Евгения ФАХУРТДИНОВА (г. Москва)

ДВЕ ТЫСЯЧИ

(главы из повести)

Боинг плавно скользил по поверхности неба, мирно раздвигая облака, сбившиеся в исполинские фигуры. Густые, маслянистые как пена, они невольно заставили Виктора провести рукой по подбородку — проверить качество утреннего бритья.

«Дамы и господа, наш самолёт находится на высоте двух тысяч метров, — донесся чей-то голос из динамика, — если вы хотите приобрести сувениры из России, обращайтесь к нашим стюардессам».

Виктор посмотрел на своего нового знакомого — шотландца, сидевшего справа, ближе к центру прохода, и, убедившись, что тот спит, решил, что теперь самое время подумать о предстоящей выставке в Бирмингеме. «В который раз я сейчас лечу в Англию с этой целью? Пятнадцатый? Да, скорее всего. Кажется, в молодости я не так волновался». Виктор закрыл глаза, пытаясь погрузиться в свой первый перелёт. Мысли стали рассеиваться вместе с облаками в окнах иллюминатора, растворяясь на ровном месте. Возникло ощущение чего-то потерянного, открывая необъяснимую пропасть. Перед глазами замелькали брусчатые улицы Арбата, знакомые до едва заметных деталей, которые может уловить только взгляд художника. «А в каком году у меня оказался тот злосчастный доллар? Наверное, в восемьдесят девятом. В том же году я и с Вараввой познакомился? Да, так и есть».

После распитого с шотландцем пива в аэропорту Шереметьево Виктора немного разморило, и он не заметил, как вновь очутился на том самом месте, ключ от которого всегда был при нём. В молодости он прикипел к Арбату так сильно, что теперь ясно осознавал — это на всю жизнь. Как и бесчисленные картины, которые он ему посвятил. Где они теперь? В разных городах, странах, домах, у людей, которых он знает и, напротив — о существовании которых не подозревает. «С чего всё началось? И о чём я тогда мечтал, думал? О чём… о чём?» — мысли стали тягучими и липкими, воспоминания превратились в огромное облако, внутри которого всё перемешалось. У Виктора появилось желание взять что-нибудь острое и проткнуть это облако, ворваться внутрь него и расставить всё по местам, упорядочить, склеить, но тело оказалось неподъёмным, липким и тягучим, как всё остальное. «О чём думал? О чём мечтал?» — продолжал прыгать вопрос на макушке облака. Виктор ещё раз попытался поднять руку и неожиданно для себя — отмахнул его. Вопрос буйком отскочил от него и упал в воду. «Сюда нельзя. Утонешь. Лети дальше», — булькали волны, а буёк захлёбывался ими, но продолжал кричать: «О чём? О чём?»

I

ДОЛЛАР

Знакомый холод гуляет по Арбату. На брусчатой улице ничего не осталось от сентября, чьи тлеющие угольки тепла представлялись нескончаемыми. Солнечные дни уменьшились, и казалось, что скоро они исчезнут совсем, превратившись в рыжее сморщенное пятно на полотне художника.

— Подумать только... И не надоело им? Сколько можно за честными людьми следить?! Бесполезная работа! Или неправду говорю я, Виктор? — в сердцах бурчал маленький дворник. Принять его можно было и за старика, и за недавно постаревшего мужчину. Но бурчал он без злобы, без негодования. Разводил метлой воздух в разные стороны и собирал с асфальта брошенные бычки, аккуратно складывая их в небольшой свёрток.

Виктор коротко кивнул в ответ. Он тоже был занят работой.

— Вот ты самый настоящий художник, — продолжал говорить дворник, — горишь ты своим делом, и оно у тебя в руках горит. Не может без тебя существовать, но ведь и ты без него не можешь.

Виктор улыбнулся и, подняв глаза от своей работы, посмотрел на него:

— Хорошо сказал, Хасан. Так оно и есть.

Дворник неопределённо повёл плечами, усмехнулся и направился с метлой на другую сторону Арбата.

Это был конец восьмидесятых, когда для Виктора, как и для многих других художников Арбат был единственной возможностью заработать на хлеб. Они первыми открыли это творческое место, подав пример всему Советскому Союзу. Попав в эту обойму, Виктор начал выставлять свои картины на бортиках перед магазинами, получив негласное разрешение на рабочее место. И сам Арбат стал для него первым в чём-то таком, о чём спустя годы говорят часами и называют значимым в своей жизни. Двадцатый век ещё пугал своей безысходностью, но все верили во что-то новое, в то, что должен был принести с собой двухтысячный год.

Виктор задумался и не заметил, как его картины стал рассматривать какой-то иностранец. Незнакомец тихонько покряхтел, потёр нос указательным пальцем, зажав большой — так, что получился кукиш, и стал покашливать в мягкий рыхленький кулачок.

— Могу я вам помочь? — художник увидел иностранца и обратился к нему на английском языке, после чего взял тряпку и стал оттирать пальцы от краски.

Тот ответил не сразу. В этот момент он изучал лужи на картине Виктора, не замечая, что сам стоит в небольшой луже.

— Мне понравилась эта работа, — сказал он внезапно, — сколько я буду должен за неё?

«Американец», — подумал Виктор и ответил:

— Тридцать долларов.

Иностранец вопросительно поднял левую бровь, помолчал и спросил:

— Разве вы принимаете доллары?

— Нет, но я подумал, что так вам будет легче понять стоимость этой работы.

— Посмотрим, что у меня есть, — иностранец опустил руку в карман пальто. — Уверяю, что без этой картины я никуда не уйду, — добавил решительно и вытащил мятые купюры, — я куплю её за двадцать пять долларов и… девять… десять рублей сверху.

— Хорошо, — начал говорить Виктор, как вдруг иностранец перебил его.

— Я знаю, что вам крайне неудобно принимать от меня доллары. Поэтому не беспокойтесь, я положу их в пустую пачку от сигарет, — рыхлые ручки проворно засуетились и быстро передали ему десять рублей, потом взяли с бортика картину, сунули ее подмышку и выронили из кармана помятую пачку Marlboro.

Виктор смотрел вслед уходящему иностранцу и не успел опомниться, как к нему обратился сотрудник из «конторы» (именно так за глаза называли Комитет государственной безопасности) и приказал показать, что он держит в руке.

— Да, конечно, — он раскрыл кулак.

— Так дёшево расцениваете своё творчество, господин художник? — не без удивления спросил представитель «конторы».

— Обижаете! — улыбнулся Виктор. — Это, знаете, как в той притче с одной лептой от старушки, которая пожертвовала всем, что у неё было.

— Сравнили! — сказал он. — Не на последние деньги иностранцы картины покупают. А вы продешевили…

— И мне когда-нибудь повезёт так же, — сказал Виктор и подумал о том, что как бы ни ругали табачные изделия, но сегодня пачка Marlboro его спасла, а вслух воскликнул. — Вот сволочь! Еще и мусорят здесь! — с негодованием поднял пачку и бросил в рядом стоящую урну.

— А я о чем?! — вставил последнюю реплику успокоившийся сотрудник «конторы» и удалился.

Только к вечеру Виктор смог проверить содержимое пачки и с радостью обнаружил там двадцать пять долларов: одну двадцатку и пять штук по одному. Однако к его удивлению один доллар оказался нестандартного размера. Он был больше, чем все остальные примерно на пять миллиметров.

— Однако, — прошептал он, разглядывая доллар, — это ты один такой странный или наоборот — единственный настоящий? — и тут же подумал о Пете по прозвищу Утюг, который промышлял на Арбате поиском иностранцев, обменом валюты и другими неизвестными махинациями. К нему он и обратился в конце рабочего дня за характеристикой купюры.

Для всех арбатских обитателей Петя Утюг был героической личностью. Никто не мог его поймать, но в нужный момент он всегда оказывался рядом. По всему Арбату Петя делал самые разнообразные тайники. Виктор знал об одном таком месте. Именно там и нужно было сегодня оставить свой доллар — в трубе одного из зданий — с помощью зажимчика или попросту говоря обычной хозяйственной прищепки.

Ответ Петя мог дать только на следующий день. И Виктору пришлось ждать. Но его голова почему-то была забита только этим вопросом и всё, о чём он думал, решительно оборачивалось американской валютой.

— Тьфу! — мысленно воскликнул Виктор и неожиданно для себя подумал о художественном училище, живописный факультет которого окончил семь лет назад. Воспоминания стали возникать отдельными эпизодами, и он обрадовался, что наконец отвлекся от гнетущего ожидания.

Группа, в которой он учился, была очень сильной. Молодые, полные неиссякаемых творческих идей и планов на будущее, он и его одногруппники, как-то в шутку назвали себя двенадцатью апостолами. Их на самом деле было двенадцать, но это мимолетное сравнение незаметно исказило то настоящее, которое представлялось им неизменным. Над некоторыми вещами не стоит шутить.

— Нужен тебе этюдник, художник? Запасной будет. Вещь что надо! Классический, напольный. Не пожалеешь, еще сто лет тебе прослужит, — дошли до Виктора слова какой-то женщины.

То ли голос был знакомый, его интонация, то ли показалось ему, но он невольно вздрогнул и поднял глаза на женщину, отвлекшись от своей работы. Ее лицо ничего, о чём подумалось, не сообщило.

«Пьяница», — вздохнул он про себя.

— Ну так что? Нужен? Смотри, мне его раз плюнуть — продать первому попавшемуся. Если не веришь, то вот, выкуси, — сказала она и, скрестив пальцы, вытянула руку, едва не коснувшись его лица.

И тут он вспомнил. Виктор всегда обращал внимание на руки человека, на их форму, цвет, движения. Тем более это трудно не заметить, когда ты несколько лет учишься с человеком и видишь его работу, следишь за ней.

Лицо одногруппницы изменилось, но руки обмануть не могли.

— Твой этюдник? — спросил он.

— Мой, — сказала женщина и провела указательным пальцем под носом, — продаю за бутылку водки.

«Не узнала», — подумал Виктор, не заметив никаких изменений в её лице. С окончания училища действительно прошло семь лет. Пять лет после него он учился в институте и два года был в армии. За это время перемен в себе он не замечал. Отпустил небольшую бороду и ничего более. Но перемены одногруппницы сбили его с толку.

— Я бы рад купить, да платить нечем. И своему этюднику я верен. Он как продолжение моей руки, понимаешь? — обратился к ней после короткого молчания.

— Так бы сразу и сказал, — устало выронила женщина и подняла этюдный ящик с асфальта.

Виктор смотрел ей вслед и чувствовал, как печаль с гулом наполняет всё его внутреннее состояние. Как разбиваются воспоминания, которые долго где-то хранились и вдруг начали выползать из щелей. Он также чувствовал, как эти щели моментально зарастают, напоминая раненую плоть и оставляют после себя пустоту.

— Люда, Люда… — только и прошептал он. Доллар сразу представился чем-то ненужным, далёким и даже смешным. Виктор начал задавать себе другие вопросы, но отвечать на них медлил.

— Неужели всё познаётся только в сравнении? — не сдержался и спросил у проходившего мимо Хасана.

Дворник остановился, но ответил не сразу.

— А без встряски никак, брат. Сравнение — оно и есть встряска.

II

УТЮГ

На следующий день Петя Утюг сам нашёл Виктора, когда тот только пришёл на своё рабочее место.

— Ну, что скажешь? — спросил художник, пожав ему руку.

— Да что тут сказать?! Поддельный он у тебя.

Виктор не был разочарован ответом, заранее предвидя его, но сейчас, отвечая Утюгу, почувствовал, что всё равно чем-то расстроен.

— Могу я оставить его себе? — спросил тот, нарушив недолгую паузу.

— Петь, понимаешь, он мне дорог как трофей. Я тебе за беспокойство что-нибудь должен?

— Да, — Утюг улыбнулся, — нарисуй меня как-нибудь. А то у Грека дорого рисоваться. Сможешь?

— Не хуже Грека сделаю. Не боись!

— Не сомневаюсь! А вообще ты прав — как трофей вещица интересная. Можно какую-нибудь историю придумать и расшить вокруг этой купюры. Счастливый доллар, неразменная валюта. За доллар — сотня. В общем, эдакую легенду для коллекционеров и любителей эксклюзива.

— Ну, ты и замахнулся, — усмехнулся Виктор, — не хило! Тебе советы и идеи только продавать!

— Примерно этим я и занимаюсь, — Петя засиял. — Недаром же меня Утюгом прозвали! Что угодно разглажу и преподам в лучшем виде, — он достал сигарету и закурил. Вытянул еще одну и протянул художнику.

— Я не курю, Петь. Забыл?

— Трофей это твой. Захочешь перепродать — дай знать, — он засунул освободившуюся руку в карман куртки и, выпустив за раз дюжину дымных колец, бросил бычок под ноги, — кстати, ты уже знаешь, что я подвальчик приобрёл?

— Уже? Всё-таки выкупил? Тот самый, под ресторан?

— Да, тот самый. Сейчас ремонт полным ходом. Можем глянуть, если время тебе позволяет.

— Буду только рад, — Виктор ещё не успел развесить свои картины и без проблем мог отлучиться. — Ганс! Присмотришь? — обратился к своему соседу художнику.

Ганс молча кивнул в ответ.

— Отлично! Тогда не будем терять времени, — это была любимая фраза Утюга. Практически любую сделку и обычный разговор он заканчивал именно ею, меняя слова, но оставляя смысл. «Не будем терять ни минуты», «Время не ждёт», «Пока время на нашей стороне», «Отлично! За дело!». Этими репликами он будил всех, с кем общался, подхватывал людей на свою волну и заряжал положительной энергией. Виктор почувствовал это ещё при знакомстве с ним. После разговора с Утюгом хотелось действовать, думать, двигаться, делать всё с полной отдачей и до конца, а любая авантюра и мысль казались осуществимыми.

Через пять минут они уже были на месте.

— Прошу, — Петя указал на лестницу в подвал, пропуская Виктора вперёд.

— Скажешь сколько денег вложил? Это ж надо, ресторан на самом Арбате! Буду только у тебя обедать, если цены для своих сделаешь лучшими! — шутил художник.

— Лучше — это выше. Потому что и еда для своих самая лучшая, да и товарища своего наоборот поддержать надо. Мне ещё долго предстоит окупать это помещеньице.

— Эх, до чего ж ты мудрый человек, Утюг! Верно говоришь — иначе нельзя, а то весь Арбат на шею сядет.

Спустившись вниз, Виктор открыл дверь и первое, что бросилось ему в глаза — это огромное облако пыли, белое, объёмное. Казалось, что оно вот-вот расползётся, но оно продолжало стоять посреди комнаты, медленно поднимаясь и опускаясь. Ремонт действительно шёл полным ходом. Утюг подходил ко всему основательно, и сейчас, решив воплотить свою давнюю мечту — превратить когда-то жилой коммунальный подвал в самый настоящий ресторан, он полностью отдался этому процессу. В помещении не хватало света, и рабочие передвигались в каких-то неясных сумерках. На головах у них было нечто похожее на каски шахтёров с фонариком посреди, и в целом картина была внушительная, попахивающая раскопками и поиском выхода из подземелья.

— Они тут что — стены ломают? — спросил Виктор Петю, когда тот вернулся к нему через несколько минут после растворения в белом облаке.

— Так и есть. В общем, решил немного расширить вверенную мне территорию. Хочется здесь банкеты проводить, музыкальные вечера, и чтобы человек сто помещалось. Ну и чтобы не сидели они тут как сельди в бочке. Вот и подумал, что можно стеночку передвинуть.

Виктор только собрался что-то сказать, как вдруг на фоне кратковременных всхлипов пилящей «болгарки» из комнаты слева повалили разрастающиеся клубы строительной пыли, мгновенно заполонив всё пространство, словно всепроникающий газ. Он закрыл глаза и направился к выходу, выставив вперёд руки.

— Подожди, Вить, сейчас рассеется, — донёсся до него голос Пети из самой гущи строительного взрыва.

— Когда она рассеется? Через двадцать минут? — Виктор нащупал входную дверь и открыл её настежь.

— Минут через пять. Подожди, я хочу тебе кое-что показать.

— Ты уже показал. Без обид, правда, но мне надо килограмм пыли из глаз вытащить.

Утюг вышел на улицу вслед за Виктором и оставил дверь открытой.

— Картины здесь твои развешаем. Пусть это будет и не люксовый ресторан, но наполненный духом Арбата. А то, что я хотел показать — моя спонтанная задумка, которая, я ещё не уверен, выстрелит или нет. Сегодня только обнаружил.

— Обнаружил что? — Виктор закрыл глаза, поднёс ладони к лицу и начал давить пальцами на веки.

— Как я тебе уже говорил, я просто решил расширить подвал. Но сегодня, когда рабочие, которых я нанял, пробивали стену, случилось невероятное. Оказалось, что за этой стеной расположен тоннель. К нашему с тобой приходу они пропилили её до конца, и теперь мы можем посмотреть, как это выглядит. В общем, за этой стеной проходит ветка метро, — Петя сделал паузу, — Арбатская.

— Арбатская?

— Если я правильно всё понимаю, то это линия в сторону Кунцева. Она изначально полностью была подземной и проходила недалеко от Ближней дачи Сталина. Это два параллельных участка линий — мелкой Арбатско-Филёвской и глубокой Арбатско-Покровской.

— И что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу воздвигнуть на месте пропиленной стены стеклянную. Представь, что это будет за вещь! Люди в моем ресторане смогут наблюдать, как мимо них проносятся поезда. А это особая энергетика. Движение — жизнь. Сам приход в мой ресторан будет особым священнодействием, философским наполнением жизни — и телесным, и духовным. Плюс твои картины, Вить. Как насчет того, чтобы написать Арбат внешний и внутренний? Можно так и изобразить — на земле и под землей. Наверху будут люди с размеренными прогулками, здания, фонари, а внизу — динамика проносящихся вагонов, музыка, ресторанная жизнь.

Виктор смотрел на Петю, пытаясь понять, серьёзно он говорит или шутит. Но Утюг замер в ожидании ответа и развёл руками.

— Так что скажешь? Попробуешь?

— Мысль, конечно, интересная. Может, что и получится, — без особого энтузиазма сказал художник, — попробовать я могу, вот только что из этого получится — не обещаю.

— Хорош прибедняться, Вить! Я знаю, ты профессионал своего дела. Пока я тебе рассказываю, ты уже можешь целое полотно расписать. Тут уж только желание и кисточка. Руки у тебя сами пишут, что надо.

«Не отвертишься», — подумал Виктор и засмеялся.

— Ну, Утюг, знаешь, куда давить! Хорошо, постараюсь.

— Вот и договорились! Время, как говорится, не ждёт. Так что вперёд! Нас ждут великие дела!

Виктор вернулся на рабочее место, отказавшись спускаться в подвал во второй раз, чтобы посмотреть окно в тоннель. Он уже наглотался пыли и пообещал Пете прийти посмотреть на помещение, когда стена будет застеклена.

«Хороший парень, — думал он, — голова соображает, связи есть. Но коммерческая червоточина не всегда справедлива». Тут художник вспомнил о студентах, которых Утюг нанимал для продажи матрёшек иностранцам. Каждые десять дней он увольнял их, набирая новых. И никому из них ничего не платил.

IV

ВАРАВВА

Солнце незаметно растеклось по всему Арбату, прогоняя развесистые тучи. В конце ноября его было очень мало, а потому и само появление — особенно дорогим. Лёгкий снег, похожий на слепой дождик, пошёл тонкой стружкой. Преображённые картины, которые висели на бортиках у Виктора, стали жить вторым миром, как и всё остальное, излучая свет. Это заметил незнакомец, который неожиданно появился рядом и завёл c художником беседу.

— Не сомневаюсь, что ваши картины имеют успех, — начал он издалека, уважительно обращаясь к Виктору, — и именно поэтому у меня к вам предложение, — тут он потянул за еле выступающий кончик верёвки из своего багажа и достал один из двух связанных между собой холстов. Холст издал легкий крякающий звук прилипшего лака. По всему было видно, что картины ещё не высохли до конца.

Перед Виктором предстало великолепие всех оттенков тёплой гаммы — от прозрачной охры до тёмного рубинового краплака. Лессировочные мазки чередовались с плотными, почти фактурными пятнами. Местами явно прослеживалась работа мастихином.

— Ранний Филонов! — восторженно воскликнул он.

Череда абстрактных пятен сливалась воедино в конкретную форму. На картине в профиль была изображена рыба, но не статичная, а будто повернувшая к зрителю голову и вопросительно глядевшая на него. Цветной фон то растворял рыбу, то вновь выдавливал её на передний план, оголяя незаурядный талант её создателя.

— Ну как вам? — широко раскрыв глаза, вопросил незнакомец. — Совсем ещё свежее творение.

Виктор развёл руками.

— У меня таких слов в лексиконе нет, чтобы описать восхищение! — его взгляд упал на второй холст. — Если можно, покажите ещё что-нибудь.

И сразу же свет Божий увидела другая картина незнакомца. Поставленный на бортик хлебного магазина, запорошенный тонким снегом, холст забликовал всей своей колористической гаммой на белое окружение. Снег вокруг картины заиграл великолепием и разнообразием оттенков.

«А ведь не московская школа», — подумал Виктор.

— Вы знаете, — в тон ему, но уже вслух произнёс незнакомец, — у нас в Петербурге это не проходит, там любят школу и традицию.

«Верно, — мысленно согласился Виктор, — ведь в Москве ценят прежде всего не школу и копию, а своё — выстраданное, творческое».

— У нас в городе слушок прошёл, что на Арбате можно свои работы на реализацию сдать, — продолжил незнакомец, — но у меня к вам другое предложение. Я с собой десяток картин привёз. Может купите их оптом? Отдам по-божески.

«А по-божески — это как?» — подумал Виктор.

И опять незнакомец словно прочёл его мысли.

— Сто рубчиков за картину, итого тысяча рублей наликом.

«Да я продам пару работ и окуплю все десять!» — пронеслось в голове Виктора.

— Согласен!

— Хорошо, тогда минут через десять я принесу остальные, — и незнакомец исчез.

Виктор сразу начал с большим вниманием рассматривать картины неизвестного художника. В правом нижнем углу каждой из них отчётливо, даже немного нагло проступала подпись красной краской — Варавва, выполненная латинским шрифтом. Подрамники были самодельные, некачественные, даже немного кривые, без клиньев и крестовины. Размеры средние, примерно пятьдесят на шестьдесят, холст фирменный, дополнительно подгрунтованный — это было видно по струйкам застывшего желатина на внутренней кромке холста. Рамы отсутствовали, но они были и не нужны при такой живописи. Красочный слой удивлял и завораживал. Видно было, что автор использует лаковое покрытие очень умело, даже скорее — очень профессионально, со знанием дела. Так голландцы работали еще до семнадцатого века, до своих цеховых бесконечных заказов, когда молодая буржуазия вдруг захотела обязательно иметь дома картину, да не одну, вот и началась гонка — быстрее написать, быстрее высушить и за новую работу. Лаком тогда густо заливали поверхность холста не жалея, да и сиккатив еще для скорости сушки добавляли в краситель. Поэтому и растрескались, поползли холсты через двести лет, провисать стали на подрамниках — не выправишь. Но и в этом есть своя польза — появилась работа для реставраторов.

Внутренний монолог был прерван спокойным, несколько меланхоличным голосом:

— Ну и как вы оцените эту штучку?

Еще не видя спрашивающего, Виктор почувствовал раздражение, захотел ответить что-то колкое, но поднял голову и передумал. Перед ним стояла интереснейшая парочка. Холеный худощавый мужчина лет пятидесяти в дорогих очках с золотой оправой с идеальной причёской чуть седых русых волос и юная особа, примерно наполовину моложе его. Она держала своего спутника за локоть, была стройна и выше его на полголовы. Ноги девушки были идеальной формы — такими, на которые можно смотреть, не отрываясь, но не с желанием, а с восхищенными мыслями о Творце, впустившим в этот мир идеал.

«Проститутка», — подумал Виктор.

Но как только девушка заговорила, мысль об этом стала неприятной и стыдной. Красавица быстро, торопливо, чуть глотая окончания фраз, восхищённо стала давать оценку работам Вараввы, сравнивать их, говорить о художниках и по всему было видно, что она владела уникальными знаниями технологии масляной живописи.

«Будто мысли мои читает, будто знает, как я назвал бы этот виртуозный мазок, нервный и пластичный», — Виктор стал ловить каждое её слово.

— Итак, мы берем эту, — и перст мужчины указал на рыбу.

Художник посмотрел на картину и вдруг заметил, что и нарисованная рыба уставилась на него вопросительным взглядом. «Мистика какая-то… ведь изображение было профильным, — он не поверил своим глазам, — и рыба смотрела в правый верхний угол картины».

— Цена нас не интересует, — добавила красавица, — но мы очень надеемся на вашу порядочность.

Взгляд Виктора упёрся в морду рыбы. Она лукаво улыбалась и, казалось, подмигивала своему продавцу. «Быстрей бы закончить сделку», — подумал он, чувствуя от происходящего какую-то неловкость и, на секунду задумавшись, твёрдо сказал на жаргоне Арбата:

— Четыре уголка.

Это означало четыре раза по двести пятьдесят рублей. Уголок был одной четвертой частью от тысячи.

Мужчина вытащил десять хрустящих, совершенно новых сотен и передал их Виктору, после чего взял картину и, ничего не сказав, удалился вместе со своей спутницей.

«Только бы Варавва не увидел», — промелькнуло в голове художника. И словно в ответ на эту мысль — покупатели с картиной в пакете завернули за угол ресторана «Прага», — как тут же Варавва вышел с другой стороны из Новоарбатского переулка.

Нужно было отчитаться за отсутствие одной картины. Но Варавва даже не поднял этой темы, словно не заметил вокруг ничего. Только получил из рук в руки эти новенькие бумажки и оставил у бортика магазина связку разногабаритных картин.

— Зайду через неделю, поговорим, — сказал он и, сверкнув одним глазом, быстро удалился.

Через неделю он появился, как и обещал.

— Здорово, старик! Поздравляю, целый аншлаг с твоими картинами, — не скрывая эмоций, воскликнул Виктор, — если ещё есть работы, то возьму без вопросов.

— А я почему-то и не сомневался, — Варавва с благодарностью протянул руку, — но я заказ неожиданный получил. Один галерейщик из Германии хочет серию моих рыб, уже и предоплату порядочную оставил. Так что извини, уезжаю обратно в Петербург — там особая атмосфера для работы.

— Атмосфера в любом месте особая.

— Я уже понял. Но вот это, — он мотнул головой, — твоё. У меня Арбат теперь с тобой будет ассоциироваться.

— Хм, а у меня город на Неве с тобой, с твоими рыбами.

Заказ на рыбы шёл у Вараввы легко — зацепила его эта тема. Работал он много, часов по шестнадцать в день. Разбавителем надышался так, что ночью начинала ныть печень. В исступлении работал, не за деньги — за понимание своего творчества.

Через месяц после возвращения из Москвы он закончил свой заказ. У стены стояло восемнадцать новеньких, ещё пахнущих смолой подрамников с натянутыми холстами, аккуратно, ряд к ряду. Гвоздики были прибиты вдоль рейки через одинаковое расстояние — не поскупился, лучшее купил. «Что там итальянцы! Поганый стал холст — гонят из Китая», — думал Варавва. Поэтому сам съездил в Переславль Залесский, сам выбрал холсты на фабрике, чтобы без узелков и чтобы грунт на совесть, с рыбьим клеем и рейка чтоб высушенная, не повелась вкривь и вкось через месяц. Грунт переславский Варавва любил, в провинции халтурить еще не научились.

Когда он писал по этому холсту, то замечал, как кисточка начинала пружинить, словно холст отталкивал её от себя. Но в этом и была вся соль — мазок получался экспрессивным, а графические линии падали живой вязью. На холстах разворачивалось настоящее чудодействие. Рыбы выплывали из небытия и уходили в воздух, будто растворяясь. Плотность, фактурность красочного слоя удивляла несведущего, но стоило отойти на метр, как эти же мазки казались волшебными изумрудами и гранатами. Словно попадал ты в сказки Бажова, начиная понимать, откуда берутся такие красивые слова.

Капельки лака, застывшие на резких формах, созданных мастихином, являли собой янтарные глазки, и они работали в этих картинах, излучали тёплый свет, контрастируя с холодной рыбьей чешуёй. Неспокойная рваная композиция времён русского авангарда покрывалась верхним слоем классической живописи, и всё это увенчивалось хулиганством, вернее, раскрепощенностью графики. И была какая-то тайна, исходящая непонятная энергия в их создании — то ли восторг, то ли отторжение от некой порочности. Откуда черпал художник вдохновение и энергию для их создания? Что давало воспалённому мозгу идеи — узнать было никому не суждено. Варавва в свой мир никого не впускал.

Эта встреча случилась с Вараввой три года назад в холодное ноябрьское утро, когда он, студент последнего курса Мухинки (учиться ему повезло в мастерской самого Мыльникова) писал свою финальную работу. Мастер и дал ему это новое имя — Варавва — за азиатские корни от деда, только и оставившего внуку в наследство копну чёрных волос и взгляд шоколадных глаз исподлобья.

Много работая на улице, среди толпы, Варавва научился спиной чувствовать посторонний взгляд и присутствие. Вот и сейчас он вдруг понял, что за его работой наблюдают. Нехотя, вроде случайно, он обернулся. В мешковатой разномастной одежде рядом с ним стояла дурочка. Ничего не выражающий взгляд, не останавливающееся движение рта. Без возраста, без имени. Платок яркого кадмия переходил к немыслимому кобальтовому пальто до пят и старым грязным сапогам.

— Ну, иди, иди, — Варавва, словно милиционер на Невском, показал женщине путь следования.

Она продолжала молча стоять, не двигалась, не смущалась. Прочитать её мысли мог только Всевышний, и то — если бы захотел.

Варавва решил забыть про неё, и у него это получилось как только он погрузился в работу. Прошёл примерно час. Этюд был написан и, сделав последние штрихи, художник начал складывать этюдник. С каким-то новым удивлением он обнаружил вновь присутствие дурочки, но не придал этому значения. Ножки этюдника привычно захлопнулись, заняли своё место в деревянном прямоугольном ящике. «Сейчас главное — горячего чаю и пожрать», — подумал он, чувствуя, как нестерпимо хочется есть.

Он шёл в свою мастерскую, привычно ставшую ему жильём, и ощущал движение этой женщины где-то позади него.

Дойдя до мастерской, он достал ключ из кармана джинсов и понял, что она его не оставит.

— Иди, иди отсюда.

Женщина смотрела на него упорным говорящим взглядом и не собиралась уходить.

«Чаем, что ли, напоить, — подумал Варавва, — и прогнать к черту!»

В мастерской она подошла к нему и села на колени. Он сам не понял, как это произошло, но подался вперёд, поймав себя на мысли, что всё это происходит не с ним. Дурочка начала быстро целовать его, сбрасывая с себя одежду. У Вараввы закружилась голова, когда он увидел наготу этой женщины, холодную, молодую. Когда наступил конец волшебной муки, оказалось, что найдена точка, отключающая её больной мозг. Она излилась на него нечеловеческой огненной лавой, забилась в мелкой дрожи и замерла.

После, когда они уже неподвижно лежали на старом диване, на Варавву медленно накатила волна отвращения — к ней, к себе, но больше всего к себе и ко всему, что его касалось. Дело жизни показалось ему противным и ничтожным, да и сама жизнь — помесью самого низменного.

С таким же нервным состоянием, с каким теперь он часто ждал её появления у метро, ему хотелось быстрее избавиться от неё, не видеть, не ощущать. Скорее всего, она это понимала, потому что всегда быстро собиралась и уходила. Когда за ней захлопывалась дверь, он падал в кресло как старик, не имеющий радости бытия, больной, разбитый, сломленный. Но чудо происходило позже, к вечеру. Его внутренняя пустота опять начинала заполняться желанием к этой женщине. Он уже не мог без неё. Физическое и духовное объединялось в одну цель — быть рядом.

И именно тогда он хватал кисти, нервно давил борозды масляных красок на свою громадную палитру и писал её, вернее, её присутствие, её цвет, её горящие рыжие волосы. Писал свои ощущения, её крик, свою боль и своё нечеловеческое счастье. Вся энергия их взаимных чувств нисходила фантастическим цветом на холсты. Сочетание несочетаемого. Он ломал все академические понятия о цветоведении и колористике, делал немыслимое, не думая, не прогнозируя, не управляя собой. И выходило что-то непонятное, но очень чувственное и эстетически красивое. Цвет на картине жил своей жизнью, двигался, переливался, словно внутренность перламутровой раковины.