мне казалось, что я великий полководец, который отвоевал у неприятелей собственный диагноз. После первой удачной операции чувствовал себя Богом. После второй неудачной — Дьяволом. Никогда не хотел, чтобы кто-то из людей умирал. Смерть наводит на меня ужас, и я никому этого не желаю. Могу драться со своими врагами, закрывать дверь перед их носом, сквернословить, но… никого из них не хотел бы видеть мертвым. Что же тогда насчет тех, кого я люблю?!

Ей всего шестнадцать, но она стоит на границе между жизнью и тем, чего я боюсь. Моя маленькая Виктория с красивой искренней улыбкой. Храню светлый локон из остриженных перед операцией волос. Как я жалок, что не могу спасти даже такое хрупкое созданьице! Разве для того стал врачом, чтобы быть таким бессильным?

Виктория была в меня влюблена. Не знаю почему, наверное, ей нужно было познать сильное чувство перед тем, как… Она подкладывала мне любовные письма — в основном детские стихотворения слишком вольным ямбом. Аккуратно клал каждое в специально отведенную папку с надписью: «Моя Лолита». Меня еще никто не любил так, как она. Никто не был так по-настоящему и бескорыстно нежен. Просто любовь безо всяких задних мыслей, коварных лабиринтов и ревнивых обвинений. Можете себе представить? Любовь ребенка с лучистыми голубыми глазами ангела.

Однажды в саду близ больницы она увлеченно плела венок, чтобы прикрыть цветами обнаженную голову. Я тайком наблюдал за каждым движением красивых маленьких пальчиков, завязывающих узелок за узелком. Но Викторию невозможно было обмануть. Она почувствовала на себе мой взгляд и робко подняла наполненные слезами глаза: «Не хочу умирать», — читал я, но она молчала. Эта девочка не любила лишних слов. Ее глаза красноречивее. Ласково притянул ее к себе и услышал громкий стук верного сердца.

— Почему ты босая в такой холод? — спросил, гладя ее по спине. — Ты простудишься, — и тут же ущипнул себя. Простудишься… О какой простуде может быть речь, когда у нее осталась в лучшем случае неделя? Она как будто услышала этот внутренний монолог, подняла красивую головку, грустно посмотрела на меня и ничего не сказала. Это было и молчаливое согласие с моими размышлениями, это была и скорбь по сгорающей «вечности»…

— Ладно, расскажи лучше, как провела вечер моя любимая пациентка, — попытался изменить тон на более беспечный, но голос все-таки предательски дрожал.

— Я? — Виктория отошла от меня, подняла упавший венок и чуть улыбнулась. — Я думала… Очень много думала. Я раньше никогда столько не думала. Не любила тратить на это время. А теперь, как ни странно… — она недоговорила, снова бросила венок и пытливо посмотрела на меня. — Почему у меня такой маленький срок? Мама всегда говорила, чтобы я любила Бога, молилась ему. И я любила и молилась, а теперь не понимаю Его. Разве Он никогда не слышал стук моего сердца, которое кричит о желании жить? — ее взгляд стал совсем серьезным, как у сосредоточенного взрослого человека. — Но не хочу никого обвинять. Единственное, чего я желаю — это дать один совет… — она опять замолчала, на губах застыла печальная улыбка. — Пусть никто никогда не верит лживым словам: «Ты еще так молод или молода, у тебя все впереди». Нет никакого «впереди», есть только «здесь и сейчас». Нельзя ничего откладывать на потом. У нас совершенно, катастрофически нет времени.

Слушал и не верил, что это говорит моя Виктория, которую до сих пор считал маленькой. Все думал, что она сейчас разрыдается, кинется мне на шею и скажет это естественное: «Я не хочу умирать! Пожалуйста, сделайте что-нибудь». Но так мог сказать кто угодно, но только не она. Ее бледное лицо приняло какое-то странное выражение. Долго не мог вспомнить, что мне это напоминает и вспомнил: видел такие же лица на иконах. И сейчас, глядя на Викторию, я видел лик Богородицы.

А потом опять прижал ее к себе и подумал, что ни за что не отдам в лапы смерти. Кто-то в голове посмеялся надо мной: «Кто тебя спросит, кретин?» Вдруг вспомнил, как однажды умирал мой кот. Он ужасно страдал, и я его усыпил. А когда она будет мучиться, что я сделаю? Безжалостное ничего? Безжалостное ничего.

Виктория прервала беспощадные мысли и робко проговорила:

— Я очень люблю вас, — сказала она, и это было первое признание не в письмах. — Я люблю вас, — увереннее повторила моя девочка. — И я счастлива, что скоро умру, ведь в таком случае у меня есть право… — она выпорхнула их моих объятий, как бабочка, вырвавшаяся на волю. — Право поцеловать и не бояться последствий, — Виктория доверчиво приблизилась к моему лицу.

Сцена 6. Хаос

Она сходила с ума или изначально была сумасшедшей? Теперь уже не знаю, но никогда не любил ее так, как тогда, когда она носилась передо мной с подушкой закутанной в покрывало и подражала крику младенца. Аврора была беременна. От меня. Никогда не хотел ребенка. Честно говоря, вообще боялся детей. Часто наблюдал за молодыми семейными парами с удрученными лицами и погубленными судьбами. Крикливое дитя дергало уставшую мать за краешек платья, а та давала ему звонкий шлепок… Когда видел нечто подобное, все во мне будто переворачивалось, ходило ходуном, как неуправляемый ничьей рукой ураган. Приходили воспоминания, которые хотелось забыть, глубже вогнать в пещеру души и оставить там насовсем, не давать право выхода. Меня не просто недолюбили в детстве. Меня не любили. Но больше не хочу никому об этом рассказывать.

Проблема в том, что в скором времени я должен стать отцом, а не готов к этому. Боялся, что мой ребенок будет нежеланным, каким двадцать семь лет назад был я.

Аврора (пусть будет так, не успеваю за сменой ее имен) как будто чувствовала мое смятение. Она с такой же как и всегда нечеловеческой силой била меня в грудь, подносила к глазам мягкую подушку и гневно кричала:

— Это наш ребенок! Видишь? Видишь, я тебя спрашиваю? Наш! Он может быть только наш — твой и мой, я еще никогда ни с кем, кроме тебя… Возьми его! Будь осторожнее!

Бережно брал из ее рук подушку и делал вид, что целую невидимую головку. Иногда она в отчаянии садилась, обхватывала колени руками и принималась беззвучно рыдать. Тогда я обнимал ее и ничего не говорил: просто дышал в ритм вздрагивающим плечикам.

— Ты не хочешь его… Не хочешь нашего ребенка, — обвиняла она. Ничего не мог сказать в оправдание. Это была чистая правда. Аврора хотела воспитать дочь. Уверен, она была бы чудесной матерью, но я!.. Однако все наши желания-нежелания хрустально ничтожны перед лицом руководительницы-Судьбы — она все равно всегда побеждает. Вы скажете, я фаталист — и будете правы. Безнадежный фаталист, и для меня это значит быть реалистом.

В общем, у Авроры случился выкидыш, и я ее больше не видел. Не знаю, сколько сигарет выкурил в ту ночь, но гораздо больше, чем сто шестьдесят девять. В половину второго услышал страшный крик, и во мне как будто что-то оборвалось. Я тогда еще ни о чем не подумал, но уже конечно все прекрасно понял. Мне хотелось выбить эти злосчастные двери, отделявшие меня от нее, но врачи приковали мое тело к издевательски вычищенным до блеска стенам. — Берите себя в руки, — давали совет круглые очки с запотевшими стеклами. И я так захотел разбить их, но вместо этого только послушно опустился на деревянную скамейку напротив палаты номер тринадцать. Не знаю почему, но никогда не был способен на протест, бунт и еще что-нибудь в этом роде. Все время подавлял гнев; слишком много раз его подавлял, и он отплатил мне отвратительно совершенным опустошением.

Аврора кричала, что они, эти жестокие люди в белых халатах, убили ее ребенка.

— Верните моего ребеночка! Верните мне мою маленькую дочь! Вы разрубили девочку на кусочки! Кто дал вам право? Кто?

Знал, если она говорит это, значит так оно и есть. Не может быть иначе. Надеюсь, в ее выдуманном мире наша дочь отмщена.

Мою возлюбленную незнакомку (до сих считал ее незнакомкой, потому что мы ничего не знали друг о друге, но каждый вечер путешествовали по ее миру) заперли в психиатрической больнице. Поместили в закрытое отделение, и я не смог даже в последний раз обнять красивые плечи. Позже узнал, что она уже давно на учете у психиатра. Все время нашей близости Аврора проверялась у врача. Выкидыш свел периодические истерические неврозы к прогрессирующей шизофрении.

— Но почему закрытое отделение? Да ни одного шизофреника так не запирают! — кипятился я, потенциальный пациент с симптомами истерии.

— Вы хотите, чтобы она кого-нибудь убила?

Вздрогнул. У нее действительно была крепкая рука. Всегда поражался, откуда такая сверхъестественная сила. Как оказалось, однажды Аврора уже лежала в этой больнице и избила соседку по палате до полусмерти. Через год лечения девушку выпустили, она казалась совершенно спокойной. Тут-то я и выследил свою жертву, тут-то и похитил ее спокойствие.

Тогда, после разговора с психиатром, мне захотелось с кем-нибудь подраться, но ограничился тем, что разбил какую-то пивную бутылку. Приложив платок к окровавленным рукам, сидел и думал о дикой бешеной необъяснимой любви. Девушка, придумывающая пытки, я не просто принадлежу тебе, а люблю тебя!.. Может быть мы давно соединились в твоем безумно прекрасном мире? Мои размышления прервал оглушительный звонок. Когда-то любил эту мелодию, а теперь даже не помню ее название. Единственное, чего я хотел — растоптать телефон ногами.

— Доктор, ваша пациентка…

Не стоило продолжать — и так знал следующие слова. Дело в том, что Виктория умирает… Виктория умерла, а я даже не сжал на прощание нежную руку.

Сцена 7. В квартире

В квартире царил страшный беспорядок. Ногой отворил дверь в комнату и с ужасом вскрикнул. Варя собирала вещи не в чемодан: она выбрасывала одну за другой в распахнутое окно, со счастливой улыбкой наблюдая, как дорогая ваза разбивается об асфальт. Задержал ее руку, когда та взяла с книжной полки нашего «Маленького принца».

Она непонимающе взглянула на меня.

— Варя, что ты делаешь? Что ты творишь?

Мотылек ловко выпорхнул из моих рук и легким движением вскочил на широкий белый подоконник. Я с силой схватил маленькую ногу, внезапно почувствовав острый страх за ее жизнь.

— Тебя так давно не было… — с блаженным лицом пропела она. — Так давно… Ты столько всего пропустил, любимый! Я заложила наш дом и все эти вещи… К чему лишний мусор? Есть другая жизнь — покой и гармония. Пойдем в нее, милый? Пойдем со мной?

Снял ее, несопротивляющуюся, с подоконника и крепко сжал худенькие плечи.

— Ты чем-то напугана. Сядь и перестань говорить глупости.

Но Варя не казалась сумасшедшей. Она знала, что говорит и что делает, а главное, зачем. Она никогда не выглядела счастливее, чем в тот момент.

— Любимый… Я хочу начать все сначала. Понимаешь? И знаю, как это сделать. Хочу, чтобы ты был рядом со мной. Ты ведь будешь рядом, будешь?

Посмотрел в бледное некрасивое лицо со светлыми бровями и ничего не ответил. В моих объятиях была не моя жена, а какой-то совершенно другой, быть может даже бесполый человек. Он уже не принадлежал ни мне, ни этому дому, ни этому времени. Что-то случилось, и я почти догадался, заметив на ее груди большой деревянный крест.

— Я всегда буду рядом с тобой, но не хочу ничего начинать заново. Мы просто заживем как раньше, правда, родная? — заговорил ласково как с маленьким ребенком. Почему-то сейчас, в эту минуту вдруг явственно осознал всю ценность этого хрупкого создания для самого себя. У меня никого не осталось на целом свете, кроме маленького принца с горящими судорогой заблуждения глазами. Я должен был спасти ее, свою жену, друга, единственного родного человека, не дать сделать последний шаг к пропасти.

— Мой мотылек, ты слишком долго странствовал, а теперь пришло время вернуться в крепкие объятья…

Но она не слышала ни одного моего слова, только все время щупала крест и беспокойно озиралась. Вдруг вскочила, подбежала к окну и торжествующе посмотрела на меня:

— Они идут за мной! Наконец-то! Они возьмут и тебя, ты должен пойти с нами, —быстро приложилась к моим влажным губам. Лицо сияло и показалось мне в эту минуту необычайно красивым. Схватил ее длинные пальцы и испуганно замотал головой: «Ты ведь не уйдешь с ними? Нет, нет, нет…»

Варя смеялась и ускользала — все ближе, ближе, ближе к двери. Схватился за телефон, набрал полицию и почти прокричал в трубку, чтобы они скорее приезжали.

— Опасная секта… Это ужасно опасная секта, — надрывался я. Кто-то выбил телефон из моих рук. Тяжело дыша, Варвара ударила меня по лицу. Она никогда этого раньше не делала. Она никогда бы этого не сделала.

— Что же ты творишь?!

Попытался обнять ее, но девушка увернулась и обожгла меня взглядом, полным жгучего презрения.

— Никому нельзя доверять, — бормотали бледные губы. — Никому, даже ему… Только им, им, им…

— Их заберет полиция! А ты останешься со мной! — кричал, но никто меня не слышал. — Ты сейчас же выбросишь деревянный крест и вернешься ко мне и больше никогда… никогда…

Моя Варя (кроткая верная Варя!) скрылась прежде, чем в квартиру позвонили полицейские.

Сцена 1. Продолжение

… ничто не вечно, кроме одиночества. Затрясся в беззвучном злобном смехе. Черт возьми, почему миллиарды людей ежедневно обнимают друг друга, дарят подарки, заводят детей, а я лежу на грязных местах для инвалидов здесь, на вокзале? Что со мной не так? Почему я всегда лишний? В детстве сиделка злобно бросала мне это страшное слово, точно смертный приговор: «Лишний! Ты лишний! Нежеланный».

— Не-же-лан-ный, — проговорил с едкой иронией, приподнимаясь на локтях. Разве я не меньше всех виноват в этом?

Какая-то женщина со сломанной ногой крикнула, чтобы я, нищий и алкоголик, убирался отсюда подобру-поздорову. Поднялся и медленно побрел, не чувствуя под собой ног. Несколько раз споткнулся и чуть было не упал, хотя на самом деле в моей крови не было ни капли алкоголя. Если бы захотел придумать себе оправдание, сказал бы, что девушка в парке, Мотылек и Виктория существовали исключительно в голове. Но вороново перо, «Маленький принц» и локон кукольных белых волос сводили на нет показания обвиняемого перед лицом Судьбы. «Нет, это не я, ты ошибся. По моему сценарию ты должен быть счастлив», — отчетливо слышал ее бесцветный голос.

Маленький ребенок беспечно играл новенькой машинкой, то и дело попадающей кому-нибудь под ноги. Заглянул в светлое, не знающее страданий лицо и вдруг подумал: фикция. Этот ребенок уже давным-давно старик, дремлющий в грязном углу сырого подвала. Просто он оказался во власти самых теплых воспоминаний и остановился здесь, в этом месте и в этом возрасте. Потом мальчишка босиком побежит по ступенькам огромной лестницы в поисках тепла другого человеческого тела. И он будет счастлив и несчастен, пока не вернется в реальный мир — в грязный угол, в сырой подвал. Здесь уже нет границ между счастьем-несчастьем, жизнью-смертью. Ничего, кроме вечного одиночества. А возвращаться необходимо — ни в одном воспоминании нельзя задержаться надолго.

Вышел из душного вокзала, где легкие сжимала в тиски близость чужого обмана. На асфальте кто-то оставил жирную белую надпись: «Стас, ты мне нужен». И я подумал, какой должно быть счастливый человек этот Стас, ведь так здорово быть кому-нибудь нужным. Может быть весь смысл жизни заключен только в этом, а мы годами питаемся плодами собственного эгоизма и сетуем, что не находим ничего, кроме… одиночества.

Подошел к перилам моста, желая поскорее покончить со всеми этими мыслями. Подо мной — серебряная в сиянии первых звезд гладь воды. А я не умел плавать и хотел слиться с невидимым дном. Снял бесполезный черный рюкзак и забрался на скользкие после дождя перила. Руки судорожно вцепились в толстый ни в чем не повинный столб. Я и не подозревал, что человек так сильно боится смерти. Первый неуверенный шаг, второй — колени трясутся, и зажмурился. Сильный ветер рухнул в лицо, у меня перехватило дыхание, еще крепче обнял спасительный столб…

— Помогите! Пожалуйста, помогите, — кричал позади чей-то пронзительный голос.

Невольно вздрогнул: там, в этом мире, из которого я собрался уходить, что-то случилось, но какое мне теперь до этого дело? И между тем голос не отступал, он кричал так громко, что заглушил даже бешеный стук моего сердца:

— Врача! Позовите врача! Мой сын умирает!

Закусил губу. Только бы не слышать! Только бы ничего такого не слышать!

— Пожалуйста!..

Наконец решился и сделал третий шаг — назад. Быстро спрыгнул с перил, подхватил рюкзак и бегом понесся на призывный крик.