Литературное объединение «Новые писатели».

Занятие тридцать шестое

Добрый день!

Продолжим. Мы обещали откровенный серьезный разговор. Вот и приступим.

Игорь КОСАРКИН

Тон, тембр, запах… Разговор продолжается

Добрый день, друзья!

Позволю себе вернуться к теме тридцать четвертого занятия. А другие авторы, возможно, потом перехватят «переходящее знамя». О стиле и языке, похоже, разговор состоится несколько позже. Хочу высказаться по поводу, зачин которому дал Леонид Кузнецов. О том, как метафизически (а тон, тембр и запах литературного произведения находятся в ирреальном пространстве — в воображении читателя, в его чувствах) складывается повествование, обретает облик в современных условиях. При этом я не стану добавлять изящества в своё суждение в форме эстетически благозвучных слов. Если текст воняет, то он воняет. И будет вонять, каких бы изысканных эпитетов мы ему не присваивали. Перефразируя слова Леонида Кузнецова: «Я же прежде всего не автор, я редактор, я так вижу, я так и буду говорить», также скажу, что я прежде всего не редактор одного из литературных сайтов, я автор и читатель, ещё зритель (относительно зрителя всё станет ясно далее), я так вижу и буду говорить именно о том, что вижу. Да, вероятно, не без собственных заблуждений. Но предельно откровенно. Это относится и к последующему за моей неожиданной, раздувшейся как слон ремаркой, разговору о стилях, вообще языке автора, его умению не просто владеть письменной речью, а излагать её художественно.

Представьте себе любую картину, неважно какого художника: Репина, Васнецова, да Винчи, Микеланджело… Да хоть Петрова-Водкина или Малевича. Вот так же образно должно выглядеть и литературное художественное произведение, неся свою неповторимую планиду. Только писателю дан в руки ещё более тонкий инструмент, чем самая тонкая кисть художника — Слово. Удел Творца. И обращаться с ним надо аккуратно. Чтобы тон был слышен. Необходимо смотреть на создаваемое литературное произведение как на исполнение симфонии, применяя все присущие ходы, чтобы читатель был полностью вовлечён в повествование, пережил жизнь персонажей собственной душой. Смена частей классической симфонии «быстро-медленно-быстро» должна иметь место в тексте. Пусть в обратном порядке, но должна быть. И так же как в симфонии, переходы должны быть либо яркими, контрастными, либо плавными и мягкими, но СЛЫШИМЫМИ читателем. Понимаемыми. Тон симфонии, которую писатель исполнит, играет важную роль в том, останется читатель с вами или сделает вашу книгу постоянным атрибутом в туалете. Её можно между делом полистать (чтобы не читать инструкцию на баллончике освежителя воздуха), а можно и применить по другому назначению, когда обнаружится, что закончился заветный рулон. Не думаю, что писатели желают подобной участи своему творению. Если тон не будет таким, как у ржавой бензопилы, которая каким-то чудом ещё работает, то уже неплохо.

Тембр. Безусловно, персонажи не должны стать клонами друг друга. Этакими литературными «овечками Долли», чьи образы в тексте совершенно одинаковы, несмотря на всевозможные вариации их манеры разговора или поведения. При этом идентичный словарный паноптикум окажется в лексиконе и у одного персонажа, и у второго, и у третьего. И мыслят они одними мыслями — мыслями автора. Верный способ прикончить собственное литературное творение.

Запах. «Терпкий запах». В интерпретации Леонида Кузнецова это определение мне наиболее симпатично. Мне также набило оскомину слово «вкусно», которое ныне применяется в отношении всего. Нередко слышу: «вкусная работа», «вкусная должность», «вкусный муниципальный контракт». Не считая «вкусных текстов», «вкусных песен» и «вкусных фильмов». Уже тошнит от подобной «вкусовщины». Наелся. «Терпкий запах», на мой взгляд, очень подходящая терминология по отношению к тексту. Но, оговорюсь, к хорошему тексту. Потому как запах — это и аромат, и вонь. Согласитесь, терпкий аромат — звучит. Терпкая вонь — параноидальный бред. Вонь и есть вонь. От неё всегда воротит. Поэтому искусство автора донести до читателя запах помойки (ясен пень, помойка воняет, но в тексте это должен быть просто запах, со всей экспрессией, чернухой, если надо — порнухой). Но от текста не должно вонять.

К чему весь сыр-бор с запахами? К тому, что, на мой взгляд, многие произведения так называемого современного искусства откровенно воняют. Эту вонь нам пытаются преподнести как аромат ландыша. И часть массового потребителя начинают вонь почитать за аромат цветов. Что уже откровенно влияет на социум, поскольку происходит перенастройка выстраданных веками, тысячелетиями традиционных духовных ценностей, подмена культурных приоритетов. Что убийственно для любой нации. Взгляните на страны Скандинавии, где гомофобия стала преступлением, а идеология элитарности сексуальных меньшинств превратилась в доминанту, вплетясь в воспитательный процесс. Нет мальчика или девочки, есть только ОНО. Насильственная ломка естественного порядка вещей, установленного Создателем. Результат — некогда социально благополучные страны постепенно скатываются в духовную пропасть, в которой только тлен и разложение. Почему так произошло? Один из показателей — приток беженцев с Ближнего Востока. Их вера, тем более радикальная, обычаи, традиции по отношению к расхлябанным европейцам оказались железобетонными. А идеология всеевропейского гей-праздника оказалась нежизнеспособной. В силу искусственности. Если возникнет критическая масса традиционной (или радикальной) ментальности, привнесённой беженцами и вынужденными переселенцами из стран, исповедующих ислам, произойдёт исламизация Европы. Причём завершающий этап будет уже насильственным. Жестокий закон человеческой истории: духовно более сильная нация подавляет, и в конечном итоге ассимилирует нацию, чья духовность на порядок ниже, либо она искусственна. Или полностью разрушена. Скажете — это политика. Ни хрена! Это культурный переворот, и литература здесь оказала влияние не в последнюю очередь. Вы хотите, чтобы ваш ребёнок, будучи мальчиком, в понедельник шел в школу в одежде мальчика, а во вторник в одежде девочки, а Аркадий Паровозов по телевизору по утрам будет спасать не Петю, Васю, Машу, Глашу, а ОНО? Если ответите «да», поздравляю, вам надо лечиться. Желательно, как советовал Остап Бендер Кисе Воробьянинову — электричеством.

Народные традиции, вера, этнически уникальное культурное наследие — костяк государственности, фундамент здания. Уберите фундамент и здание рухнет.

Приведу пару показательных примеров, на первый взгляд не имеющих отношения к литературе, но ставших скандальными явлениями отечественной культуры.

Так называемая российская леворадикальная акционистская группа, действующая в области концептуального протестного уличного искусства под названием «Война» провела акцию «Хуй в ПЛЕНу у ФСБ!» в ночь на 14 июня 2010 года в Санкт-Петербурге, нарисовав гигантский фаллос на Литейном мосту. Ночью при разведении моста рисунок поднялся напротив здания ФСБ. Какое отношение к искусству? Да вроде бы никакого. Если бы серьёзные дяди так же серьёзно не включили хулиганскую выходку, тянущую на вандализм, на государственную премию. 10 февраля 2011 года акция была включена в шорт-лист VI всероссийского конкурса в области современного визуального искусства «Инновация» в номинации «Произведение визуального искусства». 7 апреля ей присудили премию, о чём было объявлено на церемонии в «Гараже». Искусствовед Андрей Ерофеев, объявлявший лауреата, просто произнёс: «Хуй». Я не знаю, чем занимается Минкульт РФ. Но судя по тому, кто у нас становится лауреатом государственной премии — хуйнёй. Пишу так, потому что название сего действа официально прозвучало по телевиденью из официальных же уст. Да, это не литература, это якобы концептуальное уличное искусство, но от такого искусства разит за версту дерьмом. Ёпть, так каждое слово «хуй», намалёванное на заборе, можно признавать не мелким хулиганством, а шедевром концептуального искусства и заносить в реестр культурного и исторического наследия Российской Федерации, охраняемого законом.

Ирония иронией, но хоть само действо не является литературой, всё равно стало объектом литературной деятельности. Публицистической. Сложно сказать, сколько издательств выпустило газеты и журналы, в которых статьям, посвящённым столь «великому и знаменательному» событию в культурной жизни страны был отведен не один десяток полос, таким образом пропиарив откровенную похабщину, не имеющей с искусством ничего общего. Возможно, кто-то заявит, что я ничего не понимаю и безнадёжно отстал от взглядов представителей прогрессивного человечества. Не знаю. Я за традиции. В том числе историко-культурные. И я не хочу, приобщаясь к культуре, вдыхать запах дерьма. Но Минкульт РФ с упоением вдохнул эту вонь, да ещё выразил благодарность и поощрил. Кстати, кто-то вменяемо способен вообще объяснить словосочетание «прогрессивное человечество»? И где та линия водораздела, за которым находится уже не прогрессивное человечество?

Продолжим. Если первый случай с большой натяжкой, косвенно можно привязать к публицистической литературе, точнее наоборот, публицисты вились вокруг него, то второй пример уже непосредственно связан с литературным процессом.

Фильм кинорежиссёра Андрея Звягинцева «Левиафан», вышедший в прокат в 2014 году и позиционируемый как киноинтерпретация истории библейского Иова. Образ Левиафана, как пытался втолковать создатель фильма, используется как метафора государственной власти. Столичный бомонд, существующий где-то в параллельной Вселенной, расшаркался в реверансах перед режиссёром и тренированном хоровом пении дифирамбов. Чего не скажешь о здравомыслящих критиках, разнёсших картину в пух и прах. Почему? Режиссёр, но ещё ранее — киносценарист, поставив сверхзадачу, с ней не справились. Либо умышленно изваляли идею сюжета в нелепости и грязи так, что её даже антиутопией нельзя назвать. Провокативность в литературе — вещь необходимая, прежде всего для выразительности конфликта, центра действия в литературном произведении. Провокативность ради провокативности — это минимум пустота, максимум неприятный и никому не нужный смердящий продукт. Ориентированный, прежде всего, на псевдоинтеллигенцию и западного зрителя. Если с противопоставлением к власти всё ясно, то противопоставление всему остальному — собственно самобытности российского народа, включая церковь, явно просчитанный конъюнктурный ход, опять же аппелируемый не к отечественному зрителю. В России фильм провалился, а тем, кто его посмотрел, досталось, выражаясь словами Ренаты Юрьевой, послевкусие. Словно тебя в дерьмо окунули. Зато в Европейских кинозалах фильм был принят с восторгом. Тут же не преминули и побрызгать ядом. По мнению британского еженедельника The Economist, фильм иллюстрирует подчинение РПЦ государству, указывает на историческую связь РПЦ и КГБ СССР. Офигеть вывод. И сделан западным журналистом прямо не сходя с рабочего места. Провидец просто.

Ещё круче: главный редактор журнала «Государство, религия, Церковь в России и за рубежом», религиовед Д. А. Узланер отмечает, в фильме представлено «религиозное нехристианство»: «вроде бы всё на месте: купола позолочены, свечки поставлены, стулья расставлены — а чего-то главного нет. Всё канонично и величественно, а по сути — уничтожение человека». Ещё один «знаток» из государства, где на каноны давно забили и регистрируют однополые браки. И считает, видимо, что у них-то религиозное христианство. На самом деле Западная Европа уже напоминает Древнюю Грецию с её многобожием и свободными сексуальными отношениями, включая гомосексуализм. По мнению журнала, в постсоветское время РПЦ выполняет те же функции по идеологической охране государства, которые выполнял КГБ СССР. Естественно, как в России может быть иначе с точки зрения среднестатистического европейского обывателя. Традиция такая — о России либо плохо, либо ничего. И фильм Игоря Угольникова «Брестская крепость» там явно не вызвал бы благожелательные отзывы. О чём говорить, если масс-медиа, пропагандистская машина работает так, что в Европе добрая половина населения уверена, что их освобождали американцы, а дети в Японии убеждённо заявляют, что атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки сбросил СССР.

Причём здесь литература? При всём. Создание фильма — процесс трудоёмкий, многоэтапный. Но основа — идея и киносценарий. Что и есть литература. То, что и идея, и сценарий аффилированы как минимум с остальным медийным пространством, не возникает сомнений. То, что сценарий писался «под заказ», а не по духовному наитию, трактуется однозначно. И поставлена была только одна цель — побольше дерьма, господа, побольше.

Ещё один деятель, но уже отечественного пошиба — журналист и писатель Д. Л. Быков, выразился так: «Звягинцев — пока единственный, кто отважился высказаться об отпадении России от Бога и о том, какую роль сыграла в этом официальная церковь».

Есть понятие в психиатрии: глобализация выводов — высказывание, содержащее умозаключение глобального масштаба, но не имеющего под собой реального жизненного обоснования. Это понятие абстрагировано от клинических психических заболеваний и соединено с группой заболеваний, отнесённых к нервно-психическим расстройствам (неврозам, неврозоподобным состояниям, неврастении). И правда, сморозить такую херь пока додумался только один «деятель». От, бля! Ни много ни мало, всю Россию записал в безбожники. Только по себе людей не судят. Но они — не Россия. Псевдоинтеллигенция, столичный бомонд, тусовка одним словом. Как ни печально, они представляют собой ту группу, которая и формирует массовую культуру, поп-культуру, если хотите. А им нужны рваные жопы, помойки, кругом тотально спившиеся персонажи, обгаженные сортиры, дерьмо в подъездах, дерьмо в подвалах… Дерьмо повсюду. И «терпкого запаха помойки» от того, что выдают на-гора эти «творческие деятели» в тексте не дождёшься. Только смрад. И это преподносится как бренд, франшиза, на которую рекомендуют ориентироваться новым авторам.

Приведу ещё одно высказывание Леонида Кузнецова: «Конечно же, pong — фу, неприятно… Ну тогда напишите так, чтобы фиалки и ромашковое поле. Это на самом деле не так сложно — надо всего лишь найти образы, которых еще не было в литературе. Мы ведь и в самом деле соскучились по запаху ромашкового поля. Почему-то считается, что настоящая литература — это запах спермы, мочи в подъездах и лифтах, пороха и гари. Да, забыл, еще сладковатый запах крови. Вот тогда получается настоящая литературная жизнь…»

Точно подмечено. Не только запах спермы, мочи в подъездах представляет настоящую литературу. Ещё и «ромашковое поле». Только такие произведения стараются отбросить как «неформат», избавить читателя от положительных эмоций и окунуть с головой в помои. Помните, как называли Астафьева, Белова, Шукшина? «Почвенники», «писатели-деревенщики». Только узколобые «мыслители» способны поделить писателей на «деревенщиков», «урбанистов», «авангардистов». В реальной литературе ничего этого нет. Все эпитеты — уничижительная надуманность, насмешка. Если по-христиански — гордыня, смертный грех. В действительности есть только два состояния людей по отношению к литературному процессу — писатели и не писатели, т.е. читатели. Полуписателей и получитателей не бывает. Если только это не Анна Каренина, кинувшаяся под поезд.

О том, что литература истинная — это дар божий, потому как Слово — инструмент созидания, воспитания, сохранения обычаев и традиций, культуры, самобытности, чтобы народ твёрдо стоял на ногах и был несокрушимым соперником в борьбе добра со злом.

Я не думал, что наступит момент в литобъединении, когда понадобится именно «ромашковое поле». Оно у меня есть. И дорого мне. Тот случай, когда рассказ я писал для себя. Никогда я так много внимания не уделял деталям, выуживал из памяти каждую крохотную частицу, чтобы почувствовать домашнюю, очень тёплую сельскую атмосферу, которая, увы, для меня утрачена вместе с уходом моих родных людей. Теперь я свой рассказ, своё сокровенное «ромашковое поле» представляю на ваш суд, а вы скажите, какие тон, тембр и запах вы почувствовали.

            (Рассказ Игоря Косаркина «Федотовна» — здесь, прим. — Л.К.)

В завершение нашего сегодняшнего разговора хотел бы дополнить список, выстроенный Леонидом Кузнецовым, четвёртым элементом: вид. Вид не в понимании композиционного построения текста, а его образность, картинка, если вам так угодно. То, о чём мы говорили ранее, касаясь сюжета литературного произведения. Мыслеобраз. Каждое слово, фраза, предложение должны у умелого автора вызывать в сознании читателя вполне зримую картину. Если автору добиться подобной реакции читателя не удалось, то вид у текста никудышный. Это относится и к альтернативной прозе. Зачастую, и я говорю серьёзно, за рубрикой «альтернативная проза» прячется пустота. Реальное неумение человека писать полноценные художественные тексты. Чаще всего они представляют из себя несвязный набор фраз. А дальше автор врубает: «Читатель ничего не понял. Его мировоззрение несовершенно, чтобы понять высокое искусство». Блин, если мировоззрение читателя несовершенно, то дайте ему это зрение. Нет, не дают. Предпочитают оставаться в далёком космосе. С раздутым самомнением и нарциссизмом в последней стадии, не желая никого слушать и слышать кроме себя. Да и ладно. Не будем тревожить их мир. Главное, что другие авторы, думаю, меня поняли. Вот с ними и есть о чём дальше поговорить.

До встречи!

Леонид КУЗНЕЦОВ

О правах и обязанностях

            Для начала я хотел бы сказать спасибо Игорю за его «ромашковое поле» — рассказ «Федотовна». Точнее, я бы определил жанр его произведения как повесть-житие. Отсюда и язык — мысли автора облечены во фразы незамысловатые, спокойные, порой излишне расхожие, порой сладковато-банальные. Ну, надо все это воспринимать именно так, как написано, точнее, понимать — для чего и во имя чего это написано. Во имя памяти и для того, чтобы была понятна авторская позиция. Когда задача, а с ней и сверхзадача поставлены внятно, то и исполнение обычно «снимается» без агрессии, без сверхожиданий того, чего в подобном тексте быть не должно.

            Явная, ничем не прикрытая проповедь нивелируется ФАКТОМ НАЛИЧИЯ адекватного героя, адекватного обстоятельствам, стилю, метафоре. Мне понятно и близко отношение автора к своему герою. Потому что в основе его — отношения — стоит любовь, то есть гиперболизация, некая даже и искусственная гипертрофированность образа, в том числе и стилистическая. Кстати, намеренное морализаторство текста — это одна из граней отмеченной гипертрофированности.

Говоря совсем просто, мне рассказ понравился. Тут много еще и личного, которое вытащено автором подспудно, адресованного не читателю, а самому себе, но, так уж вышло, и мне тоже, и наверняка кому-то еще.

При этом, если быть до конца честным, прав-то автор с точки зрения довольно большого числа религиозно ориентированных граждан на свою позицию не имеет вовсе. Ну, то есть причислять к лику святых Марию Федотовну — это прерогатива кого угодно, но не автора. Не его это дело. Там разберутся! А наше дело помалкивать и не высовываться.

Вот и поговорим о том, на что МЫ имеем право. Мы, потому что я тоже, хоть и редко, но оборачиваюсь автором, да и в роли редактора мог бы казнить и миловать по своему усмотрению.

Извините, господа, если в чем-то буду банальным. Или где-то повторюсь. Точнее, обязательно и повторюсь, и буду. Было бы смешно присваивать себе знания, которыми наделен в единичном экземпляре. Ибо их быть не может по определению. По мнению Натальи Петровны Бехтеревой, да и не ее одной, мысли не рождаются в наших головах, они существуют сами по себе, мы лишь улавливаем их, а потом облекаем в удобоваримую форму. Со знаниями та же история.

Ну, да не в том суть.

Про право. Так вот — смею утверждать, что ЛЮБОЙ художник имеет право на свое мнение. И на те средства, с помощью которых он это мнение выражает. Причем, истина эта дана нам свыше. Да, она начинает коррелировать с нашими нравственными устоями, либо расходиться с ними диаметрально, это право реализуется или не реализуется жизненными обстоятельствами, свойствами характера, законами, принятыми в государстве, в котором мы живем. Но это — истина.

Когда человек назначает себя ТВОРЦОМ (ух ты, но ведь так и есть!), он обретает сие право. Право на фак в адрес ФСБ, право на причисление к лику святых своих близких, право на осуждение государства вообще как института или конкретного человека, пусть и не самого маленького в этом государстве.

Мы можем сколь угодно лишать творца этого права, ориентируя его в рамки некоей дозволенности — этической, прежде всего. Мы можем уповать на его благоразумие, на патриотизм, на любовь к ближнему. Но все это на этапе создания, рождения ТЕКСТА.

Но вот нам явлено некое художественное творение. Все, господа, перешли от прав к обязанностям.

Мы не успели: убедить, что так нельзя, что это — мимо, что это вообще полный бред. Ну ведь ясно же, что бред? Ишь, тоже мне, высказался… Или все же не полный? Или совсем не бред? Или это вообще — произведение искусства?

У обязанностей есть хитрая особенность, они — обоюдны. Обязанность творца — донести свою мысль. Обязанность всех остальных эту мысль понять. Если мы поняли, значит — в яблочко.

Допустим, мы поняли. А дальше начинается тяжелейший процесс — как это все пережить. Ломать себя и поставить художника в ряд творцов, либо определить его как лицо без какого-либо наличия таланта? Послушайте, как это непросто… Легче всего, конечно же, себя не ломать, легче всего, когда принимаешь сразу и безоговорочно — по каким-то одному тебе известным критериям. Совпало, срезонировало — твое. Возьмем того же Звягинцева. В моем случае — совпало, срезонировало. Ну, мне легко, я не люблю все то, что не любит Звягинцев. Я не люблю эту государственную машину, которая тупо перемалывает людей, я не люблю православную церковь, равно как никакую не люблю, мой Бог — это творец, живое, мыслящее, космическое начало, сущность не того порядка, когда догматы превалируют над здравым смыслом и полетом, а наоборот — этот полет инициирующий.

Мое мнение — у Звягинцева кино не о России. Я понимаю Игоря. Ему просто стало обидно за державу. Но здесь он не прав.  Вообще ни один из фильмов Звягинцева не о России. Это было бы крайне банально. Просто настолько узнаваемо, что мы думаем — о России. Фигня. Кино о любом насилии, о любой власти, о любой государственности, любой системе. А то, что мы думаем, что о России… ну, кому как. Так и думаем, поскольку похоже, а другой страны у нас нет. Так же мы думали, когда в свет вышел «Сталкер» Тарковского. А потом,  когда «Жертвоприношение», когда о том же, но в других интерьерах, как-то успокоились, художника прочно зачислили в ряды гениев, обозвали творцом космического масштаба и практически навсегда о нем забыли. Та же судьба ждет и Звягинцева, увы.

То, что кино не о России, подтверждает факт, что его смотрели на Западе. Поверьте, наша Раша там, на Западе, им глубоко безразлична. Им вообще на нас плевать с высокой колокольни, многие даже не знают о такой стране. У них там свои проблемы, свои Обамы, Трампы, свои террористы, иммигранты и кризис. А смотрели, потому что это и про них тоже... Потому что сделано талантливо. Потому что и режиссура, и игра, и сценарий — великолепны.

Ладно — совпало, срезонировало. Даже понятна риторика. В «Елене» был шепот, в «Левиафане» — крик. Ну и? И — не…

Вспоминаю ныне забытый всеми «Царь» Лунгина. Кино, едва ли не лучшее, что мне доводилось видеть. Не крик — вопль. И что? И — не…

А фак в адрес ФСБ — это поступок. Не инсталляция, не художественное полотно, не творчество. Обычный средний палец, продемонстрированный в знак того, что — достало. И премия — тоже поступок. Так что пусть собака лает. Может когда-нибудь это как-то повлияет на караван.

__________

Надеюсь, эти наши с Игорем заметки, мало напоминающие литературоведческие изыскания, дадут повод поговорить о литературном произведении в той его части, которая касается авторской задачи. Впрочем, и об исполнении тоже. И буду рад, если со мной не согласятся.

Пишите.

Л.К.